— Этот художник по классу медальерных искусств у Лялина учился.
— У Александра Павловича? — удивился граф. — Хм, способный, следовательно, был молодой человек. Профессор Лялин большая фигура, Императорские заказы имел, в ученики его попасть могли только немногие.
Лакей подошел с маленьким серебряным подносом, на котором лежал белый конверт.
Конверт был уже сбоку разрезан, граф вынул из него небольшой листок.
Пробежал очень быстро... и с ироническим оттенком улыбка явилась на мгновение в его лице.
— Мой преемник — нынешний генерал-губернатор — дозволяет мне лекцию в Московском университете о Чаадаеве.
— Дядя говорил, вы были с ним очень близки. Имя его, из-за запретов всяких, окутано тайной.
— А ты, Сережа, читал его знаменитое философическое письмо?
— Читал. Среди студентов у нас ходил от руки переписанный текст. А вы ведь, как главный тогда цензор России, допустили эту публикацию в «Телескопе», хотя трудно угадать было последствия.
— Последствия?.. Ну, гнев Государя Императора меня тогда меньше всего остерегал, да и должен сказать — ко мне он очень благоволил. А вот общественная реакция беспокоила, и гнев с разных сторон оказался больше мной ожидаемого.
Философическое письмо Петра Яковлевича Чаадаева знала почти вся мыслящая Россия. Появилось письмо в 1836 году в журнале «Телескоп». Собственно говоря, название «Письмо» было наивной маскировкой — дескать, публикация воспроизводит всего лишь мысли, высказанные частным образом некой даме. Никто на это, что называется, не клюнул, и меньше всех Император Николай I, объявивший Чаадаева сумасшедшим.
А само «Философическое письмо» превратилось в постоянный предмет обсуждений и споров.
Чаадаев писал о безнадежной отсталости России от европейского прогресса по всем направлениям — гражданственным, духовным, творческим. Ведущую роль в европейском историческом развитии он уделял католической церкви и не пытался демонстрировать уважения к церкви нашей православной. Критические высказывания о состоянье России были, можно сказать, нецеремонны, в силу чего крайне обидны для каждого, кто искренне или для утвержденья себя проповедовал исключительную истинность православия и великую будущность России, без указания, впрочем, откуда вдруг таковая возьмется. С этого «Письма» пошло деление российских умов на «славянофилов» и «западников». «История» для Чаадаева была не местом существования человека, а средством его устремления. Куда?.. Здесь не было полной ясности, однако сам Чаадаев называл себя религиозным христианским философом, и окончательно мысль его упиралась в движение человека к Богу. Только движение это должно осуществляться при максимальной независимости человека и, вместе с тем, обязательности перед другими членами общества. Можно сказать, что права и обязанности гражданина были для Чаадаева теми самыми аверсом и реверсом одной монеты. Многие поняли, однако, только неуважительную к России и православию часть письма, но отчеты их нельзя признать убедительными — оные носили преимущественно ругательный характер, а попытки выставить встречные аргументы лучше всего выразились в «Письме» Хомякова, тоже как и у Чаадаева к неизвестной даме. Здесь же обозначилась и «главная линия» славянофилов:
известная им, но неизвестная отчего богоизбранность наша, высшие свойства души, которые нам изначально присущи, но не присущи европейцам-католикам. Самонадеянность эта со временем больше и больше людей раздражала, но не мешала получать удовольствие к ней сопричастным.
Пушкин, преклонявшийся, почти, перед Чаадаевым, нашел лишь один для возражения ему аргумент: если б ему-Пушкину предстояло вновь родиться и выбирать место жительства, то только Россию и ничего кроме не выбрал бы. А раньше несколько написал: «Черт догадал меня родиться в России с умом и талантом». Как вместе всё понимать?
Припоминаю спор года два назад приключившийся у нас за столом, когда один из соседей-помещиков, патриотичный во всём до рубах и кафтанов, излагал именно те пушкинские слова про единственную Россию, в ответ на что матушка, улыбнувшись, сказала: а почему бы нашему Пушкину не родиться, к примеру, одним из товарищей Колумба и плыть с ним на открытье Америки?
Неожиданный вопрос насупил нашего гостя.
А батюшка, с привычной ему прямотой казармы, добил патриота совсем:
— Вот Крымская война, на которую я, слава Господу, не попал, чтоб не застрелиться потом от позора. Летом 54-го года, действуя почти всею группою войск, проваливается противная сторона в атаке, отступление пошло беспорядочное. А с фланга у них повис наш свежий корпус генерал-лейтенанта Петра Горчакова. Удар — и блокада Севастополя была бы снята, а потери противника заставили б его думать о перемирии. Мне офицеры Горчакова рассказывали: прибегают к нему в палатку, а он, подлец, пьяный в стельку лежит. Это средь бела дня, и приказ в наступление корпусу отдать некому. А Петьку я с давних лет знаю — и смелость в нем есть, и Россию любит, заплакал бы за нее после двух рюмок водки — сиди он с нами теперь за столом.
Сосед вознамерился возразить.
— Нет, брат, ты дослушай. Вот другая история той войны. Долинка там есть, между нашими позициями и противником. Позиция наша подковкой — по фронту ров-вал с пехотой, по флангам артиллерия. У англичан, оказывается, тоже с генералами неполадок: дает их командующий гвардейской кавалерии приказ атаковать по фронту наши позиции — что ему в голову! — там кавалерии пройти нельзя — от укрепленной пехоты пули, с боков картечь артиллерии. Все понимают, что верная гибель. А кавалергарды — все офицеры, английская аристократия. Командир их только удивленно переспросил командующего, правильно ли понял приказ. «Правильно», — отвечает тот дуболом. Вся кавалерия идет в бой и вся, ни за грош, погибает. Вот тебе, брат, присяга Англии. — И батюшка совсем разошелся: — А у нас весь тыл армии проворовался! На нашей территории, приплыв из-за морей, нам по первое число накостыляли!
Эта история, хотя и быстро мелькнувшая, перевела меня на «домашний лад», поэтому вопрос, который я не знал как задать, вырвался слишком уж непосредственным:
— А как вышло, Сергей Григорьевич, что вы с Чаадаевым не оказались в числе декабристов?
Неожиданно для меня граф рассмеялся.
— Ах, Сережа, да в этих тайных и полутайных обществах не состоял разве только сам Император Александр I. Хотя знал он о них с самого начала и до самого конца. Вот например, устав «Союза благоденствия», возникшего в 1818 году, был с благосклонностью им прочитан. И что, в конце концов, написал страдалец наш Чаадаев? Что жить так нельзя — написал. А знаешь ли ты, что сельская девочка Жанна д’Арк была вполне грамотной? Сельские дети Франции во второй половине XIV века обучались грамоте через католические приходы. Да когда мы, отогнав Наполеона в Европу, вошли туда следом, ты полагаешь — что более всего поразило?
— Благоустройство во всём, достаточное крестьянство, — ответил я по общепринятому мнению.
Граф слегка отмахнулся:
— И это, конечно. Но более всего глубина цивилизации их — строения многих прошлых веков, соборы, Сережа, конструкции которых тебе современной математикой трудно было бы рассчитать. И в этих соборах голова сама поднимается вверх. Ощущенье одно у всех — здесь история, которая как высь собора, заставляет держать поднятой голову, а у нас... грустно сказать, прозябанье какое-то.
— Так Александр всё знал?
— И за полтора месяца до восстания донесенье получил о его подготовке. Но к тому времени Государь окончательно уж приготовил себя для отшельничества.
— Значит, слухи эти о старце Федоре Кузьмиче в Сибири...
— Под Томском он сейчас. Да, Сережа, он самый. Здравствует, Слава Богу. Как и супруга его, Елизавета Алексеевна. Но ты понимаешь, это конфиденциально всё.
Слухи об Александре I, не умершем в 1825 году, а ставшим монахом-схимником, считались среди «прогрессистов» чем-то вообще не стоящим никакого внимания — но слухи, тем не менее, ходили. А вот про жену Императора, тоже внезапно умершую через несколько месяцев после мужа, я ничего не знал.
Однако же интересным стечением обстоятельств назначено мне было узнать еще об этом скоро совсем.
Настроение графа изменилось, тем временем, в грустную сторону.
— Странное случилось с Россией в ту пору. Словно вот, спал ребенок, да разбудили не вовремя.
— Россия-ребенок?
— И хуже — без воспитателя. Государь Александр I мог бы им стать. Но как-то обмолвился мне, что является ему Россия коротким видением как живое огромное существо, в сравнении с ним он чувствует себя ничтожной величиной и боль сердце его пронизывает. «И никто, никто не сможет ею руководить — только сама она, и спасением Божьим!» — горячо он так произнес, что мне страшно сделалось. Смотрю на него, он на меня — и обоим нам страшно.
Граф замолчал, грусти в лице его, мне показалось, даже добавилось.
— Да, страшное дело совершилось декабристским восстанием.
— Но если бы им удалось?
Граф категорически мотнул головой.
— Не могло. Ни о какой капитуляции со стороны Императора Николая I и его ближайшего окружения, куда и я входил, между прочим, ни о чем подобном не могло быть и речи. Это понимали вполне и восставшие, следовательно, у них оставался тот крайний вариант, на котором и ранее настаивали некоторые.
— Убийство всей царской семьи — идея Пестеля?
— Первоначально она не была идеей Пестеля, Лунин и еще некоторые за несколько лет до восстания ее предлагали. А Павел вообще не был таким зверем, как многие его рисуют. Так вот убить им пришлось бы гораздо большее число людей, потому что кто бы из нас — по ту сторону от восставших — не стал бы грудью на защиту невинных. И какую б реакцию злодейство такое вызвало во многих армейских частях, расквартированных по России? Не только, заметь, среди офицеров, но и простых солдат. А губернаторы, дворянство местное, священничество? Разве не объявили б они народу о свершившемся душегубстве? Уверяю, вся авантюра эта не продержалась бы и месяца одного.
Сказать, что с глаз моих пелена упала — совсем ничего не сказать: и декабристы, и прогрессивная наша публика, которая от них в восхищении, и сам я, не понимавший по сию пору простого совсем события, — всё вместе психически пошатнуло меня; да как же так — глядеть и не видеть откровенно безнадежного мероприятия?
— Теперь о других, худших гораздо последствиях, — продолжал граф, — последствиях от неполучившегося. Общество, Сережа, потеряло большую часть от наилучших своих людей, от той, в том числе, молодежи, которая в близком времени могла возглавить государственные учрежденья, командные должности в армии — и в этаком расположении сил очень могли произойти мирным путем те реформы, которые Государь Александр II только сейчас намеревается совершить. Потеря исторического времени произошла очень опасная, и поправима ли она — мы не знаем.
— А верно ли, что главным виновником все-таки являлся Пестель?
Граф подумал, и стало заметно — вопрос доставил ему беспокойство.
— Знаешь, при любви и уважении ко многим, Пестеля должен признать самым выдающимся среди нашего поколения. Военных доблестей — от Бородинской битвы и далее — хватило бы на несколько биографий. Административные способности имел тоже крайне незаурядные. Быстрый и точный ум, сравнимый, разве что, с Чаадаевским. Ненарочное над людьми превосходство. Ну, если у тебя больше таланта, чем у других, что с этим поделаешь?
— Однако убийство всего Царского дома, Сергей Григорьевич, как это могло в нем родиться?
— Нет, не верю я, если бы и действительно дело дошло. И даже у Лунина рука бы не поднялась, хотя на безнравственные выходки был более многих горазд. Нет, не верю, заключили бы куда-нибудь в Царское село, да и то под хорошее содержание. А потом стали бы договариваться.
— А убийство Коховским Милорадовича — подлое, когда тот без оружия на увещеванье приехал, милость царскую обещал?
— Сережа, но кто такой Каховский? Мутного сознания человек. Были и не мутного — одержимого — Рылеев, например. Мы же не знаем, где при внешнем нормальном обличии начинается сумасшедший уже человек. А возьми сто лет назад Мировича, вознамерился освободить заточенного Ивана Антоновича, и притом — в одиночку. Всё это Геростраты своего рода. А ты Закон больших чисел лучше меня знаешь: если существует явление в какой-то потенции, оно себя будет время от времени проявлять. Грубо, но так?
— Даже не грубо.
Граф еще раз взял монету...
— Знаешь, могу, конечно, проверить азотом, но без того уверенно тебе скажу: золото не старой пробы, и чище оно.
Многое еще хотелось поспрашивать, да граф любезно пригласил нас послезавтра отужинать, что я с радостью от себя и от дядюшкиного имени заочно принял.
По времени на обед в трактир Гурьина я слегка опоздал, и старшие товарищи, заказав холодной белуги, приступили уже к трапезе. Я сразу чтоб не забыть, протянул Казанцеву монету, и он даже не вопросительно, а утвердительно вполне, ответил: «фальшивая».
Белуга была отменная, и компания по такому случаю решила пить по второй, так что и мне пришлось «составить».
С водкой же, отвлекаясь в сторону, произошла некоторая забавность.
Возвращаясь в Россию через Германию, дядя познакомился в Берлине с молодым русским ученым Дмитрием Менделеевым, находившимся в столице Пруссии проездом после окончанья своих экспериментов в Гейдельберге. Речь тогда не шла о знаменитой его таблице, явившейся позже, Менделеев о ту пору исследовал смешение воды с этиловым спиртом, для обнаруженья наилучшего конвергирования двух сред. И в исследовании вполне достиг, рассказав дядюшке, что состав содержит 42 доли спирта, соответственно, к 58 долям воды. Процедура требовала некоторого взбалтывания, отстаивания, а дальше — оказывалась крайне пригодной для внутреннего употребления. В общем, дядя потребовал срочно испытать этот продукт на себе, молодой человек составил компанию, и более крепкий дядя отвел его скоро в гостиницу. Утром приводили себя в порядок хорошим немецким пивом. На родине Менделеев прекрасно защитил диссертацию на тему воды и спирта, а «бульварная» пресса выдумала, что он изобрел настоящую новую водку.
Ну во-первых, слово «водка» было известно в XVIII при императрице Екатерине, и даже фигурировало в официальных документах. Во-вторых, это слово польское и пришло к нам изначально оттуда.
То есть никакой «водки» Менделеев не изобретал.
Кстати, и никакой приязни он к ней не испытывал, а если пил — то красное сухое вино.
После осетрины и перед супами сделали паузу.
Первым стал докладывать дядя.
— В обоих трактирах его хорошо знают. Питался — не экономил. На чаевые давал прилично вполне. В трактиры разрядом пониже не заходил. Пил умеренно, и никогда с утра.
— Значит, по вечерам дома не набирался, — логично уточнил Казанцев. — А в трактирах ни с кем не встречался?
— Вот, за два часа до убийства недолго сидел с ним за столиком господин средних лет. Половой затруднился его описать, но заметил — разговор был несколько минут всего и господин этот нервничал.
— А наш клиент?
— Спокойно, наоборот. Ссоры не было.
— Так... — Казанцев хотел что-то сказать от себя.
— Ты погоди, Митя, впереди главное. Никто из половых не видел этот бумажник. — Дядя протянул ему. — Можешь теперь приобщить к делу.
— Никто не видел?
— Ни разу. Он доставал деньги из кармана. Нередко пачкой, где и пятьдесят рублей замечались.
Информацию дядя закончил.
И я быстренько изложил, что поведал мне приятель-художник, и что два курса покойный проучился у Лялина.
— Постой, Сережа, Лялин — фигура. Выполняет заказы Императорского двора.
— Только сейчас о деталях его не расспросишь.
— Сильно болен?
Казанцев кивнул. И мотнул головой:
— Только ни в каком грязном деле участвовать он не мог. И вот что еще, вы, Сережа, в студии своего приятеля были. Какова разница с той мансардой?
— Почти как вертеп и аптека.
Оба они переглянулись, ясно стало — вопрос задан лишь для окончательного уточнения.
— Я уже не говорю, что кто-то там тигли убрал — следы же видны на полках. Пять или шесть — вес немаленький.
— Добавь сюда крупную конфорку — тигли разогревать.
— А то и две.
Половой подошел узнать, не желают ли господа первого блюда.
Все согласились на свиной рубец с луком.
— Странно-странно. Андрюша, а роста какого был тот, что беседовал с ним в трактире?
— Прости, подумал только сейчас. Но через час всё можно узнать.
Я ничего не понял, и с таким выражением, что дядя счел пояснить:
— Душить там неудобно, узко очень, ты помнишь. Жертва — повыше среднего роста, стало быть, убийца наверняка был высоким.
— А если убийство произошло вообще не там? — вырвалось у меня, именно вырвалось, а не под действием мысли.
Оба внимательно посмотрели.
Потом, молча, друг на друга.
Снова на меня.
— Ты хочешь сказать — наверху?
Я еще сам не знал, хочу ли это сказать, и промямлил:
— Ну... как-то да...
— Сейчас дообедаем, — поспешно заговорил дядя, а супницу нам уж несли, — я отправлюсь уточнять рост этого типа. Так?
— Да, если он невысокий, в убийцы не подойдет.
— Но далее, Митя, как у нас говорили: «на безрыбье и раком свиснешь».
— Говорили, однако ты про что сейчас?
— Ты, Серж, прости — без супа побудешь. Маши срочно к своему художнику. Сажай его невдалеке на этюды, но так, чтобы боковым зрением он контролировал мансарду и главный выход из дома. А малюет пусть что-то окрестное. Вечером здесь встречаемся. Дуй!
Я успел уловить аромат открытой половым супницы — но что было делать.