Карибки, покинутые мужьями почти полгода назад, выказывали при виде Сьенфуэгоса заметное беспокойство и возбуждение, однако предпочитали держаться на расстоянии от единственного, по всей видимости, мужчины в деревне, хотя охотно использовали его в качестве племенного жеребца, чтобы оплодотворять пленниц и получить таким образом новую скотину для откорма.
Созерцание ежедневных совокуплений, несомненно, возбуждало женщин, и канарец очень скоро заметил, что многие из них стали смотреть на него совершенно другими глазами — возможно, прикидывая, не станет ли он единственной надеждой племени на продолжение рода, если воины так и не вернутся.
Сама мысль о подобном приводила Сьенфуэгоса в ужас; ему даже представить было страшно, что к нему прикоснется одно из этих мерзких созданий. Но при этом он тешил себя надеждой, что, возможно, к такому решению они придут еще не скоро, и у него достаточно времени, чтобы расслабиться и получить как можно больше удовольствия от своего нового и небезынтересного положения.
Ведь теперь он был уже не просто животным, предназначенным для откорма, но представлял определенную ценность, так что мог себе позволить ставить некоторые условия. С помощью одной из пленниц, говорившей на обоих языках, он дал понять старику в перьях, что, если тот хочет, чтобы он продолжал свою «работу», то должен предоставить ему и его товарищу более приемлемые условия жизни.
Для старого колдуна, несомненно, было очень важно, чтобы рабыни беременели, давая племени новый скот для откорма, а потому, надолго уединившись в большом доме, являющемся, видимо, святилищем племени, он все же согласился позволить пленникам ходить по всей деревне под охраной трех вооруженных до зубов женщин, которые красноречиво дали понять, что не задумываясь прикончат их при первой же попытке к бегству. Хотя, сказать по правде, на этом островке спрятаться было особо негде, а уж бежать с него, не имея под рукой крепкой лодки, и вовсе было немыслимо, так что он и сам по себе представлял надежную тюрьму.
Следующие несколько недель прошли для испанцев в относительном благополучии; а вскоре им необычайно повезло, когда они обнаружили в одной из хижин многие свои вещи с борта «Севили»; среди них нашлась и коробка с шахматами, совершенно целехонькая.
Ни одному из примитивных созданий не удалось выяснить, как функционирует простейшая защелка, сохраняющая коробку герметично закрытой, и потому все фигуры оказались внутри. В результате старый Стружка и канарец Сьенфуэгос почти немедленно решили сесть под высоким дынным деревом за долгой партией в шахматы, позволившей им на многие часы отвлечься от невероятных проблем, мучающих их уже несколько месяцев.
Поначалу карибки поразились, как это столько странных фигурок появилось откуда ни возьмись, словно по волшебству, но любопытство и удивление быстро сменилось чем-то вроде почтительного восхищения при виде того, как двое взрослых мужчин, чьи жизни, без сомнения, находятся в серьезной опасности, на много часов застыли перед доской в клеточку, словно их души пребывают где-то далеко.
Чем они занимаются, и что всё это значит?
На сцену немедленно вышло прирожденное для каждого первобытного существа суеверие, примитивный разум карибок не мог вообразить, что такой сложный алтарь и множество крошечных идолов всего лишь заполняют досуг чужестранцев, способных отдавать этому занятию столько часов в подобных угрожающих обстоятельствах.
Самое большое впечатление необычное поведение чужаков произвело на сморщенного старика, хотя он и не желал этого признавать. Изучив внутренности тукана, он уже некоторое время назад пришел к выводу, что их маленькое племя ожидают ужасные беды. Впервые на его памяти воины не вернулись из похода, хотя прошло уже несколько месяцев, он начинал опасаться, что ужасный Ур-а-кан, не так давно опустошивший окрестности, мог застать их в открытом море.
Племя без мужчин — это не племя, это вообще ничто. Пока вырастут оставшиеся в деревне мальчики и смогут делать новых карибов, благодаря которым племя вновь станет непобедимым, пройдут годы. А что, если за это время соседи с юга проведают об их бедственном положении? Тогда они немедленно явятся, чтобы захватить овдовевших женщин и всех рабов, а местного колдуна пустят под нож и поставят на его место одного из своих.
Таким образом, будущее выглядело чудовищно неопределенным, а теперь к этому еще добавилось и присутствие волосатых незнакомцев, прибывших, похоже, издалека, вместе со своими многочисленными богами, рожденными из пустоты.
— Пойди к ним и спроси, что они делают, — приказал он рабыне, которая прожила среди карибов много лет и легко нашла общий язык с младшим из пленников. — Я должен это знать.
— Что я делаю? — рассеянно ответил Сьенфуэгос на вопрос гаитянки. — Пытаюсь помешать его ладье меня съесть. Но в сложившейся позиции это все равно, что просить о чуде.
Женщина мысленно перевела ответ; всю дорогу к большому дому она пыталась его осмыслить и, едва оказавшись лицом к лицу со старым колдуном, повторила со свойственной ей непосредственностью:
— Он просит совершить чудо, чтобы его не съели.
— Кого?
Женщина выглядела немного сбитой с толку, но потом сказала то, что представлялось ей самым логичным:
— Своих маленьких божков, наверное.
Несколько дней колдун в перьях неоднократно задавался вопросом, действительно ли крошечные фигурки, которые чужестранцы так почтительно двигают с одного края странного алтаря на другой, обладают магической силой творить чудеса. Эти сомнения продолжались до одного туманного утра, когда несколько встревоженных женщин из деревни разбудили его и попросили сходить с ними к утесам на южном берегу острова.
При виде открывшейся картины старик рухнул на колени.
С востока, из бесконечного океана, оттуда, где кончается мир, один за другим выплывали из тумана множество кораблей, каждый из которых намного превышал в размере самую большую хижину. Они скользили по воде, покачиваясь на крутых волнах, такие белые, что болели глаза, а по ветру развевались множество разноцветных флагов и вымпелов.
Вот оно, чудо!
Никто и никогда на протяжении веков в истории храбрых антильских карибов не слышал об огромных хижинах, скользящих по воде — с белоснежными крыльями, способными накрыть целый лес, и надменными знаменами, соперничающими в цвете с самыми яркими попугаями сельвы.
Что означает это наглое вторжение?
Откуда, если не с небес, спустилось это невиданное чудо?
Может, это повозки богов чужаков, что вызвали их своими молитвами? И теперь они явились, чтобы наказать тех, кто пытал их и собирался съесть?
Зловещие предсказания, гнездившиеся в потрохах тукана, к сожалению, сбывались, а исчезновение воинов явно стало результатом проклятия крохотных чужестранных идолов.
Женщины дрожали от ужаса.
Белые чудовища приближались.
Словно облака с небес затвердели и решили обхватить море.
И вдруг ко всеобщему изумлению раздался резкий звон колокола, и первый корабль выплюнул облако дыма, а вскоре послышался далекий раскат грома при совершенно чистом небе.
Две женщины ничком бросились наземь, посыпая волосы землей, а третья от страха и отчаяния даже обмочилась.
Несчастному колдуну пришлось опереться на ствол дерева, чтобы на рухнуть, полностью потеряв достоинство, и на мгновение он представил самого себя — обезглавленного и расчлененного, приготовленного в качестве обеда для тех, кого пригласили на пиршество боги из незнакомых земель.
Шестнадцать кораблей — вне всяких сомнений, самая мощная эскадра, когда-либо прежде бороздившая воды Атлантики, во главе с гордым адмиралом доном Христофором Колумбом, вице-королем Индий, по-прежнему уверенным, что он достиг берегов Катая и Сипанго — обошли остров, пройдя в двух милях от его южной оконечности, и продолжили свой путь в поисках берегов Гаити и оставленных там тридцати девяти человек.
На юте третьего корабля стояла Ингрид Грасс, виконтесса де Тегисе, и рассеянно рассматривала вершины, оставшиеся по правому борту, даже не подозревая, что именно там находится человек, ради которого она не колеблясь бросила свой дом, родину и состояние. Старый колдун со странной смесью облегчения и разочарования, убежденный в том, что чудом избежал смерти, но сожалея, что удивительное зрелище скрылось из вида на горизонте, не сводил глаз с кормы удаляющихся на запад кораблей и окончательно признал, что крошечные фигурки с доски в клетку творят чудеса.
— Не говорите пленным о том, что видели, — строго предупредил он женщин. — Обращайтесь с ними хорошо, но они не должны узнать, что боги отправились на их поиски. Сейчас они ушли, но могут вернуться.
Добравшись до деревни, он тут же отправил к пленным переводчицу-гаитянку, и та выпалила без лишних предисловий:
Добравшись до деревни, он тут же отправил к пленным переводчицу-гаитянку, и та выпалила без лишних предисловий:
— Велено передать чужеземцам, что, если они отдадут нам свой алтарь и богов, то смогут свободно разгуливать, где пожелают, и мы даем слово, что никогда их не убьем.
Когда канарец перевел предложение старику Стружке, тот решил, что неправильно понял.
— Чего она хочет? — рассеянно переспросил он.
— Шахматы.
— Зачем?
— Чтобы научиться играть.
— Да ты бредишь! Ты понятия не имеешь, что сказала толстуха, и просто выдумываешь.
— Ничего я не выдумываю. Старый попугай в перьях хочет шахматы, и клянусь, что если взамен нам подарят жизнь, он их получит. Это так же верно, как то, что меня зовут Сьенфуэгос.
— Ну ладно. Могу сделать за три дня. Но на кой черт каннибалам понадобились шахматы?
— Может, чтобы съесть королеву.
— Да иди ты!
— Да куда уж дальше-то идти, старик. Мы и так в дерьме по самые уши. Но все изменится, хотя я и не понимаю причины, но не собираюсь усложнять себе жизнь, ее выясняя. Я уже начинаю верить, что наши молитвы услышаны, и, возможно, нам удастся отсюда выбраться. Так что кончай свои глупости и берись за дело!
Вскоре старый плотник доказал, что действительно знает свое ремесло. Получив инструменты, которые ему принесли с «Севили», он велел канарцу поискать в лесу нужную древесину, после чего с огромным воодушевлением принялся вырезать и шлифовать пешки, ладьи, слонов, коней, королей и ферзей, в точности по модели своих прекрасных шахмат.
Некоторые фигуры он оставил некрашеными, другие выкрасил в красный цвет соком семян некоего растения, в изобилии встречающегося на склонах гор, и уже через пять дней смог лично вручить набор шахмат престарелому колдуну в перьях, ожидавшему их с таким нетерпением.
Для колдуна доска была такой же святыней, как Святой Грааль для христиан или скрижали пророка Моисея для иудеев. С доской в руках он церемонно удалился в большую круглую хижину, где закрылся наглухо и запретил кому бы то ни было его беспокоить, что бы ни случилось.
Через некоторое время переводчица незаметно подошла к Сьенфуэгосу и что-то шепнула ему на ухо.
— Да чтоб ее! — не сдержался тот.
— А теперь что? — забеспокоился Бернардино из Пастраны. — Что она сказала?
— Что жена вождя тоже хочет шахматы.
— Вот дерьмо!
— Опять двадцать пять.
— И что будем делать?
— А что мы можем сделать, черт побери? — развел руками канарец. — Если жене вождя нужны шахматы, то придется их раздобыть.
— Да, — посетовал старик Стружка. — Но после жены вождя будет еще сестра жены, потом жена брата, и так пока у всех не будет гребаных шахмат.
— Ну и что? — заметил канарец. — Не думаю, что у нас есть лучший выбор. Станем единственными поставщиками игры, которая теперь превратится для этих людей в насущную необходимость. С нами будут обращаться, как с королями, а мы будем принимать это как должное, тем временем подыскивая способ улизнуть.
Стружка несколько секунд поразмыслил и наконец пожал плечами и задумчиво поскреб густую бороду.
— Ну раз так... — сказал он. — Чего я никак не могу взять в толк, так это зачем им шахматы, когда они ни хрена не знают, как играть.
— Просто речь идет не об игре, — ответил Сьенфуэгос.
Старик пристально посмотрел на канарца.
— Да? И о чем же в таком случае?
— О суевериях... Если я не ошибаюсь, мы на пороге создания религии шахмат, и она не хуже и не лучше любой другой в мире... — он выразительно шлепнул по коленке, пытаясь выразить свой энтузиазм. — Взбодрись! Ведь в этом случае мы превратимся в верховных жрецов новой религии.
— Вот уж радость-то! — сердито буркнул Стружка. — На старости лет — и вдруг такое!
5
Адмирал Моря-Океана, дон Христофор Колумб, вице-король Индий, простоял четыре дня в спокойных водах, после того как обнаружил руины злополучного форта Рождества и убедился, что из тридцати девяти человек, оставшихся на острове год назад, не осталось в живых никого. Удостоверившись также, что покойники не спрятали золото под полом хижины покойного губернатора Диего де Араны, он решил наконец покинуть залив.
При этом он даже не потребовал никаких объяснений от своего друга, вождя Гуакарани, хотя ни единой минуты не сомневался в его предательстве, ограничившись лишь обещанием непременно свести счеты со свирепым Каноабо, если когда-нибудь доведется с ним встретиться. После этого он приказал своим людям возвращаться на корабли, чтобы отправиться на поиски другого места для нового «первого поселения» на Эспаньоле.
Большинство членов экспедиции, принимавших участие в первом путешествии, были до крайности возмущены таким равнодушием адмирала к трагической судьбе товарищей, однако тот остался глух к протестам и оставил безнаказанным проступок Гуакарани, видимо, считая, что тридцать девять жизней — не столь уж высокая цена по сравнению с тем, чего он уже достиг и чего надеялся достичь в будущем.
Луис де Торрес, служивший во время первой экспедиции Колумба королевским толмачом, во второй предпочел принять участие как частное лицо и старался как можно меньше попадаться на глаза адмиралу, прекрасно зная тяжелый характер вице-короля Индий и помня обо всех прежних стычках, вызванных его нежеланием согласиться, что они действительно достигли берегов Индии и Сипанго.
Вернувшись в Кадис, он пришел к выводу, что для иудеев, а также обращенных в последнюю минуту, как и он сам, в Испании Изабеллы и Фердинанда нет будущего, и потому в числе многих других предпочел авантюру Нового Света, лелея надежду, что его религиозные убеждения не принесут столько же горестей, как в старой Европе.
Лично он всегда придерживался той любопытной теории, что ни одна захватническая война не влечет за собой столько несчастий, смертей и ненависти, как тайные и темные религйозные войны, поскольку был твердо убежден, что разные боги явились на землю именно для того, чтобы сеять раздор среди людей, хотя большинство богов зачастую и размахивает знаменем мира и любви.
— Чрезмерная вера губит вернее шпаги, — не уставал он повторять. — Ведь для того, чтобы владеть шпагой, необходимы опыт и мужество, в то время как слепая вера вполне может быть оружием труса и невежды.
А в Испании того времени жило бесчисленное множество трусов и невежд, обнаруживших в преследованиях, пытках и убийствах иудеев, еретиков и мавров выход для своих бесконечных обид и раздражения, не опасаясь неожиданного возмездия.
Таким образом, Индии открывали новый горизонт, еще не испорченный бездумной яростью фанатиков, вознамерившихся превратить братскую любовь Христа в ничем не оправданную ненависть христиан. Поскольку в форте Рождества осталось несколько его лучших друзей, Луис де Торрес пришел к выводу, что именно там он найдет наконец мир, к которому стремился.
И вот теперь он обнаружил, что почти все его друзья погибли, а единственный выживший — безумный канарский козопас с рыжими волосами — бесследно исчез, оставив загадочное сообщение, написанное на надгробной плите.
Что он хотел сказать этим сообщением, и как случилось, что Сьенфуэгос, самый юный и неопытный из всех оставшихся на Гаити, оказался единственным, кому удалось спастись?
Снова и снова задавался он этими вопросами, снова и снова пытался отвечать на них прекрасной Ингрид Грасс, виконтессе Тегисе, которая, казалось, все эти месяцы жила, как на иголках, сгорая от тревоги за судьбу своего обожаемого Сьенфуэгоса.
— Но где же он? — повторяла она.
Ну и как объяснить безоглядно влюбленной женщине, что вероятность того, что неопытный парнишка смог выжить в самом сердце враждебного мира, каким казался этот остров — один шанс на миллион?
— Может, и так, — невозмутимо признала Ингрид. — Но думаю, он жив.
— Почему?
— Потому что если бы он был мертв, я бы это почувствовала. Он жив и вернется.
Дон Луис лишь махнул в сторону густых джунглей и цепочки острых пиков, возвышающейся вдали, и спросил:
— Но где он? В этой сельве, кишащей зверьем и змеями, или в горах, населенных дикарями?
— Не знаю. Но знаю, что он жив, и я буду его ждать.
Она была решительной и упорной, самым сильным и в то же время самым хрупким созданием на свете, никто другой не любил так сильно, никто не был готов пожертвовать всем, даже собственным именем и личностью, чтобы однажды вернуть потерянное счастье.
Больше не было гордой белокурой немки Ингрид Грасс, виконтессы де Тегисе, супруги жестокого капитана Леона де Луны; вместо нее появилась скромная и темноволосая донья Мариана Монтенегро, вдова офицера одного из фламандских полков, что отправилась за тридевять земель от своей родной Сепульведы в надежде забыть нестерпимую боль от потери любимого мужа.