— Безусловно, и то, и другое, — улыбнулась она. — Я знаю это по собственному опыту — иногда я ощущаю себя самой счастливой женщиной во всем свете, потому что так его люблю, но и самой несчастной оттого, что его нет рядом. Но не беспокойтесь, я не собираюсь делать из этого трагедию, я научусь жить полной жизнью.
— Давайте сменим тему, эта сбивает меня с толку, — иронично попросил Луис. — Как там ваши свиньи?
— Толстые и лоснятся. Вот уж кто превратится в подлинный золотой рудник, Охеда явно ищет не в том месте. Обещаю, что не пройдет и года, как я стану самой богатой помещицей на острове.
— Только не в Изабелле, — предупредил ее Луис, слегка покачал указательным пальцем. — Вспомните мой совет и уезжайте из этого проклятого города как можно раньше. Если, как уверяет Охеда, земли на возвышенности более плодородные, а воздух более свежий и здоровый, устройтесь там и забудьте об этой грязной дыре.
Донья Мариана Монтенегро раскинула руки, показывая на окружающий пейзаж.
— Посмотрите на мои владения! — сказала она. — Помимо животных, у меня нет ничего, что нельзя было бы перевезти на муле или лошади. Рано или поздно адмиралу не останется ничего другого, кроме как двинуться вглубь острова, и будьте уверены — вы увидите меня в авангарде.
Но несмотря на то, что дону Христофору Колумбу удалось полностью поправиться после долгой болезни, он по-прежнему пребывал в нерешительности, и когда одиннадцать кораблей снялись с якоря, неся непосильный груз разочарования и неудач, он ждал еще несколько недель, прежде чем отдать нетерпеливому Охеде приказ двинуться в необходимый и долгожданный поход вглубь долины.
К несчастью, отряды дезертиров активно сеяли смуту среди некогда мирных туземцев, создавая атмосферу растущего день ото дня враждебного недоверия, чем успешно пользовался могучий вождь Каноабо — тот самый, что разрушил форт Рождества — для того, чтобы, встав во главе множества объединенных племен, начать своего рода священную войну против жестоких чужаков, решивших, похоже, любой ценой поработить местных жителей.
Вице-король не хотел рисковать, ввязываясь в неравный бой с дикарями, а потому решил покинуть город во главе лучших своих людей, отменно вооруженных. Его сопровождал также большой кавалерийский отряд и даже несколько пушек, кои должны были произвести впечатление на простодушных местных жителей, никогда прежде не сталкивавшихся со столь устрашающей военной силой.
Исполнять обязанности губернатора в свое отсутствие он поручил своему брату Диего — самому робкому и нерешительному человеку, какого только можно было выбрать на столь ответственный пост. После тяжелого изнурительного перехода через горы Колумб достиг, наконец, высокого плато, где основал маленькую крепость, которую решил назвать именем святого Фомы, и оставил в ней гарнизон в пятьдесят человек.
Это дало Каноабо повод убедить последних вождей, которые еще отказывались принять участие в восстании, что чужеземцы намерены их уничтожить. А между тем, пока индейцы готовились к войне, в Изабелле тоже день ото дня зрело недовольство, что люди едва ли не умирают от голода, пока присланные королями припасы гниют под замком в амбарах братьев Колумбов.
На возмущение адмирал всегда реагировал одинаково: он приказал силой установить закон и порядок, казнив самых отъявленных бунтовщиков, чтобы подавить остальных, и это стоило ему испорченных отношений с влиятельным падре Биулом, личным советником королевы, который со своей кафедры осудил излишнюю жестокость наказания.
На следующий день вице-король приказал уменьшить паек для священника и его помощников.
Положение становилось трагикомичным: высшие светские и духовные власти острова изо всех сил боролись друг с другом, а тем временем десятки людей голодали, туземцы же готовили оружие, чтобы без промедления начать войну.
В некотором смысле, только в большем масштабе, повторялись события, положившие конец бывшему форту Рождества.
Дон Луис де Торрес не переставал удивляться, и во время собраний в доме Ингрид Грасс постоянно обсуждал эту тему с мастером Хуаном де ла Косой.
— Вы знаете адмирала так же хорошо, как и я, — сказал он. — И знаете, насколько он неспособен признавать даже самые очевидные свои ошибки. Я соглашусь, что мало кто может с ним соперничать в морском деле, но когда доходит до вопросов командования на земле, он превращается в настоящую катастрофу.
— Но и его способности как моряка тоже сомнительны, — ответил капитан. — Он ведь уверял, что от берегов Испании до Сипанго не более трех тысяч миль, а по моим расчетам — не меньше десяти тысяч.
— Хотите заставить меня поверить, будто мы проделали всего лишь треть пути?
— Примерно так.
— И где, в таком случае, мы оказались? — осведомилась смущенная донья Мариана Монтенегро. — На неизвестном доселе архипелаге, как шепчутся некоторые?
— Именно так, хоть вице-король и грозится повесить на мачте любого, кто так заявляет. Вскоре мы отплываем на Кубу, и хотя многие знают, что это всего лишь остров, он продолжает утверждать, будто это восточная оконечность Азии. Готов поставить бочку рома на то, что, не успеем мы достичь последнего мыса, как он велит развернуться, лишь бы не признавать, что совершил ошибку, — громко вздохнул Хуан де ла Коса. Просто в голове не умещается, как такой умный человек может слепо отрицать очевидное, это противоречит всему, что он делает в другое время и при других обстоятельствах.
— Быть может, благодаря этому упрямству он и стал адмиралом Моря-Океана и вице-королем Индий? — заметила немка. — Более разумному человеку это вряд ли бы удалось.
— Хотите сказать, что следует соглашаться с тем, кто не прав, и отвергать того, кто говорит разумно?
— Обычно нет, — признала Ингрид с легкой улыбкой, ласково похлопав собеседника по руке. — Я лишь хочу сказать, что пути гения неисповедимы. Часто клубок ошибок приводит к успеху, а других уверенные действия приводят лишь к полнейшему провалу. Такова жизнь, и нужно это принять.
— В этом есть свое грустное обаяние, — пробормотал капитан. — Учитывая, сколько на кону стоит жизней.
— История никогда не помнит погибших, если они не добились славы, — заметил Луис. — А Колумб, помимо богатства и власти, ищет славы.
— Не многовато ли для одного, вам не кажется?
— Мое мнение в расчет всё равно не принимается. А ему нужно всё — быть адмиралом Моря-Океана, вице-королем Индий и владельцем десяти процентов всего, что найдется на этих берегах. Таких привилегий не удостаивался до сих пор ни один человек. И всё это — в обмен на то, что он привез нас почти за семь тысяч миль от того места, куда обещал доставить, — дон Луис де Торрес озадаченно почесал нос, не сводя проницательного взгляда со своего старого друга Хуана де ла Косы. — Я часто спрашиваю себя, почему наши монархи согласились заключить подобный договор, ведь любой хороший моряк достиг бы того же самого, и без стольких ошибок.
— Наверное, потому, что король с королевой никогда не предполагали, что им придется выполнить свою часть сделки, поскольку все географы и ученые твердили в один голос, что экспедиция обречена на провал.
— Да ведь, похоже, что это действительно так. Авантюра провалилась, и мы находимся совсем даже не в Азии — тогда чего стоят все эти назначения?
На этот вопрос никто так и не нашел ответа на протяжении следующих столетий, но в то время, похоже, никого не волновало, что столько людей страдает от катастрофических последствий бесчисленных ошибок, все думали лишь о том, как спасти свою жизнь и не умереть с голода, от лихорадки или нападения индейцев.
Последние уже начали открыто бунтовать, и пока миролюбивые племена, населяющие окрестности недавно заложенного форта Святого Фомы, спешно покидали свои хижины и земли, уходя вглубь острова, грозный вождь Каноабо и его красавица жена Анакаона собрали для нападения больше десяти тысяч воинов.
Так разразилась первая колониальная война.
8
Прошедшие месяцы стерли с лица Сьенфуэгоса последние признаки детства; черты его стали жестче, горящие глаза слегка померкли, а в уголках губ появилась та самая твердость, которой прежде ему так не хватало, она говорила о силе его характера и о способности преодолеть самые трагические обстоятельства, что преследовали его на протяжении последних месяцев.
У него отросла борода, рыжая, густая и непослушная, лишь добавив ему какой-то диковатой привлекательности, при этом она свидетельствовала, что его могучий организм уже полностью развился, и теперь по острову разгуливал полуобнаженный дикий зверь, удовлетворяя сексуальные потребности женщин-асаванок.
Скоро должны были появиться на свет по меньшей мере шестеро его детей, а за ними — еще несколько, зачатых позже. Не подлежало сомнению, что условия жизни на острове стали почти идеальными; пусть даже бывшие рабыни по-прежнему оставались на положении служанок, а их дети — существами второго сорта, но, по крайней мере, ему удалось изжить варварский обычай кормить их через силу и держать в тесных, грязных и темных ямах, подобно скотине. Теперь они хотя бы пользовались относительной свободой передвижения в соответствии с их новым статусом человека.
Скоро должны были появиться на свет по меньшей мере шестеро его детей, а за ними — еще несколько, зачатых позже. Не подлежало сомнению, что условия жизни на острове стали почти идеальными; пусть даже бывшие рабыни по-прежнему оставались на положении служанок, а их дети — существами второго сорта, но, по крайней мере, ему удалось изжить варварский обычай кормить их через силу и держать в тесных, грязных и темных ямах, подобно скотине. Теперь они хотя бы пользовались относительной свободой передвижения в соответствии с их новым статусом человека.
С другой стороны, появление великого бога Туми, Владыки неба и земли, и множества предметов и новых потребностей, резко изменивших привычный образ жизни до сей поры совершенно примитивных существ, спутало все карты, установив сложную сеть взаимосвязей, в результате чего женщины, ранее лишь пожирающие других людей, размножающиеся и умирающие, теперь постоянно были чем-то заняты.
Сьенфуэгос сделался поистине незаменимым; его уважали, боялись, любили, ненавидели, боготворили и отвергали, сам же он любил и одновременно ненавидел этот остров и его обитателей. Он так и не решил для себя, хочет ли он покинуть его навсегда и забыть, как страшный сон, или же, напротив, остаться здесь, став родоначальником и патриархом племени этих странных и чуждых ему существ.
Но от одной лишь мысли о том, что ему придется остаться здесь навсегда, чтобы оплодотворять безмозглых самок, мало чем отличающихся от животных, к горлу его подступала тошнота.
Он проводил в одиночестве долгие часы на маленьком пляже в северной части острова, удил рыбу и любовался морем, погруженный в воспоминания об Ингрид и все больше впадая в отчаяние, становившееся совсем беспросветным. Стоило ему подумать, что он, возможно, никогда больше ее не увидит, и ему вновь приходилось спасаться в воспоминаниях о своей любви, что выдержала столько испытаний. Однако, стоило ему спуститься на землю — и он готов был разрыдаться, опять обнаружив себя все в том же омуте беспросветной тоски.
Ему вспоминались прекрасные горы Гомеры, глубокие пропасти, горделивые скалы, покрытая снегом вершина Тейде, возвышающаяся над соседним островом, и маленькая лагуна, на берегу которой он ласкал самую прекрасную женщину, когда-либо существовавшую на свете, и ему хотелось послать проклятия небесам, самым гнусным образом над ним насмехающимся.
Он скучал по старику Стружке. Одиночество в окружении столь непохожих на него существ становилось невыносимым, и Сьенфуэгос подивился сам себе, когда однажды вечером оказался на краю узкого ущелья и стал насвистывать лишь для того, чтобы испытать болезненное удовольствие от звуков эха, отражающегося от каменных стен — оно напоминало длинные беседы, которые он вел на своем острое с другими пастухами или со своим добрым другом Бонифасио, сообщающим со дна долины о происходящих в деревне событиях.
Он стал забывать этот необычный язык своего родного острова — первый язык, на котором он научился разговаривать — и теперь свистел, чтобы его восстановить. Это было все равно что говорить с самим собой, чтобы вспомнить свои корни и не превратиться в дикаря, хрюкающего, как карибы, или произносящего короткие и бессвязные слова на чрезвычайно бедном диалекте асаванов.
В иные ночи он бесцельно бродил по лесу, и всякий раз ноги приводили его к могиле старого плотника, где он просиживал до рассвета, упрекая старика в предательстве — ведь тот бросил его одного в таких обстоятельствах, пока, наконец, не засыпал, сморенный усталостью, возле высокого обелиска, чтобы проспать до утра.
Именно во время таких ночных бдений, когда Сьенфуэгос еще спал, на западе замаячили силуэты одиннадцати кораблей Колумба, идущих назад, в Европу, при виде которых старого колдуна охватил тот же панический ужас, что и в прошлый раз. Ему подумалось, что гигантские белокрылые боги продолжают рыскать вокруг, выискивая чужеземцев; а быть может, все еще хуже — они ищут великого Туми, Владыку неба и земли.
Сама мысль о том, что у него могут отнять его кумира, ввергала старика в бездну отчаяния, подобного никогда не испытывал ни один кариб. И когда последний корабль скрылся за горизонтом, растворившись в огромном океане, откуда никто еще никогда не возвращался, колдун решительно направился на поиски Сьенфуэгоса. После долгих блужданий по запутанным тропинкам он разыскал его на крошечном затерянном пляже, полускрытом ветвями деревьев, где возле самого берега в предрассветных сумерках высилась темная громада «Севили».
— Можешь уходить, — сказал он. — Ты должен уйти.
— Куда?
Морщинистый старик в перьях лишь пожал плечами и обвел широким жестом простирающееся до самого горизонта море.
— Туда, откуда пришел.
Потом он повернулся, собираясь отправиться вверх по холму, всем своим видом показывая, что его решение бесполезно обсуждать.
Три дня спустя, починив корабль, погрузив на него столько воды и пищи, сколько могло уместиться, подняв залатанный парус, Сьенфуэгос взошел на борт корабля, который уже дожидался его, нетерпеливо покачиваясь на волнах в маленькой бухте.
Уже поднимая на борт тяжелый камень, служивший якорем, Сьенфуэгос в последний раз оглянулся на берег, где собрались полсотни женщин и детей, пришедших его проводить. Взгляд поневоле скользнул по дюжине округлившихся животов, напоминающих о том, что важная часть его существа навсегда остается на этом острове.
Его раздирали самые противоречивые чувства; он не мог понять, чувствует ли он радость, что вырвался наконец из этого ужасного места, где перенес столько страданий, или же печаль, что вынужден покинуть это маленькое, созданное им королевство, чтобы вновь отправиться на поиски приключений, доверившись волнам враждебного и неизведанного океана.
Он поднял взгляд к вершине утеса, откуда на него смотрел с непроницаемым видом похожий на скелет старый колдун, и понял, что, если бы не уехал, ему пришлось бы столкнуться со стариком и убить его, а может, и некоторых карибок. И потому он лишь пожал плечами с видом фаталиста, приняв свою судьбу — вечно скитаться без какого-либо направления по бескрайнему океану и незнакомым землям. Сьенфуэгос напряг мускулы Геркулеса, поднял камень-якорь, сжал руками румпель и, ослабив шкот паруса, направил нос неповоротливого корабля в сторону открытого моря.
Он ни разу не оглянулся.
Путь ему указал северо-восточный ветер.
Какими бы ни были господствующие ветра, они вели его с собой, ведь он почти не представлял, как управлять этой тяжелой штуковиной, да и, в конце концов, какое имеет значения направление, если Сьенфуэгос осознавал, что никогда не поймет, как добраться до Севильи, а это было единственное место, куда бы ему хотелось попасть.
С наступлением темноты он опустил паруса и положил корабль в дрейф.
И забылся беспокойным сном.
Проснувшись на заре, Сьенфуэгос с удивлением обнаружил, что вокруг одна вода и нигде не видно никаких признаков земли, лишь акула, такая же одинокая и всеми покинутая, как и он сам, составляла ему компанию.
Он долго размышлял над своим тяжелым положением и пришел к выводу, что ему как можно скорее необходима помощь, а потому зачерпнул ладонью немного воды, медленно выплеснул ее на голову и произнес громко и со всей серьезностью:
— «Крещу тебя во имя Отца, и Сына, и Святого духа... Отныне и впредь нарекаю тебя именем Месиас, Месиас Сьенфуэгос».
Завершив эту простую церемонию, он задрал голову к небу и не без иронии добавил:
— Ну хорошо! Теперь я христианин... Посмотрим, что ты теперь станешь делать!
Потом он съел самый зрелый плод папайи, выбросил кожуру черепахам и игуанам, которых хранил живьем — они представляли собой единственные его запасы провизии — и снова поднял паруса, позволив мягкому ветерку (откуда он дул, Сьенфуэгос уже не знал) их наполнить и направить корабль незнамо куда.
Он бросил румпель, пустив корабль по воле волн, открыл прекрасную деревянную коробку и стал играть сам с собой в шахматы.
Без четкого курса и проблем он плыл пять спокойных и жарких дней, пока порывистый и раздраженный ветер, а также взбесившееся море не вынудили его оставить лишь фок. С этой минуты он беспрестанно боролся с беспорядочными волнами, казалось, набрасывающимися на корабль со всех сторон одновременно, словно два чудовища в пучине затеяли суровую битву.
Всю ночь он пытался держаться на плаву и совершенно выбился из сил, а новый день принес видение далекой земли — длинной и плоской полоски, о которую жестоко бились волны.
Он добрался.
Он не понимал куда, но добрался.
Сьенфуэгос позволил морю дотащить себя до побережья, каждую секунду рискуя опрокинуть лодку или напороться на скалу, бросив всякие попытки управлять кораблем — ведь он всегда знал, что кораблем управлять невозможно. Первым делом он намеревался спасти оружие и немногочисленные личные вещи, а также незаменимую шахматную доску, с которой теперь уже не мог расстаться.