Сергей Николаевич жаждал деятельности и только искал случая показать себя во всей красе. Скрытую энергию ощущал каждый, кому приходилось общаться с приставом. В городе его считали редким чудаком, хотя безобидным. При этом уважали, что взяток не брал и купцов не грабил. Начальник Недельского, полковник Колобнев, уездный пристав, старался держаться от своего подчиненного подальше, остерегаясь какой-нибудь остроумной выходки, отчего заезжал в Сестрорецк лишь изредка. Предводитель же испытывал при нем смущение, но спрятаться было негде. Приходилось кротко терпеть.
Недельскому надоело затянувшееся молчание, и он грохнул чашкой по столику:
– Опять не слушаете!
Предводитель посадил на светлые брюки кляксу чая и застенчиво улыбнулся.
– Что вы, Сергей Николаевич, весь внимание.
– Что я только что сказал?
– Вы говорили о возможности… вероятности… чего-то там такого, угрожающего.
– Вот! – указательный палец пристава, чуть дрожащий от напряжения, уткнулся меж глаз предводителя, если бы смог дотянуться. – Попались! Что я говорил! Да, что я говорил? А я говорил, что у меня есть верные сведения: у нас завелись флибустьеры!
– Да какие у нас могут быть флибустьеры, – сказал Фёкл Антонович. – Побойтесь бога, друг мой. Дачная местность, мирные обыватели.
Пристав замахал салфеткой, словно подавал сигнал бедствия.
– Слово напутал, а вы уже сразу и вцепились! Да, не флибустьеры, а как их… Эти… Ну же, на языке вертится…
– Тараканы? – подсказал председатель.
– Какие тараканы! – закричал пристав. – Вечно вы ерунду невпопад суете! Да как же они… Вот дохлая неясность…
Предводитель, наученный горьким опытом, знал, что Недельский в возбуждении изъясняется так, что словари можно выбросить. Лучше не мешать, иначе, чего доброго, совсем разойдется.
– Ах, вот же! – пристав ткнул каблуком в кресло. Кресло повалилось, увлекая шашку с фуражкой на траву. – Карбонарии… Нет… Ах да! Якобинцы!
– Кто, простите? – переспросил Фёкл Антонович, не веря своим ушам.
Недельский был горд собой.
– Негодяи якобинцы! Конечно же! Ниспровергатели устоев!
– Сергей Николаевич, так вы о революционерах говорите?
– Да, о них, – охотно согласился пристав и мгновенно успокоился.
– Не стоит об этом волноваться. Отдыхать у нас могут даже революционеры, если не нарушают общественный порядок. Пусть ими охранка или жандармы занимаются. На худой конец, у нас пограничная стража имеется. А у вас пусть голова не болит.
– Вот именно: граница с Финляндией в двух верстах, хочу напомнить. А что это значит?
– Что это значит?
– А это значит, что они хотят уйти. Совершить террористический акт и уйти. Понимаете, как коварно задумано?
Предводитель понял одно: с приставом надо что-то делать. И чем скорее, тем лучше. Как можно называть Герцогство Финляндское заграницей? Да, по Граничному ручью стоят два отряда пограничной стражи: Редиягульский и Райяокский. Да, имеется сестрорецкая таможня. Но для чего это сделано? Только для спокойствия обывателей. Чтобы кто ни попадя не шатался в Финляндию. У них там, знаете… особое это… Но чтобы революционеры скрывались в Финляндии? Глупее не придумаешь. Совершенно бредовая идея.
– Террористический акт? У нас?
– Этого я не могу знать. Наверняка где-то проведут, а у нас убегут…
– Откуда же у вас такие сведения?
– Это информация строго секретная, – ответил пристав и отхлебнул остывший чай.
– Неужели осведомителей завели?
– Этого я вам не скажу. Но вспомните прошлогодний случай! – с угрозой сказал пристав.
Предводитель прекрасно помнил, что происходило в том году. Такое забыть невозможно. Сколько нервов потратил. Но лишний раз ворошить прошлое ни к чему.
– Что ж тут такого. Преступник найден и наказан. Вашими усилиями найден.
– Да, моими! Но все не так просто, как вам кажется! В городе нашем плетется тайный заговор, имеется секта, то есть организация, ячейка, имеющая своей целью… Своей целью…
– Сергей Николаевич!
Пристав дернул головой, как от укуса пчелы, и затих.
– Прошу вас об одном, мой любезный друг, – сказал предводитель. – Направьте ваши драгоценные усилия на то, чтобы по вечерам на улицах не было пьяных, или хотя бы они не валялись по канавам. Неприлично, пристав, честное слово.
– Слушаюсь! – ответил Недельский. – И все-таки не стоит забывать…
– Сергей Николаевич, вам не пора в участок?
Пристав немедленно встал, нацепил шашку, поднял закатившуюся фуражку, отдал честь и направился вон из сада. А Фёкл Антонович облегченно вздохнул и, наверно, подумал, что за все надо в жизни платить: раз ему достался райский уголок, значит, за это надо терпеть мелкие неприятности. Пристав – не самая плохая из них. Лишь бы никогда больше не случалось то, что…
Но об этом предводитель и вспоминать не хотел.
В городке нашем архитектура ничем не примечательная, выше двух-трех этажей не строят. Да и куда стремиться, когда кругом такие сосны. Но одно строение возвышается над общим ординаром. Если бы не деревья, дом этот был бы виден издалека. А так – только кончик башенки меж ветвей. Башенкой этой дом и знаменит.
Особняк построен из бревен, но такой тонкой и деликатной работы, что кажется, флорентийские мастера постарались. Ан нет: наши, и все больше топором и долотом мастерили. Башня подпирает дом с левого угла, да так, что образует в каждой комнате по эркеру. Когда жилые помещения заканчиваются, башенка подпрыгивает над покатой крышей и устремляется к небесам, чтобы с высоты островерхого шпиля взирать на всю Лиственную улицу. Наши обязательно показывают башенку заезжим родственникам. Зрелище того стоит. Вроде бы не столица, а такое соорудили.
Надо сказать, что не имел бы городок наш такого счастья, если бы не Игнатий Парамонович Порхов, – ему принадлежит знаменитый дом.
На одном берегу Водоотводного канала стоит лесная биржа Смолкина, а на другом берегу – лесная биржа Гутермана, но лесом они торговали порховским. Хозяин башни владел если не всей, то уж большей частью лесного дела Сестрорецка. Игнатий Парамонович предпочитал вести дела без огласки, потому размер его состояния никто толком не знал. Зато все знали, что Порхов разгульную жизнь не любит, предпочитая жить в своем особняке, копить капиталы и баловаться благотворительностью. То на ремонт часовни даст, то на обновление детского приюта, то на школу. В общем, скучный человек. Ни попоек с цыганами, ни любовниц в брильянтах, ни пачек денег, сожженных на рулетке. Тихоня с законной женой. Даже ей не позволял щеголять летом в мехах. А ведь когда показать провинциальной даме свой гардероб? Когда наезжает столичная публика. Зимой-то кому мехами хвастаться? Одни снеговики да городовые, занесенные снегом.
И все-таки одна слабость у Игнатия Парамоновича Порхова была. Слабость звали Анастасия Игнатьевна, было ей целых семнадцать лет, и крови у отца она выпила немало. Господин Порхов умел согнуть любого под свою волю. Вот только воля эта размякала, когда дело касалось единственной дочери и наследницы, к тому же невозможной красавицы. Получив от родителей добрую порцию крестьянской крови, взрастая на чистом воздухе среди сосен и провинциальных жителей, Настя умудрилась вырасти в тонкую, изящную и томную барышню, парижскую статуэтку, от которой глаз не отвести, бледную, с косой лилово-черных волос до пояса. Но характер в этом хрупком тельце был отцовской закалки… В общем – беда.
Дело шло к обеду. Настя рыдала в своей спальне и не желала вставать ни за что. Ни уговоры матери, ни жалобные попытки отца ни к чему не привели. Истерика крепчала. Наконец послали за доктором. Земский врач Асмус приехал быстро, осмотрел и попросил оставить его с больной наедине.
Настя лежала в глубокой яме из подушек, лицо ее опухло и пошло розовыми пятнами, она дышала частыми и редкими толчками, всхлипывая и постанывая со свистом. Асмус сделал все, что мог: померил пульс, потрогал лоб, посмотрел зрачки. Наконец взял тонкую девичью кисть в свою натруженную, докторскую.
– Ну, Анастасия Игнатьевна, что мне с вами делать?
Доктор говорил тихо, но твердо, не сюсюкая и не заигрывая с больной. Даже строже, чем необходимо в такой ситуации. Настя подняла на него покрасневшие глаза.
– Ах… Антон Львович… Голубчик… Вы… Только… Только вы…
Осталось неизвестным, что же такое исключительное ожидают от земского врача. Асмус погладил ее, как маленькую, по головке.
– Ну, все… Будет, будет. Выплакались уже. Берегите слезы. И особенно нервы. Вам теперь силы копить надо. Мне не вас спасать, а папашей вашим уже надо заниматься. Да и матушка чуть жива. Что устроили? Не стыдно? Ай-ай-ай…
Простые были слова, но сказаны особо теплым и успокоительным тоном. Сам вид доктора – спокойного, уравновешенного, шагнувшего к сорокалетнему порогу, его мягкий уверенный голос – все это действовало лучше лекарства. Как и должно быть у настоящего врача. Собой, своей энергией лечит врач. Не микстурами же, в самом деле!
Простые были слова, но сказаны особо теплым и успокоительным тоном. Сам вид доктора – спокойного, уравновешенного, шагнувшего к сорокалетнему порогу, его мягкий уверенный голос – все это действовало лучше лекарства. Как и должно быть у настоящего врача. Собой, своей энергией лечит врач. Не микстурами же, в самом деле!
Случилось чудо. Настя перестала всхлипывать и заметно успокоилась.
– Они так жестоки со мной…
– Кто? Папаша ваш? Не смешите меня…
– Они так страшно мучают и терзают мое сердце…
– Сейчас же приведу десяток девиц, которые будут счастливы иметь мучения, подобные вашим…
– Вот и вы смеетесь надо мной, милый Антон Львович…
– И не думал. Беды моих пациентов – это мои беды. Если это действительно беда. Вам радоваться надо. Что опять приключилось?
– Папа… О, какой он жестокий и бессердечный…
Асмус не стал ее разубеждать.
– Я врач, а значит, мне можно рассказать все тайны, – сказал он. – Даже лучше, чем священнику, каяться не надо. Во мне они и умрут. Давайте-ка сядем повыше… – он приподнял больную, взбил подушки и устроил ее в сидячем положении, – вот так будет лучше. А теперь давайте поговорим. Только прежде выпейте вот это… – он держал на кончиках пальцев крохотный стаканчик с мутно-желтой жидкостью.
Настя не поняла, откуда взялась склянка, послушно выпила и даже не скривилась.
– А теперь устраивайтесь поудобнее и рассказывайте все, что у вас на сердце… – он подоткнул одеяло.
Барышня потупилась:
– Это очень страшная история…
– Ничего, постараюсь не испугаться.
– Хорошо… Они все, и папа, и мама, и Матвей, – они не понимают, что наконец это случилось, что ко мне пришла долгожданная любовь, какой никогда ни у кого не было на всем белом свете. Я так счастлива, а он… а они…
Асмус слушал и вовремя поддакивал. Настя рассказывала подробно. Сначала говорила осмысленно, но вскоре речь ее замедлилась, она стала запинаться, пока вместо слов не остались междометия. Наплаканные глазки закрылись. Доктор бережно прикрыл ее одеялом и тихонько вышел.
Он написал рецепты, оставил распоряжения и получил нескромный гонорар в новом конверте. Прежде чем поклониться Порхову и его жене, Асмус сделал незаметный знак секретарю Ингамову. Выйдя на Лиственную улицу, доктор удалился от дома на приемлемое расстояние и выбрал место среди кустарников.
Ингамов не заставил себя ждать. Подойдя твердым, армейским шагом, встал перед доктором навытяжку, весь крепкий и решительный, как револьвер на предохранителе.
– Что я могу сделать?
Вопрос был сразу и по существу. Как видно, приглашение доктора его не удивило. Асмус позволил себе прежде окинуть взглядом невысокую, ладно сбитую фигуру бывшего мичмана, отметить гладко зачесанные волосы, гладко выбритое лицо, идеально строгий костюм, хрустяще-белый воротничок вокруг толстой шеи. Секретарь вызывал чувство надежности, как отполированный щит.
– Я знаю ваше отношение к этой семье, Матвей, – наконец сказал он. – И знаю ваше рыцарское благородство…
– Благодарю, ближе к делу. Скоро я понадоблюсь господину Порхову. Он не любит ждать.
– Думаю, сейчас вы нужнее Анастасии.
Что-то смутное и еле уловимое пробилось сквозь непроницаемое спокойствие. Секретарь сдержанно кашлянул.
– Что вы имеете в виду?
– Она в таком душевном состоянии, что может наделать глупостей…
– Этого не допущу.
– Вы, разумеется, не допустите. Но Настя достаточно хитра и умна. Она может быть скрытной, несмотря на истеричность. Ее считают ребенком, неспособным на поступок. Это большая ошибка.
– Выражайтесь яснее.
– Как вам угодно, – сказал Асмус. – Она может стащить нож, спрятать его в одежде. Дальше нужны пояснения?
– Я не могу быть рядом двадцать четыре часа в сутки. Тем более в спальне…
– Не об этом речь, – Асмус переложил саквояж в другую руку. – С собой она ничего не сделает. Но вот ударить несколько раз ножом… сами знаете кого, вот это получится запросто. Причем это может произойти внезапно – только что она была весела и оживленна, а в следующий миг…
– Почему вы так уверены?
– Истерия, помноженная на юношескую страсть. Она не понимает, что делает. В суде ее, скорее всего, оправдают как невменяемую. Надо ли это вашему патрону? Как он переживет?
Трудно было понять по лицу Ингамова, он осмысливает сказанное или ждет продолжения.
– Что я могу сделать? – повторил он.
– Постарайтесь не выпускать Анастасию из поля зрения, сколько будет возможно. С вашим хозяином я готов обсудить этот сложный вопрос лично.
– Это лишнее.
– Как скажете. Позволите дать совет лично вам? Я предполагаю, что вы захотите покончить с проблемой одним махом, так сказать, разрубив гордиев узел одним ударом кортика. Исключительно прошу побороть это желание, а лучше – не подпускать его вовсе.
– Благодарю вас, доктор. Только позвольте мне решать самому.
– За руку вас удерживать не могу.
– Еще раз благодарю за совет.
– Поступайте как знаете.
– Именно так: как знаю. Честь имею…
Круто развернувшись на каблуках, Ингамов пошел к особняку, прямой, как корабельная мачта. Асмус только головой покачал. В конце концов, дело земского врача – лечить вывихи, простуды и нервы, а не предотвращать убийства. Для этого пристав имеется.
Вечерело. В прочих краях империи это словечко подошло бы как нельзя кстати. Однако в наших широтах в десятом часу вечера было светло, как днем. Ветер спал, гибкие волны чуть трогали почти гладкую поверхность залива. Северная нега нежным тюлем накрыла прибрежную линию. Нет лучше времени для созерцательных размышлений, когда при взгляде на окружающий покой щемящее, невыразимое словами чувство наполняет и сердце, и мысли и возникает предчувствие чего-то хорошего или даже прекрасного, что непременно случится с тобой.
Именно в такой излишне романтический час, далеко от гавани, вместе довольно глухом и редко посещаемом горожанами, случилось ничем не примечательное событие. Из зарослей на прибрежный песок вышел молодой господин в прекрасной летней тройке, щегольском галстуке с брильянтовой заколкой и канотье отличной французской соломки. Тросточкой, такой же изящной, как он сам, сбил случайную пылинку, посмевшую упасть на лаковые штиблеты, и осмотрелся.
Окружающая романтика оставила его равнодушным. Он вынул карманные часы, взглянул, громко щелкнул крышкой, сунул в прорезь жилетки, достал смятый листок, пробежал его, то и дело оглядываясь, и, наконец, решил, что попал не туда. Пробормотав недовольно, он направился прочь. Навстречу ему выкатилась двуколка. Горячую лошадку осадили вожжи, которыми правила ручка в ажурной перчатке. Дама отбросила кнут, сняла с лица газовый шарф, и господин поспешно подошел, чтобы помочь ей сойти. Дама легко выпрыгнула из двуколки, словно без всякой помощи могла выйти сама, однако ей хотелось, чтобы ее ручка оказалась в ладони господина.
Ступив на песок, она без стеснений потянулась, словно ехала от самого Петербурга.
– Вижу, вы удивлены, господин Танин.
Господин в соломенном канотье замялся.
– Право, не знаю… Мне, безусловно, лестно, и я даже некоторым образом польщен, что вы, Катерина Ивановна… что мне… что я…
– Молчите-молчите, я сама, – перебила барышня. – Вы хотели бы, да не можете сказать, что наши случайные и скоротечные встречи не давали никакого повода для этого свидания. Более того, вы несколько удивлены, если не сказать шокированы, что барышня сама назначила вам встречу в уединенном месте. Не так ли?
– Катерина Ивановна, я счастлив, что…
– Я не закончила. Так вот, господин Танин, должна признаться, что и я не ожидала от себя такого поступка. Прежде чем мы коснемся того, ради чего оказались здесь, прошу вас высказаться откровенно. Ответьте на мой вопрос прямо и честно, будто задает его не барышня, а ваш добрый приятель. Сможете?
– Я постараюсь… А что за вопрос?
– Вопрос простой и понятный, с которого все и начинается. Помните: совсем не я вас спрашиваю… Нет, так не пойдет. Вижу, вы не готовы… Хорошо, тогда начну с другого конца. Как вам, наверное, уже известно, отношениям между мужчиной и женщиной полагается развиваться не спеша, все ближе и ближе приближаясь к цели, которая и так заранее известна обоим. Это требует усилий, расходов и, самое главное, – времени. Хотя можно все организовать проще, если на то есть обоюдное желание. Тут ведь самое главное – выяснить, есть ли обоюдное желание. Остальное – мелочи. А если времени совершенно нет, выяснить это надо как можно скорее. Как думаете?
Молодому господину хватило сил пробормотать «разумеется». Он был изрядно обескуражен и от растерянности воткнул хрупкую тросточку в песок. Катерина Ивановна не сводила с него глаз.
– Очень хорошо, – сказала она. – Вы меня поняли. Теперь я совершенно уверена, что вы сильный и разумный мужчина. Такой не испугается маленького и простого вопроса: я вам нравлюсь?