— Конечно! — с готовностью откликнулся капитан де Луна. — Но будет гораздо интересней, если вы в то же время продолжите рассказ об Охеде.
— Да больше особо и сказать-то нечего, — сухо отрезал собеседник. — Так что лучше идемте.
Покинув место временного пребывания виконта, Овьеда сообщил ему, что по какой-то необъяснимой причине чувствует себя ужасно неловко, и во время пути на другую сторону бухты, к скрытой среди кустов хижине, едва произнес десяток слов и вел себя грубо и уклончиво, совершенно не в соответствии с собственной натурой.
Туземки, похоже, оказали благотворное влияние на его настроение, и на обратном пути в город он сел на поваленный ствол пальмы, решив подождать, пока огненное солнце не скроется за линией горизонта.
— Каждый день зов плоти толкает меня на этот путь, как зверя на случку, — пробормотал Овьеда. — И каждый день меня охватывают угрызения совести, заставляя раскаиваться в своих поступках, — задумчиво покачал головой он. — Бесконечно сражение! Какая бессмысленная растрата энергии и чувств в борьбе тела и души! Какой стыд осознавать, сколько гнусностей и мерзостей мы принесли на этот берег океана!
Он поднял долговязое лошадиное лицо и посмотрел на капитана де Луну круглыми глазами навыкате. — А знаете, ведь эти милашки понятия не имели, что такое проституция, пока мы их не просветили.
— Нет, — честно признался тот. — Я этого не знал.
— Ну так вот, — продолжил Овьедо. — Отношения между мужчинами и женщинами были здесь чистыми и честными, никто никого ни к чему не принуждал, никто не делал ничего такого, чего ему самому не хотелось. А теперь взгляните, что творится! — с этими словами он указал себе за спину. — Они ведут себя, как перепуганные животные, но при этом готовы сносить любые унижения, терпеть любые гнусности — за кусок ткани, монетку, зеркальце или погремушку. И ведь их даже нельзя за это винить!
— Никто их не заставляет этим заниматься.
— Мы их заставляем, превратив в рабынь вещей! Ненавижу это барахло! — воскликнул Овьедо и плюнул прямо в воду. — Ненавижу всё то, что привязывает нас к собственным страстям и развращает невинных, — он поднес руки к лицу, словно хотел спрятаться за ними. — Боже мой! — безутешно всхлипнул он. — Зачем вы меня сюда привели? Зачем поставили меня перед искушением, таким близким и таким ужасным, самым сильным, что может стоять перед человеком? — Он поднял на растерянного виконта де Тегисе затуманенный слезами взгляд. Капитан де Луна никак не мог понять истинных причин приступа внезапной истерики и отчаяния, а его спутник тем временем взвыл, с силой сжав кулаки: — Я не хотел этого, хотел это отвергнуть, но... Кто сможет найти в себе силы, чтобы отказаться от подобного чуда?
Несколько секунд капитан Леон де Луна не мог ничего произнести от изумления, а потом едва слышно поинтересовался:
— О каком таком чуде вы говорите?
Хуан де Овьедо недоверчиво покачал огромной головой, но в конце концов махнул рукой куда-то в сторону моря, простирающегося прямо перед ним.
— О каком же еще, если не об источнике Охеды, — хрипло ответил он.
— Об источнике? — переспросил виконт. — Каком еще источнике?
— Вечной молодости, ясное дело.
13
Когда на следующий день Сьенфуэгос пришел в себя, Педро Барба по прозвищу Бабник, лежащий в гамаке и чистящий свое оружие, лишь бросил на него безразличный взгляд, давая понять, что за ним присматривают.
— Пить хочу, — едва слышно прошептал канарец.
Лысый и беззубый Бабник продолжал молча заниматься своим делом, не обращая никакого внимания на Сьенфуэгоса. Тот настойчиво повторил:
— Воды!
— Ты должен был помереть, — последовал обескураживающий ответ. — Я в жизни не промахнулся с такого расстояния, поверить не могу, что ты до сих пор ходишь и напоминаешь о моей ошибке.
— Ты не промахнулся, — ответил Сьенфуэгос. — Просто я бессмертен.
— Да ну! — весело воскликнул тот, взмахнув широким клинком, который держал в руке. — А что будет, если я одним ударом снесу тебе башку?
— Перестану быть бессмертным. Только дай мне воды, умоляю.
Бабник задумался, но в конце концов неохотно поднялся, взял бутыль из тыквы, стоящую в углу, и дал Сьенфуэгосу напиться, придерживая его затылок.
— Ты правда говоришь на языке туземцев? — поинтересовался он, а после молчаливого кивка добавил: — Тогда считай, что тебе повезло. Голиаф не любит чужаков, уверяет, будто все они предатели, и хочет перерезать тебе глотку.
— Этот чертов карлик вообще бешеный, — хрипло заявил канарец. — Чуть без глаза меня не оставил.
— Это точно, — согласился Бабник. — Но зато он самый умный из всех, кого я знаю. Он сделает нас богачами.
— Виселица не делает различий между богачами и бедняками, но раз уж за дезертирство нас все равно уже приговорили, то лучше попытаться извлечь как можно больше пользы из сложившегося положения. Здесь и впрямь столько золота, как ты говоришь?
— Дикари приносят нам по двести унций в неделю.
— В обмен на что?
— Да ни на что, — загадочно ответил Бабник. — Голиаф умеет убеждать.
— Ясно. — Рыжий немного помолчал. — Со мной был индеец, коротышка с лицом крысеныша. Что с ним стало?
— Утоп. С перепугу сунул башку в воду, да так и не всплыл.
— Как жаль! Он был хорошим другом.
— Другом? — удивился беззубый Бабник. — Ни один цивилизованный человек не может подружиться с этими тварями. Они же почти что обезьяны, я скорее возьму в друзья пса, чем индейца.
Сьенфуэгос хотел уже сердито ответить, но счел за лучшее притвориться, что не придал значения этой фразе, и протянул к Бабнику руки, пытаясь подняться.
— Помоги же мне! — попросил он. — Я должен сдвинуться с места, иначе не выживу. Ну и подарочек ты мне преподнес!
— Я целился в сердце, и если о чем и жалею, то лишь о том, что промахнулся, — честно ответил тот.
— Да уж, плешивый, ты весьма дружелюбен!
Сьенфуэгосу пришлось найти опору, чтобы снова не упасть, и через несколько мгновений, преодолев головокружение, он медленно пошел, приволакивая ноги и не отходя стола, за который время от времени хватался рукой, чтобы удержать равновесие.
У него болело всё нутро, он горел в лихорадке, а ноги отказывались повиноваться, но канарец продолжал движение, шаг за шагом, пока не свалился в новом обмороке. Так он и лежал посреди хижины, пока не явился баск Иригоен.
— Что здесь происходит, мать твою? — спросил он, бросив сердитый взгляд на Педро Барбу, снова принявшегося начищать оружие. — Ты что, хочешь, чтобы он сдох, как свинья?
— Я ему не нянька.
— Точно. Я уж вижу. Ты просто гнусный сукин сын. И дурак к тому же! Ты разве не понял, что он нам нужен живым? Что мы будем делать, когда соберем столько золота, сколько нам нужно? Как отсюда выберемся? Местные земли знают только дикари, а этот тип может с ними объясняться. Давай! Бери его за ноги!
Тот неохотно повиновался, и они снова уложили канарца, который на мгновение открыл глаза, застонал и прошептал:
— Ингрид!
— Говорю же, это без толку! — проворчал Бабник. — Он всё равно помрет, потому что я никогда не промахиваюсь.
Патси Иригоен резко протянул руку и схватил приятеля за глотку, сжав с такой силой, что у Бабника чуть глаза не вылезли из орбит.
— Слушай, ты, кретин! — вышел из себя Патси Иригоен. — Хватит уже заливать эту вечную песню про то, что ты никогда не промахиваешься и отымел тысячу баб. Я только это от тебя и слышу со дня нашего знакомства, и мне на это плевать, мне вообще на всё было плевать. Но теперь всё изменилось, теперь я богат, очень богат! И хочу остаться в живых, а для этого нужны люди, от которых будет толк, — он наклонил голову, чтобы взглянуть на лежащего без сознания канарца поближе. — Ты останешься здесь и будешь работать нянькой. Клянусь собственной бессмертной душой, если он помрет, ты не переживешь его и на пару часов. Ясно тебе?
Бабник широко раскрыл рот, глубоко вдохнул, как будто ему не хватало воздуха, громко откашлялся и несколько раз кивнул, очевидно, находясь под впечатлением.
— Ясно, Патси! Совершенно ясно! Конечно, я о нем позабочусь.
— Позаботься, потому что от этого зависит твоя собственная жизнь.
Должно быть, беззубый весьма уважал рассвирепевшего баска, раз с этой минуты не спускал глаз со Сьенфуэгоса, и едва стоило тому моргнуть, бросался выполнять все желания раненого, приносил ему воду и пищу и даже помогал ходить по хижине.
Хижина была просторной, удобной и достаточно чистой благодаря ветерку, продувавшему сквозь тростник двух стен, а влажность с реки оставалась внизу, так что хижина служила не только местом обитания четырех испанцев, но и наблюдательным пунктом — из нее можно было обозревать берега реки в обоих направлениях, даже не повернувшись, в отличие от любой другой хижины.
В углу, где сходились две хлипкие стены и висели гамаки, так что невозможно было миновать спящих в них испанцев, не разбудив, стоял грубый деревянный сундук с замшелой громадной крышкой — из тех, что обычно используют капитаны кораблей, почти доверху наполненный золотым песком.
Перекладывание в сундук содержимого тыквенных сосудов, что приносили индейцы, составляло целый ритуал, Сьенфуэгос обожал смотреть, с каким вожделением лилипут высыпал золото на огромную кучу, уже там лежащую, а потом отмечал ножиком уровень и дрожащим голосом подсчитывал, насколько выросло их богатство.
Сьенфуэгос с трудом понимал, как могут существовать подобные люди, которые, забравшись на край земли, за тысячи миль от цивилизации, рискуя головой за дезертирство, с таким вожделением глазеют на нечто, что здесь, посреди сельвы, имеет гораздо меньшую ценность, чем мешок с бобами.
Они говорили о «своем золоте», как о живом существе, деятельном и могущественном, способном открыть все двери и победить все трудности, и отказывались признавать, что в этом уголке земли нет дверей, а главные трудности происходят именно по вине этого металла.
От этих разговоров Сьенфуэгосу начало казаться, что каким-то удивительным образом уже на следующее утро они могут очутиться в еврейском квартале Толедо, чтобы обменять золото на монеты по самому выгодному официальному курсу, и канарец задавался вопросом, каким образом простой блеск золота может настолько затуманить человеческий разум.
Много лет спустя он скажет спасибо судьбе — и сохранит эту благодарность на протяжении всей своей жизни — за то, что злые чары желтого металла никогда не имели над ним власти, а потому он мог смотреть на сундук с золотом совершенно спокойно, без всякого вожделения, видя перед собой всего лишь старый ветхий сундук, наполненный песком.
— И как вы собираетесь его переносить, он же развалится прямо в руках? — только и сказал Сьенфуэгос в качестве предупреждения. — Он не выдержит такого веса.
— Без тебя знаем, не дураки! — как всегда сварливо и злобно ответил Голиаф. — Хочешь жить — умей вертеться! Вся беда в том, что в этом долбаном месте нет ни единого клочка ткани, чтобы сшить мешки, — он в раздражении швырнул в сундук очередную горсть песка. — Вот хоть бери да снимай портки!
— Ага, и будешь сверкать своими яйцами перед дикарями! — заржал Бельтран Винуэса. — Богатейший в мире карлик — и без штанов!
Единственным человеком, которого совершенно не беспокоили подобные мелочи, был баск Иригоен. Несколько дней назад ему посчастливилось наткнуться на громадную анаконду, которая едва его не задушила, но в конце концов ему удалось разрубить ее надвое. Сняв с нее шкуру, он стал обладателем готового кожаного мешка, весьма прочного и красивого, который как раз сейчас неспешно сушился на солнце.
— Ну, еще месяц-другой, и можно сматывать удочки! — ненавязчиво повторил карлик Санлукар. — Как только золото достигнет краев сундука, мы отчаливаем.
— Куда?
Этот вопрос задал Сьенфуэгос, не прекращающий ходить по хижине, чтобы укрепить мышцы. Он не остановился, даже когда лилипут ответил, угрожающе наставив на канарца указательный палец.
— А это уж твоя забота, Гуанче. Если тебе удастся договориться с дикарями, чтобы они показали нам дорогу, то получишь свою долю добычи и можешь отправляться на все четыре стороны. А иначе я просто чикну тебе ножиком поперек горла, и дело с концом!
— Поперек или вдоль — какая разница? — усмехнулся Сьенфуэгос. — Но ты мне так и не ответил, куда вы собираетесь отправиться.
— Ко двору Великого хана. К золотым городам Сипанго.
Канарцу пришлось ухватиться за столб посреди хижины, чтобы не рухнуть от изумления.
— В Сипанго? — переспросил он, решив, что ослышался. — Ко двору Великого хана? Ну-ну! А я и не знал, что остались еще идиоты, которые верят, будто фантазии Колумба имеют какой-то смысл. Уж куда-куда, а в Сипанго отсюда никак не добраться, а если Великий хан где и существует, то на другом краю света.
— Врешь!
— С какой стати мне врать?
— Потому что ты не хочешь нас отсюда вытащить.
Сьенфуэгос повернулся к Бельтрану Винуэсе, который всегда говорил мало, зато, казалось, мог прочитать самые потаенные мысли. Был он человеком мрачным и глядел на всех окружающих недоверчиво.
— А какая мне выгода от того, что вы останетесь здесь? — спросил он. — Или вы думаете, я сам хочу здесь остаться? Вы понимаете, что, будь у нас малейшая возможность достичь обитаемых мест, мы бы уже давно туда добрались? Я вовсе не такой дурак, каким вы меня считаете. А поскольку изучил и язык карибов, и асаванов, то могу сказать, что живущие здесь люди на протяжении многих поколений ничего не слышали ни о городах, ни о Великом хане. Даже их легенды о нем молчат, а ведь в легендах куда меньше правды, чем в действительности.
— А ведь он, пожалуй, прав, — вмешался баск Иригоен, производивший впечатление самого разумного человека из этой четверки. — Мы же все видели дикарей Эспаньолы, а местные ничуть не лучше. Королевские географы утверждают, что чем дальше на запад, тем дальше от Сипанго и Катая, и я уже начинаю верить, что это правда. Самый короткий путь из Европы в Катай должен пролегать по суше, с запада на восток — или уж на юг, огибая Африку. Так что боюсь, они правы, а адмирал ошибается.
— Но ведь Колумб всегда говорил... — вмешался беззубый Бабник, который сидел возле сундука и в качестве развлечения зачерпывал горстями золотой песок и алчно любовался, как он медленно течет сквозь пальцы.
— Вздор! — оборвал его Иригоен. — Я всегда говорил, что это полный вздор. Он обещал нам рай, а вместо этого привел прямиком в ад; клялся, что приведет в золотой город, а вместо этого запер в дерьмовой Изабелле, где мы пухли с голоду и кормили комаров, — он презрительно плюнул в реку. — Так что я думаю, Гуанче прав: мы, четверо сукиных детей, стали очень богатыми, но при этом оказались совершенно одни у черта на рогах.
После этих слов воцарилось долгое молчание, когда каждый из присутствующих пытался свыкнуться с неизбежной истиной, которую в глубине души все осознавали уже давно, но никто до сих пор не решался признаться в этом даже себе самому. Наконец, Бельтран Винуэса решился нарушить молчание, задав тот самый вопрос, что не давал всем покоя:
— И что нам теперь делать?
— То же самое, что мы делали до сих пор, — заявил карлик и начал ковыряться в носу толстым пальцем, напоминающим сардельку. — Собрать как можно больше золота и ждать. В конце концов, Испания всегда останется на том же месте, будь она на востоке или на западе, так что можете не сомневаться: с такими-то богатствами мы всегда найдем способ туда добраться.
С этими словами он шлепнул по руке Педро Барбу, чтобы тот оставил в покое золотой песок, и запер сундук висящим у него на шее тяжелым ключом, шутливо погрозив пальцем канарцу:
— А ты смотри у меня! Если вздумаешь мутить воду, я сделаю кошель из твоего члена. Уж четыре-то унции там точно поместятся.
Сьенфуэгос прекрасно знал, что Голиаф способен так поступить. Этот гнусный лилипут с приплюснутым лицом, бледными глазами и отвратительным языком, оказался самым жестоким и извращенным типом из тех, что до сих пор прибыли в Новый Свет, и если в этом оставалась хоть тень сомнения, то она развеялась два дня спустя, когда индеец вручил карлику тыкву, в которой, по мнению Голиафа было слишком мало золотого песка.
— Я научу тебя послушанию, обезьянье дерьмо! — воскликнул он в ярости, хотя было ясно, что бедный туземец не понимает ни слова. — С Давидом Санлукаром шутки плохи!
— Эй, Винуэса! — крикнул он — Приведи-ка мне номер восемь!
Тот открыл дверь всегда запертой хижины, и тут Сьенфуэгос заметил, что она битком набита детьми, сидящими прямо на полу, страшно истощенными, бледными, похожими скорее на оживших мертвецов, чем на живых существ.
— Боже мой! — прошептал он в ужасе: до него наконец дошло, каким образом четверо негодяев заставили туземцев добывать для них золото. — Не может быть!
Тем не менее, всё оказалось именно так. Винуэса вошел в хижину и тут же вернулся, таща за собой худенькую девчушку с нарисованной на груди огромной цифрой восемь, а лицом она была настолько похожа на провинившегося индейца, что не было никаких сомнений: он ее отец.
Испанец обхватил ее поперек туловища и сунул под мышку, как мешок или сверток, в два шага донес до карлика и бесцеремонно швырнул ему под ноги. Тот тут же поставил ногу девочке на грудь, так что она не могла даже пошевельнуться.
После этого, прямо на глазах изумленного канарца, который все еще не мог поверить, что видит эту жуткую картину наяву, а не в кошмарном сне, Голиаф выхватил из ножен длинную острую шпагу, которую постоянно таскал с собой, и, крепко сжав левую руку испуганной девочки, взревел, как одержимый, в упор глядя на индейца: