Нури Метти. Он уже не говорит: Воспитатель
Нури. Все правильно, но, кажется, он не научил их прощать…
На второй день после возвращения Нури на Землю результаты расследования обсуждались на марсианской секции Совета. Выслушав записи кодового браслета, председатель секции пригласил Нури занять место докладчика
— Мы просим вас дополнить материалы, которые вы предоставили Совету. Не все ясно.
— Я готов.
— Начнем с вашей телеграммы, — председатель вынул из папки бланк. "Внеочередным рейсом отгрузите Марс девять одиноких псов. Отбор животных прошу поручить Олле. Уполномоченный Совета Метти". Мы выполнили ваше, гм, указание. Псы уже на Марсе.
— Благодарю, — сказал Нури. — Теперь я спокоен.
— Успокойте и нас. Почему псов, почему именно девять, почему поручить Олле и почему в конце концов одиноких?
Манера председателя вести совещание нравилась Нури. И сам он, длинноногий, веселый и тощий, тоже нравился. По привычке оценивать человека Нури прикинул, как бы отнеслись к председателю его, Нури, воспитанники: наверняка одобрили бы.
— Отвечать по порядку вопросов?
— Порядок на ваше усмотрение.
— Из кодовых записей Совету, видимо, понятно, что я, по сути, ничего не расследовал. Я просто ездил, жил, работал, как все, и смотрел.
— Это хорошо — смотрел! — сказал председатель. — И что вы увидели?
— Стандарт. Одинаковость условий во всем, странный быт без неожиданностей. Жизнь, отданная делу, — и в деле каждый из них безупречен, но вне работы личность сразу блекнет. Я не знаю почему, полагаю, что здесь действует комплекс разнородных угнетающих факторов, в этом надо будет долго разбираться. Меня насторожило одно: везде глазеют на чертей…
— Они что, действительно так забавны?
— Не знаю, — Нури пожал плечами. — На пятой к ним полное безразличие. На пятой меньше устают. Хотя там такие же абсолютно нормальные ребята, как и на остальных станциях. Я задался вопросом: почему на пятой фактор угнетения выражен слабее?
— Действительно, почему? Там что, есть отклонения от стандарта?
— Я заметил одно. Лариску.
— Ага, Лариску. И что эта ваша Лариска делает?
— Не моя. Общая. Живет.
— И все?
— И все! Живет рядом с людьми собачка. Большинство ее словно бы даже и не замечает, но она есть. И никому в пятой не приходит в голову интересоваться чертями, этой имитацией живого… Я не психолог, я воспитатель в одной из дошкольных групп при ИРП, и я вижу, как тянутся дети к животным. Вообще, без общения с животными ребенок не может быть правильно воспитан, это естественно.
— И потому погиб Альдо?
— В детстве часто важно то, на что взрослый и внимания не обратит. Альдо был таким же ребенком, как и остальные дети.
— Не понял! — взор председателя горел неистовым любопытством, он не отрываясь смотрел в глаза Нури. — О каких детях вы говорите?
— Простите, я хотел сказать, как остальные члены экспедиции.
— Вы что, рассматриваете ее как детский коллектив?
— А как иначе, ведь освоители абсолютно нормальные люди.
— Я потрясен, — сказал председатель. — Совершенно новая точка зрения на сообщество людей в инопланетных условиях!.. Но, прошу вас, продолжайте.
— … Знаете, будь Альдо в маске, случай прошел бы совсем незамеченным, и они и дальше смотрели бы чертей. Изо дня в день, из месяца в месяц… мои ребята. А что, работа делается, планы выполняются…
— Психологи, социологи, — вздохнул председатель. — Тесты сочиняем, проверки устраиваем. А тут… просто любить надо.
— Ну и о псах. Я попросил девять по числу бессобачных поселков. Одиноких, чтобы пес в каждом видел хозяина и не помер от тоски по оставшемуся на Земле. Пусть он провожает их утром и встречает вечером, ведь собака никогда не устает любить, не бывает в плохом настроении и рада каждому. Просил Олле потому, что знал: поручи другому — и на Марс попадут особо выдающиеся псы, а этого не нужно. Естественно, Олле понял, что от него требуется. Марсианин по рождению, он взял без отбора обычных собак. Просто собак, ибо каждый пес жизненно необходим.
А. Горцев. Белый Монастырь
Вырвавшись из каменных объятий скалистой теснины, река неудержимо мчалась куда-то вниз. С гневным грохотом она штурмовала обломки скал, забившие русло, — в фонтанах брызг солнце дробилось на радужные кванты. От грохочущей, пенящейся массы веяло такой неодолимой мощью, что Владимир покачал головой: попробуй останови…
От этого места начинались десять тысяч ступеней, ведущих к Белой Часовне, — там, наверху, ожидал сюрприз, обещанный ему Джерри.
Поднимаясь асе выше, Владимир чувствовал себя как никогда счастливым, один в сосновом сумраке, пахнущем прогретой смолой. Под ногами лежали ступени, высеченные в скале. Отполированные миллионами шагов, они теперь были покрыты давно нетронутым ковром сухой хвои.
Ничто в природе Владимир не любил так, как горы. Ему казалось, что он понимал породившую их Землю, — ей словно прискучило однообразие равнин и океанов, и она стала творить из своей каменной одежды недвижимых гигантов, обрядив их в зеленую парчу лесов, украсив ожерельями звонкой воды и увенчав коронами снегов.
Прошло около грех часов, когда серовато-красная колоннада сосновых стволов, наконец, расступилась и Владимир оказался перед наклонной белой стеной. Она как бы продолжала холм, уходя выше сосен в темную синеву. Наверх вели еще четыре марша ступеней, выходивших на крышу, мощенную идеально подогнанными каменными плитами. Подойдя к барьеру, Владимир обомлел. Воздвигая часовню, древние строители знали, что делали: над ступенчатой перспективой возвышавшихся холмов, в синеющем просторе встало белое видение Чомо-Ганги, иначе Белого Монастыря.
Вершина выглядела словно колоссальный многобашенный храм, и Владимир почувствовал, как по спине пробежал холодок почти суеверного восхищения. Накануне, во время ночного полета, он видел лишь силуэт Чомо-Ганги на мерцающем звездном фоне. Но теперь, отсюда, эта белая громада, освещенная боковым солнцем, вторглась в самую душу. Да, лучшего сюрприза Джерри не мог и придумать…
Внезапно шуршание шагов по каменным плитам заставило Владимира обернуться. От испуга и изумления он остолбенел. То, что стояло перед ним, не было привидением. Оно было реально и отбрасывало безобразную тень, похожую на размазанную кляксу. Котлообразная голова — или туловище — была приподнята метра на полтора тремя мощными членистыми лапами и несла на себе решетчатую раму. Каждая лапа кончалась ступней вроде распяленной банановой грозди. По окружности головы зияли отверстия, видимо глаза, а пониже торчал хобот, свернутый спиралью.
Космический гость? А может, злой дух во плоти, охраняющий Часовню? Но уродливое создание не дало ему времени размышлять.
— Обедать, господин Светлый, — сказало оно странным скрипучим голосом. — Господин Темный ждет внизу…
По трем его лапам переливалась волна едва уловимой дрожи. Владимир молчал, оправляясь от шока. Кажется, он начинал понимать, в чем дело.
— Кто ты? — спросил он.
— Носильщик Цзамбо, господин Светлый. — Скрип доносился откуда-то изнутри головы. — Господин Темный включил Цзамбо. Велел принести вас вниз. Цзамбо ходил быстро-быстро.
Сказав это, он услужливо сложился чисто механическим движением, одновременно подогнув все три лапы.
Все стало ясно. Это и был сюрприз Джерри; он находился, видимо, в том тяжелом зеленом ящике, который они погрузили в аэроплат первым. От него тянуло теплом и своеобразным запахом, вроде аммиака, вызвавшим у Владимира приступ отвращения. Тщетно он пытался восхититься целесообразностью этого чудовища: на раме были два удобных седла, а три лапы, должно быть, служили надежной опорой на горных склонах. Все равно между этим странным созданием человеческого ума и Белым Монастырем, великолепным творением Земли, контраст был так резок, что Владимир обозлился.
— Иди! Я спущусь сам!
— Да, господин… — Нелепая тварь, распрямившись, попятилась, словно включив задний ход, и стала спускаться, по-паучьи перебирая лапами.
Владимир отвернулся и, поднеся к глазам бинокль, стал рассматривать Чомо-Гангу оценивающим глазом восходителя. В поле зрения, деталь за деталью, медленно плыла пятикилометровая стена, сплошь обледенелая от подножия до зубчатых пиков. Она была покорена лишь однажды, полстолетия назад, ценой нескольких людских жизней и неимоверных усилий. Теперь же их было только двое — или трое? — и у них был аэроплат. Конечно, о посадке на главную вершину не могло быть и речи. Но слева, с северной стороны, стена переходила в обширное, почти горизонтальное плечо. Оставалось посадить аэроплат в ледовый цирк на плече, одолеть ледник и предвершинный гребень и за двое суток они доберутся до главного пика Белого Монастыря.
Пора было спускаться, и его мысли вернулись к диковинному носильщику. Теперь, в десятые годы XXI века, роботы были уже привычными. Они чистили обувь на улицах, продавали товары, подавали в ресторанах. И все же это были машины. Они не стилизовались под людей, оставаясь лишь замысловатыми аппаратами. Но в тиши лабораторий уже нарождалось новое поколение невиданных ублюдков техники и биологии. В них не было металла — только белковоподобные структуры, квазиживые ткани из искусственных клеток. Об этом Владимир только слышал, а вот теперь увидел воочию.
Ну и кикимора, подумал он. Будь это машина, все было бы ясно. Переставил рычаг, нажал клавишу или скомандовал в ухо-микрофон. Или животное, пусть самое диковинное, скажем, стегозавр, — он представил себя верхом на стегозавре, ноги в стременах, в руках уздечка, и усмехнулся. А этот… к нему не подбиралось даже термина, не то что имени. Он ничего не напоминал, ни на что не походил, и это почему-то вызывало раздражение. Но в конце концов не всякому доставит удовольствие общение с говорящей лягушкой, будь она хоть гением.
На поляне, окруженной обрывистыми скалами, накренившись, стоял аэроплат — толстая пятиметровая тарелка, накрытая прозрачным полушарием. Неподалеку в тесном кольце каменного очага метались языки оранжевого пламени, облизывая дымившую черную посудину. Рядом в одних синих плавках, с болтавшимся на шее медальоном, под ритмическую музыку отплясывал Джерри, во все горло распевая модную песенку.
Владимир издали помахал ему рукой. Джерри был коренной тибетец, симпатичный парень с широким улыбчивым лицом и озорными черными глазами любитель восхождений и прирожденный философ. Они недавно подружились на космическом полигоне, в великой травяной пустыне близ голубого озера Кукунор.
— Ну как сюрприз, Влади? — издали прокричал Джерри. — Похоже, он тебе не здорово понравился?
— Грешен, — сказал Владимир, подойдя к огню. — Восторга нет.
— Ничего, привыкнешь, — сказал Джерри. — Это наша новинка, двухместный шагающий вездеход, у него выносливость яка и интеллект неандертальца, больше не нужно. Мы называем их биоидами.
— Черт побери, его бы можно было сделать покрасивее, — пробурчал Владимир. — Этакий гибрид паука со слоненком…
— А на что ему красота? Он отлично приспособлен к своей функции, сам господин Естественный Отбор не сделал бы лучше. Проголодался?
— Еще бы, я ведь не биоид? Что в котле?..
— Настоящая тибетская часуйма, — сказал Джерри горделиво. — В Лхассе такой не найдешь. Ты видел Монастырь?
— Да. — Владимир вызвал в памяти образ Чомо-Ганги и снова испытал прилив восхищения. — А ты бывал здесь раньше?
— Мальчишкой, с дедом. — Джерри снял с огня свою посудину. — Уже тогда Белая Часовня была пуста, монахи ушли в мир… Давай котелок.
— Интересно, как бы монахи восприняли твоего Цзамбо?
Джерри рассмеялся, показав широкую дугу белых зубов.
— Они решили бы, что в этот облик перевоплотилась душа какого-нибудь бедняги, нагрешившего больше чем нужно… Но у него есть зачатки личности, например он может обидеться… Эй, Цзамбо! — крикнул он биоиду. — Ступай принеси воды для чая.
Разделавшись с часуймой, он достал из карманчика плавок тонкую сигарету и, закурив, поудобнее устроился на траве.
— Привыкнешь, — повторил он.
Личность, подумал Владимир. Квазиличность. Квазимысли, квазиэмоции… Но как их отличишь от наших? Да и можно ли?
— Тяжело привыкнуть, — проронил он. — В нас еще сидит древнее, темное… Не похоже на тебя — значит, чужое, берегись его. Ничего не поделаешь, жизнь лепит нас еще по старой модели.
— Она лепит из нас не то, чем мы должны быть, а то, чем мы можем быть, — изрек Джерри. — Жизнь — это бесконечная цепь превращений, она не умирает с тобой, а каждый раз возрождается в новом облике. В каком — зависит от кармы, то есть алгебраической суммы всех твоих деяний и помыслов во всех прежних воплощениях. Заметь, со знаками «плюс» и «минус»… Чем больше плюсовый итог, тем лучше следующее воплощение, понял? — Джерри приподнялся на локте, подбросил в огонь сухого можжевельника.
Владимир покачал головой.
— Ну и бухгалтерия… И ты серьезно в это веришь?
— Верю. Судьбы, фатума, нет, каждый сам себе фатум.
— Но зачем тогда вообще жить? Рисковать испортить себе карму? Лучше сразу сесть в бочку с консервантом. Не шевелиться, не мыслить, не желать…
— Вот-вот! Это и есть нирвана, вечное блаженство абсолютного покоя, конец перевоплощений, награда за хорошую карму.
— Тогда чего ради ты лезешь на Белый Монастырь? — Владимир стал терять терпение. — Для кармы?
— Да, Влади. — Тон Джерри был серьезен. — Это доброе деяние, разве оно не делает нас лучше?
— Но неужели, черт возьми, за столько лет у вас ничего не изменилось? Как вы ухитрились совместить все это с высокой наукой?
— О нет, изменилось многое. — Джерри усмехнулся. — Старый ламаизм привел Тибет к застою. Когда же пришло освобождение, мы поняли, что на яках далеко не уедешь. Наука помогла нам не только уничтожить нищету и болезни. Раньше ламы крутили молитвенные барабаны. Теперь они стали рабочими и землепашцами. Вместо лам молятся электронные машины. Мудрость сотен томов «Кянджура» доступна всем по телевизору и в микрофильмах, а над Поталой зажжены священные слова: "Ом мани падме хум" — знаешь, что это значит?
Владимир кивнул.
— Нет, Джерри, — сказал он. — Для меня это не подходит. Мне не нужна нирвана, даже на такой высокой технической базе. Я хочу жить и быть человеком… делать мир прекрасным и не давать спуску всякой дряни, ее еще много на земле… А вот и наш красавец. Слушай, почему он дымит?
Биоид приближался, ухватив хоботом дужку раскачивающегося красного ведра. Над ним поднималось облачко пара.
— Замочил радиатор, там градусов восемьдесят… Он ведь тепленький, ты разве не замечал? Пойдем, познакомься поближе.
Джерри потянул Владимира к биоиду. В нос ударило запахом аммиака, к горлу подступила тошнота. Владимир вырвал руку, крикнул с отвращением:
— Убери его подальше!
Улыбка погасла на широком смуглом лице Джерри.
— Вот оно что! — процедил он. — Знаешь, кто ты такой? Расист! Это сидит у вас в крови, у просвещенных европейцев! Какого черта ты удостоил меня своим обществом? Я ведь не Джерри, а всего лишь Чжало! Или ты рассчитывал, что я буду у тебя носильщиком? — Джерри рассек воздух сжатым кулаком. — Ко всем чертям! — Он повернулся и пошел к аэроплату.
За ним поплелся Цзамбо. В его ретираде было что-то от безответной ослиной покорности. Владимир почувствовал, что краснеет. Кинулся вслед.
— Подожди, Джерри, — проронил он глухо. — Оправдываться не буду, я вел себя, как скотина… Понимаешь, мне всегда говорили, что я похож на стальной рельс: как уложен, так и ведет. Не могу я к нему привыкнуть, ну никак… — Ему бросился в глаза медальон Джерри. В ромбовидной рамке улыбалась молодая черноволосая женщина с милым простодушным лицом. Раньше я у тебя этого не видел, это Сонбу?
— Она. — Джерри смягчился. — Мы поженимся через год, когда она окончит университет в Чамдо. А у тебя девушка есть?
— Нет. — Владимир насупился. — Она не смогла примириться с этим.
— С рельсом?
— Да. Этот твой Цзамбо — я не могу считать его машиной. Животным тоже, он ведь говорит. Значит, человек? Но он слишком непохож на человека.
Некоторое время они молча глядели друг на друга.
— Ну и что из того, что непохож? — сказал наконец Джерри. — Вот ты, например, — откуда я знаю, что ты не искусно сделанный робот?
Владимир изумленно уставился на Джерри.
— Ты что, обалдел?
— Не пугайся, — насмешливо ответил тот. — Ты человек. Но не потому, что сделан из плоти и крови. А потому, что ведешь себя по-человечески, вот что важно. И Цзамбо тоже, почему же не считать его человеком?
Владимир задумался. Солнце клонилось к закату, и освещение стало неожиданно теплым, — это, невидимая отсюда, сияла Чомо-Ганга, наполняя мир розовым светом.
— А знаешь, ты прав, — признал он. — Думать иначе — это и есть расизм… Но тогда ты рабовладелец, так ведь? Ты же на нем верхом поедешь.
— А это совсем другое дело. Возить — его профессия. Аэроплат сядет не везде, а Цзамбо пройдет всюду. Изотопной батареи хватит надолго, пока не состарятся миозиновые мышцы.
— Ладно, Джерри, я привыкну, — пообещал Владимир. — Но ездить на нем не стану… Послушай, а выключить его нельзя?
— Не выйдет. — Джерри расхохотался. — Если ты пустил батарею в режим, то все! Его можно только… разобрать, что ли? Да брось ты мудрить, он неплохой малый… Эй, Цзамбо, поди сюда!
Тот подковылял, тихонько виляя хоботом, платформа покачивалась в такт. Верно; не красавец, но ведь и як тоже… С этим хоть можно перекинуться несколькими фразами в пределах проблем ходьбы и переноски грузов.