— О, Джейн, разумеется, я не против идеи поехать в Египет; по-моему, я первая ее упомянула. Вопрос состоит в том, не опасно ли в реальной жизни ехать туда в это неспокойное время.
— Время никогда не будет спокойным, во всяком случае, еще долго, — ответила Джейн, приправив свое заявление острой смесью ехидства и фатализма.
Слушая этот виртуальный голос из далекого зловещего дома, сиплый шкворчащий голос из прошлого, Александра отдыхала взглядом на линейных всполохах юго-западного солнца, игравших на стеклянной поверхности ее кофейного столика, на полосах — черных, красных, зеленых и бронзовых — плотного шерстяного навахского коврика с бахромой, отбрасывавшей мелкие пушистые тени на землистого цвета плиты пола, и на стопке глянцевых книг по искусству, покоившейся на нем. Ее душа противилась тому, чтобы покинуть этот надежный остров покоя. Горшки Джима, изысканные по окраске и силуэтам, стояли на полках и подоконниках в большой солнечной комнате, здесь каждая тряпочка и каждый предмет солидной функциональной мебели были выбраны ею после долгих раздумий, советов с Джимом и неторопливых походов по магазинам. Раньше, на Востоке, мебель просто вырастала вокруг нее как грибы: доставшееся по наследству, кем-то выброшенное, временное — все вперемешку; тот ее дом представлял собой промежуточную станцию, что-то вроде очередного этапа взросления детей, требующего новой одежды, игрушек, принадлежностей и учебников, необходимых лишь на время и полностью заменяемых другими на следующем этапе. Здесь же, в высокогорном, сухом любимом Таосе, она обустраивалась основательно, чтобы в конце концов привести дом в тот вид, когда ничего уже не надо менять. Но потом Джим умер, оставив ее придумывать себе новый образ жизни.
— Джейн, — сказала она, стараясь выиграть время, чтобы облечь свой отказ в форму, которая не порвала бы бесповоротно эту связь с ее былым, когда она не так боялась новых возможностей, — ты просто сбила меня с ног.
— Вот всегда ты была такой, Александра. Ты всегда ненавидела любую инициативу. Вспомни, как долго ты позволяла этому нелепому толстому итальянскому водопроводчику вертеть с-с-собой. Уж не помню, как его звали, он вечно ходил в шляпе с дурацкими узкими полями, словно хотел этим сказать, что на самом деле он не водопроводчик, а деревенский с-с-сквайр.
— Джо Марино, — напомнила ей Александра, и само звучание имени согрело ее воспоминанием о его теле, о росших в форме бабочки волосах у него на спине, о солоновато-сладком, как у нуги, вкусе его обильного пота. Она представила себе его мясистое лицо в момент, когда он тайно приходил к ней, и потом, когда, утоленный, но все также тайно, уходил, хотя какие уж тут тайны от города, если его рабочий грузовичок со всеми его ветхими трубами и арматурой стоял перед ее старым домом на Орчард-роуд? У Джо был крючковатый нос и распутный взгляд какого-нибудь принца эпохи Возрождения, но выражение лица всегда казалось немного озадаченным — вникал ли он в тайны древнего запорного клапана или старался встроить ее, свою колдунью-любовницу, в систему семейной благонадежности, которая не давала покоя его католической совести. Она убеждала его не беспокоиться, просто наслаждаться: она, мол, — просто подарок ему, у Природы полно подарков, и, ублажая ее, он ничего не отнимает у Джины, своей жены и матери пятерых его детей, но он никак не мог избавиться от своего христианского багажа, от великого Нет, воздвигнутого на пути наших бессовестных аппетитов. — Мне эти поля всегда казались очень милыми, — сказала она в защиту Джо.
— Не сомневаюсь. Давай признаемся, Великолепная, — ты была слабовольной. Не такой, как Сьюки, но для той с-с-спать со всеми подряд было тем же, что собирать информацию. А ты… ты сама ставила себя под удар и постоянно разбивала себе сердце. Даррил разбил тебе сердце, так и не сделав предложения.
— Я этого никогда и не ожидала.
— В душе я тоже. Он и мне так и не сделал предложения. Потом выяснилось, что он вообще не был стрелком-джентльменом.
— Ха! Только вспомни те времена — неужели ты не рада, что они уже позади? С их сексом, бессонницей, со всеми их жестокосердными интригами.
— Позади?! — зловеще переспросила Джейн.
— Джейн, мы старухи! Мы никому не нужны, кроме внуков, да и то лишь в первые полчаса встречи. Я нахожу, что это дает свободу.
— Мы не свободны. От желаний освободиться нельзя. Сэм Смарт, бывало, говорил мне, что клитор очень чувствителен, но не слишком умен. Он не знает, когда следует остановиться.
— Ох уж этот Сэм! Честно признаться — ты прости меня, Джейн, — он никогда не вызывал у меня симпатии. У него был…
— Весь ум в ш-ш-штанах, — вставила Джейн.
— Кстати, я очень рада, что ты вспомнила Сьюки. Как она? Наверное, вы с ней изредка видитесь, Коннектикут ведь близко от тебя?
— Не так близко, как ты думаешь. Нас разделяет Род-Айленд. И между нами были с-с-социальные различия, которые создавали неудобства. Этот клоун из Стэмфорда, за которого она вышла, занимался компьютерами, когда они еще представляли собой огромные шкафы и никто, кроме правительства, не мог их себе позволить, потом они стали меньше и дешевле, и в начале восьмидесятых он заработал себе состояние на одном из первых текстовых процессоров, но потом появилась «Ай-би-эм» со своими персональными компьютерами, которые были дешевле грязи, и ему снова пришлось бороться. Так или иначе, для Нэта он был слишком бесцеремонным богатым выскочкой, и те несколько семейных встреч, которые у нас состоялись, окончились неудачей — один раз в «Ритце» на Арлингтон-стрит, когда там еще был ресторан наверху, помню, все было жутко чопорно, второй раз мы виделись в Нью-Йорке, когда у Нэта было одно из тех помпезных собраний какого-то попечительского совета, которые сжирают деньги акционеров, превращая их в изысканные блюда и дорогие билеты. Ленни — так его звали — поразил нас самоуверенностью и наглостью, и я не думаю, что со своим шилом в заднице он был верен Сьюки. Она нашла утешение в писании любовных романов; я просто поверить не могу — в них нет никаких реальных ужасов и порнографии, жуткая докука для меня, потому что она всегда присылает мне экземпляр. С-с-словом, мы как-то незаметно отошли друг от друга.
— Ее муж еще жив?
— А что ему сделается? Честно говоря, ему недостает стиля, чтобы умереть.
Это замечание укололо Александру, оно подразумевало, что смерть Джима, как и Нэта, была тактичной формой отступления. Джейн не желала, чтобы Александра любила кого бы то ни было. Из преданности Джиму, а также и Джо, она, набравшись храбрости, как бы между прочим сказала:
— Джейн, дорогая, едва ли я смогу поехать с тобой в Египет. Это слишком опасно, да и, признаться, дорого для меня.
— О, это недорого! Круизы по Нилу там предоставляют почти бесплатно, чтобы привлекать туристов с Запада. Ты только вообрази, Лекса, плыть через Сахару, когда в Бостоне температура ниже нуля, а Таос забит горластыми лыж-ж-жниками и с-с-сноубордистами. Эти сноубордисты буквально переехали нас на нашей лыжной базе на Гагарьей горе. Нэт как раз проделывал свой неторопливый спуск, когда двое мальчишек сделали его мясом в своем сноубордистском сандвиче. Он выжил, но с катанием на лыжах было покончено. Спасатели с лыжной базы спускали его вниз на специальных санях, спеленатого по рукам и ногам, как младенца или как мумию, — это было оскорбительно для его достоинства; боюсь, он так и не смог этого пережить. О, пожалуйста, Лекса, прояви свое слабоволие ради меня. Ты не должна бросать меня; я буквально не вылезаю из туристского агентства, и там мне сказали, что если мы запишемся прямо сейчас, то успеем в Египет на Рамадан. Во время Рамадана Египет особенно романтичен. Кстати, что там насчет того террористского гнезда, которое обнаружили в Канаде — или это было в Нью-Джерси? Кажется, туристские поездки туда отменили?
— Да уж, — сказала Александра. — Послушай, Джейн, что мы там забыли? Почему бы не поехать дней на десять в Италию, не полюбоваться искусством и маленькими городками на склонах гор?
— Таинс-с-ственнос-с-сть, — ответила Джейн баритоном закадрового голоса из географического фильма. — С-с-сфинкс и смысл пирамид. Неужели они тебя не з-з-завораж-ж-живают — самые большие из когда-либо сооруженных строений, построенные на заре цивилизации. Как и зачем?
— Я думала, что теперь это не такая уж тайна. Камень за камнем тащили волоком от карьера — это как, а зачем — для загробной жизни фараона.
— Ох, Лекса, ну что за цинизм! Целью было сохранить тело умершего фараона, оберечь его от повреждений, не дать ничему нарушить его покой и снабдить его всем необходимым, вернее, не его, а его ка.
— Его что?
— Его ка. Можно сказать, его душу, хотя это гораздо более практическое и сложное понятие, чем душа. Есть еще ба. Если бы ты была древней египтянкой, твоя ка была бы сотворена одновременно с тобой самой, на другом гончарном круге, богом Хнумом — надеюсь, я правильно произношу его имя. Ка — не совсем то же, что ба, то есть твой дух, который изображался в виде птицы, аиста. Ка в их иероглифическом письме передавалась изображением бородатой человеческой фигуры с короной, состоящей из двух согнутых рук. А иногда — просто изображением двух согнутых рук.
— Я думала, что теперь это не такая уж тайна. Камень за камнем тащили волоком от карьера — это как, а зачем — для загробной жизни фараона.
— Ох, Лекса, ну что за цинизм! Целью было сохранить тело умершего фараона, оберечь его от повреждений, не дать ничему нарушить его покой и снабдить его всем необходимым, вернее, не его, а его ка.
— Его что?
— Его ка. Можно сказать, его душу, хотя это гораздо более практическое и сложное понятие, чем душа. Есть еще ба. Если бы ты была древней египтянкой, твоя ка была бы сотворена одновременно с тобой самой, на другом гончарном круге, богом Хнумом — надеюсь, я правильно произношу его имя. Ка — не совсем то же, что ба, то есть твой дух, который изображался в виде птицы, аиста. Ка в их иероглифическом письме передавалась изображением бородатой человеческой фигуры с короной, состоящей из двух согнутых рук. А иногда — просто изображением двух согнутых рук.
— Все это наводит тоску, Джейн. Чужие религии вообще имеют свойство так действовать, ты не находишь? Они даже твою собственную окарикатуривают.
— Я просто отвечаю на твой вопрос, а вовсе не пытаюсь тебя обратить. Тебе не придется ничего узнавать или делать, просто будешь сидеть на палубе, любоваться проплывающими мимо пейзажами и раз-два в день сходить на берег, чтобы посещать разные храмы. Погода будет божественной и еда тоже, если ты абсолютно исключишь из рациона с-с-сала-ты и любые сырые овощи и будешь чистить зубы только минеральной водой.
Чем больше рассказывала Джейн, тем более реальной становилась эта непрошеная поездка. Александре нравилась идея, что все мы созданы на гончарном круге в процессе вращения глины, мокрой от собственных коричневых соков. То, что другая женщина так нуждалась в ней, в то время как больше никому она особенно нужна не была — даже своим очаровательным маленьким внукам с их длинными ресницами, ясными глазками, забавным словарем и мягкими, как пудра, шелковистыми теплыми щечками, — заставляло ее все же задуматься о горячей просьбе Джейн. Круиз, если они возьмут каюту на двоих, обойдется всего в 795 долларов. Сделки Джима с продажей более или менее подлинных аборигенских кувшинов и чаш принесли сбережений больше, чем она думала, пока он был жив. Он припрятывал деньги — хотел, чтобы в стесненной вдовьей жизни она могла время от времени позволять себе кое-какие прихоти.
И вот Александра вместе с Джейн Тинкер сидела за чашкой чая в традиционно-английском отеле, за огромной стеклянной стеной, по другую сторону которой маячила гигантская треугольная тень — Великая пирамида Хеопса. Эта августовская панорама была вертикально рассечена полосами цветного стекла со стилизованным арабским узором, скрадывавшим яркость лившихся снаружи солнечных лучей. В окружении столового серебра и фарфора две женщины пытались осмыслить то, что только что узнали.
— Так, пос-с-смотрим, — сказала Джейн. — Самая большая и самая древняя была построена Хеопсом, та, что чуть поменьше, у которой наверху сохранилась шапочка известняковой облицовки, — Хефреном, а та, что намного меньше, которую начали строить из гранита, а закончили грубыми кирпичами, — Микерином. Что там сказал гид? Его пирамида была самой маленькой, но он был самым добрым фараоном.
— Доброта, полагаю, не входила в набор главных свойств характера фараона, — отозвалась Александра. — Гид, если я правильно расслышала, сказал, что двое остальных, отец и дед Микерина, были тиранами, но так повелели боги: чтобы деспоты правили Египтом сто пятьдесят лет; квота была почти исчерпана, поэтому оракул сказал ему, что он будет царствовать всего шесть лет. И чтобы провести их с максимальной приятностью для себя, Микерин предавался чревоугодию и возлияниям ночи напролет. От всего этого устаешь, правда? — продолжала она. — Все это идолопоклонство и тирания, и это ж когда было! Когда мир еще оставался невинным.
Как знали теперь подруги, пирамиды были возведены на заре египетской цивилизации, в период правления Четвертой династии, за две с половиной тысячи лет до Рождества Христова.
— Не понимаю, почему это тебя утомляет, — сказала Джейн, искренне несогласная с Александрой. — Ведь с тем же основанием можно радоваться тому, что пирамиды все еще стоят. Только подумай! Есть ли в Соединенных Штатах что-нибудь, что сохранится через четыре с половиной тысячи лет?
Еще не вошедшие в суточный биоритм после долгого перелета, женщины чувствовали себя в своей легкой одежде прозрачными и усталыми. Было жарко и трудно дышать на несущем песок пустынном ветру. Накануне на их обостренные бессонницей чувства каирский аэропорт произвел впечатление кошмара: все кругом торговались, кричали, казался подозрительным встречавший их представитель турбюро с огромными темными глазами и неискренними хитрыми улыбочками, которыми он стрелял направо и налево — только не непосредственно глядя им в лица. Даже когда ему удалось все же деловито сбить в стадо несколько других туристов — участников их группы, ими оказались подсевшие в самолет в Париже и говорившие по-французски люди, фонтанировавшие нечленораздельными вопросами и жалобами, что не принесло никакого утешения двум американским вдовам. Предупрежденные о придирках, которые любят чинить в аэропортах третьего мира, Александра и Джейн извели своего торопливого сопровождающего, не желая расставаться со своими паспортами и обратными билетами. Они не спешили выполнять его указание следовать за ним, когда он с помощью незаметно вручаемых «пожертвований» прокладывал окольный путь к багажному транспортеру; автобус с включенным тарахтящим мотором, как спортсмен на старте, ждал их снаружи, посреди пыльного беспорядочного потока транспорта. Двинувшись наконец в путь, он без конца останавливался и снова срывался с места, расчленяя забитые машинами улицы на отдельные картинки, словно нарисованные сепией в альбоме экзотических видов: светло-коричневые дома, то ли полуразобранные, то ли незавершенные.
Уже обосновавшись в гостиничном номере, женщины обнаружили, что их подходы к проблеме смены суточного биоритма разнятся: Александра мечтала нормально поспать в постели хотя бы часок, Джейн настаивала, что нельзя давать себе поблажек, а следует делать вид, будто египетское время и есть теперь то время, в котором функционирует твой организм. Нетвердо держась на ногах, Александра побрела за ней на улицу. Что-то восхитительное витало в воздухе чужой метрополии, какие-то кулинарные ароматы, выхлопные газы, резкий запах специй, напоминающий запах дыма от мескитового дерева, но она невольно ощущала себя больше бросающейся в глаза, более крупной, более иностранкой и женщиной, чем маленькая, шустрая невозмутимая Джейн. Александра привлекала к себе взгляды и чувствовала, как они прилипают к ней, между тем как Джейн сердито стряхивала их с себя и плыла дальше, рассекая воздух. До сих пор Александра была благодарна подруге за компанию: Джейн освобождала ее от необходимости постоянно принимать решения и делать расчеты, что обременяет одинокую женщину. Но теперь она начинала испытывать страх измены и предательства, который несет в себе любая связь с другим человеком. За Джейн было трудно угнаться, когда она пробивала себе дорогу через полуденную толпу — колышущуюся массу людей в длинных свободных платьях и галабеях, в головных платках, обмотанных порой и вокруг нижней части лица так, что в просвете, словно глянцевые спинки пойманных жуков, мерцали лишь влажные оживленные глаза. Улицы сужались, все теснее вдоль них располагались самые разные лавки, в которых торговали замысловато изукрашенными чеканкой и инкрустацией, медными кувшинами и блюдами, сушеными травами в пергаментных пакетиках, миниатюрными сфинксами и пирамидами из блестящего легкого металла или мертвенно-бледной пластмассы, скарабеями, вырезанными из серо-зеленого мыльного камня, и во множестве последовательных ларьков — полным набором пластмассовой домашней утвари всех цветов радуги, всякими полезными принадлежностями вроде лоханей и ведер, совков для мусора и жестких щеток, скребков для пяток и бельевых корзин, отштампованных узором, имитирующим плетение из натуральных прутьев. Убогость этой домашней утвари, точно такой же, какая пылится в прогорающих лавках захолустных городков Нью-Мексико, всколыхнула в Александре чувство общности человечества и одновременно усилила в ней самоощущение неуклюжей, слишком бросающейся в глаза чужестранки. Из этого укутанного в длинные хламиды и платки окружавшего ее многолюдья в любой момент мог сверкнуть нож, как это приключилось много лет назад с нобелевским лауреатом, один из романов которого она начала читать для своего книжного клуба в Таосе, да так и не смогла закончить. Или бомба, установленная с некой неясной целью фанатиком, могла взорваться, сровняв с землей и далеко раскидав ошметками все эти теснящиеся друг к другу хилые лавчонки вместе с ее бедным телом, начиненным стальными осколками.