– Я с тобой хотела, – сказала Вера Ивановна. – Эх ты…
– Да, – согласился Семен. – Сплоховал. Вера Ивановна оторвалась от подушки и завыла так, как хотела уже очень давно. Как хотела завыть на детском мосту, на братской Кубе, когда подлая Светка требовала денег на памятник, когда увидела, что у Викуси нет трудовой книжки, когда Москва перестала быть столицей нашей родины СССР, а Троцкий – политической проституткой. А Семен не испугался и не исчез, как много лет назад. Удивлялся, наверное, что Вера – не камень…
Не камень, Семен, а слезы, видишь, никак не прольются. Снова застывают мелкими дождевыми каплями на лице. На старом, да, Семен?
– Ты красивая, Вера. Такая красивая, – сказал он. – Самая красивая.
– А если поеду к внучке с индейцем, то ты – как? – спросила Вера Ивановна. – Опять к Светке уйдешь?
– Я… Да зачем?.. Я же с тобой…
– А с Викусей кто? – строго спросила Вера Ивановна.
Семен растерялся. И сразу начала бурчать родина: мол, нехорошо это – оставлять живых на мертвых, перекладывая на них всю ответственность. «Уж кто бы говорил! – возмутилась Вера Ивановна. – Уж кто бы… А сама? На кого всех бросила? На мумию? А мумию – на кого?» Родина не стерпела и молчать не стала. Накинулась со старыми словами: «Смерть врачам-вредителям! Нет – атомной угрозе! Свободу Луису Корвалану!» – «Да он умер давно», – отмахнулась Вера Ивановна и подумала, что всегда путала Корвалана с корвалолом и от этого плохо читала лекции о международном положении – очень боялась совершить политическую ошибку…
А утром Вера Ивановна позвонила Светке и спросила:
– А фамилия у тебя теперь какая?
– Девичья, – буркнула Светка.
– Что же замуж не вышла?
– А ты что же не вышла? Не брал никто?
– Так у меня – Семен, дети, – сказала Вера Ивановна.
И замерла в ожидании. Светка – дырка-балаболка, если у Семена снова «отрезок», она молчать не станет. Так и заявит официально: «Это у меня – Семен. И ночует со мной, и днюет… А тебя он бросил и думать забыл».
– Мне врач амитриптилин посоветовал. Для мозгов, – сказала Светка. – А ты что пьешь?
– Чай, – обрадовалась Вера Ивановна, но голос от пляски удержала. Не время праздновать.
– А от чая – бессонница. И глупости в голову всякие лезут. Несуразности. Может наступить склероз и его высшая стадия – маразм.
– Его высшая стадия – империализм, – поправила Вера Ивановна. Она любила точные, чеканные формулировки. И не любила чужих шуток на ленинские темы.
– А я знала, что мы с тобой обязательно поговорим, помиримся, может и дружить будем, – сказала Светка.
– А я – нет. Деньги хочу тебе за памятник отдать. Всю сумму. Сто долларов.
– А я рублями платила, – растерялась Светка. – Советскими.
– Мало, наверное, ты, Света, амитриптилина пьешь, – ласково сказала Вера Ивановна. – Советских денег уже давно нет. И купить на них ничего нельзя. Или ты, Света, нумизматка?
– Я – атеистка. Я вообще во все это не верю. И в церковь не хожу!
Вера Ивановна два раза вздохнула. В первый – от радости. Не верит – и славно. Кто не верит, тот не может понять. И Семен к тому не придет. Во второй – от жалости. Такая дура была эта Светка, что бежать от нее пришлось через кладбище.
– Я тебе деньги переводом на Главпочтамт до востребования перешлю. Хочешь – забери. Нет – пусть пойдут государству, – сказала Вера Ивановна.
– Какому государству? Их тебе назад отправят! – закричала Светка.
Вера Ивановна подумала, что ее лекарство хорошо действует на сферу материального. Но все-таки не определяет сознание. И положила трубку.
В Соединенные Штаты Америки Вера Ивановна поехала через два месяца. Оформляла гостевую визу (потому что – не навсегда; туда и назад), подбирала гардероб, паковала собрание сочинений Майн Рида для Саманты. С гардеробом сильно мешала Викуся. Она настаивала на двух парах джинсов. «Куда на мою старую жопу?» – вяло и непарламентски сопротивлялась Вера Ивановна. Ей и правда было интересно: куда и зачем? Викуся сказала: «Одни – на каждый день, другие – на бриджи. Все леди сейчас носят бриджи…» «Дожила», – подумала Вера Ивановна.
Дожила до всего. Дотерпела до самолета, до каминной полки, на которой стояла Анжелочка, до ночи в доме индейца Джо, торгующего овощами, до его квартеронского шепота. А в шепоте Вера Ивановна отчетливо различила и имя дочери, и привычную супружескую интонацию, и все то, что различала в себе, когда говорила с Семеном. Было, конечно, немного обидно, что, выбирая между ней и индейцем, Анжелочка… Анжелочка поступила так, как ее отец!
– Семен! Твои гены победили!
– Я не виноват. Это естественный отбор, – сказал Семен.
«Странно, – подумала Вера Ивановна. – Являясь по сути привидением, Семен почему-то остается дарвинистом». От Дарвина Вере Ивановне всегда становилось легче. С ним было куда понятнее, чем с жизнью, которая устаревала, едва Вера Ивановна успевала в нее вписаться.
Домой летела через Рим. Такой был сложносочиненный рейс: Атланта – Рим – пересадка в другой самолет – Киев. А из Киева – поездом, хотя Викуся настаивала, чтобы тоже самолетом.
Из аэропорта Фьюмичино Вере Ивановне выходить было нельзя. А без транзитной или шенгенской визы никому нельзя. Пришлось бродить по нейтральной полосе, которая состояла сплошь из магазинов. В магазинах было большое товарное изобилие: сыры, макароны, духи, красное и белое вино, сумки и спортивные костюмы.
Вера Ивановна ничего не хотела, потому что у нее все было. Все-все… И даже бриджи. Зашла только в сувенирную лавку. Так, из чисто исторического интереса. Все же она, Вера Ивановна, была доцент.
Среди большого ассортимента сопутствующих путешествию товаров – календарей, брелоков, свечей, открыток, дисков, памятных знаков – она сразу узнала святого Петра. Копия была маленькой, но качественной.
Родина сразу сказала Вере Ивановне: «Не сметь разговаривать с иностранцами!» – «А сама? Или тебе Маркс был русский?» – отрезала Вера Ивановна и погладила двумя пальцами – указательным и средним – крошечную ступню святого Петра.
– Опять желание? Я ж тут не на работе, – устало сказал святой Петр.
– Мозоль, наверное, уже на ноге? – спросила Вера Ивановна. – Я капустный лист кладу, если сильно изводит.
– Ну какая у нас тут, в Италии, капуста? – огорчился святой Петр.
– Да, – согласилась Вера Ивановна. – Брокколи – разве это капуста? Я тебе нашей с Семеном передам…
Рейс Рим—Киев задерживали. Вера Ивановна никуда не опаздывала, но сердилась и хотела жаловаться. И как назло, в Италии в этот момент было неясное время. Романо Проди выборы выиграл, а Сильвио Берлускони поражения не признал. Кому писать? Куда сигнализировать? Если никто в стране не знает, кто теперь главный. Да и в мире… В мире тоже никто не знает, кто главный. И от этой безголовости идет постоянный беспорядок. Все мешается в кучу: не купленная мутоновая шуба, родина, девичья фамилия Светки, вырванные «восьмерки», Семен и Дарвин, мозоль святого Петра, кубинский Иисус, не сделавший правильного предложения о браке, и фашисты, что всё гонят и гонят детей по мосту, забытому советскими партизанами…
И в этой куче – Вера Ивановна. Доцент. Специалист по рабочему движению. Раньше – ого-го, а теперь – так… Никто. Просто женщина, леди в бриджах, рейс которой откладывается на неопределенный срок.
АНДРЮШЕЧКА
Гордились Андрюшечкой постоянно. Другие бы уже устали. Но Катя и Костик – нет. Привычка, наверное, сложилась: гордиться нашими победами в спорте, в шахматах, в балете. Шахматы и балет потом вычеркнули как политически неблагонадежные, а Андрюшечка остался.
Он, например, хорошо «поддерживал чистоту». Катя говорила: «У него такой порядок всегда. Вы не поверите! Носочки – в одном ящике, трусики – в другом. Все глаженое, чистое. И посуда…»
Костик (он всегда пытался сохранять голову, когда речь заходила об Андрюшечке) поддакивал: «Ага. И посуда тоже. Глаженая. Блюдечки – в одном ящичке, чашечки – в другом…»
Катя обижалась: «А влажная уборка каждое утро? А пыль? Ты видел, как он вытирает пыль?!»
Костя многозначительно хмыкал: «Видел. Но технику пока освоить не могу».
У Кати и Костика с чистотой не складывалось. Весь их дом (квартира – тридцать три квадратных метра жилой плюс кухня, лоджия, два коридора буквой «Г») был усеян вещами. Неровными слоями на полу лежали сумки, бумажки (Костик был профессором, между прочим), книги, оторванные покрышки, мячи, журналы, ручки, яблоки. Яблоки на полу могли пролежать до самой весны. Закатятся себе за дверь и лежат. Все думают, что это теннисные мячики, и не трогают. А весной яблоки идут в пирог. И в магазин бежать не надо. Очень удобно.
Гости сердились, требовали или не снимать обувь, или «дайте тапки». Некоторые, Тамара Ивановна например, сразу хватались за веник. Бесполезно. Как только Тамара Ивановна уходила, на пол сразу летел листок из Костикиной статьи, макаронина с соусом «болоньезе» из Таточкиной тарелки или лобовое стекло «Порша Кайен», разбившееся в столкновении с «Тойотой Короллой».
У Михаила Шемякина во дворце под Парижем очень красиво. У Павла под Петербургом чисто. Нас возили – показывали. Говорят, что очень впечатляет Букингемский дворец: в комнатах торжественно, помпезно, пыли тоже нет. Но жить там нельзя. Дом – это когда вещи сами знают, где у них место. Дом – это свобода, а значит, беспорядок. Пусть даже Хаос. С очень большой буквы. Сначала Хаос, потом Космос. Если наоборот, то это масштабная катастрофа. Или просто – не дом…
Когда Тамара Ивановна хваталась за веник, Костик бурчал: «Давай-давай, сделай нам казарму. Сделай нам больницу». Костик – военный врач. И доктор военно-врачебных наук. Но Андрюшечкиной чистотой он тоже очень и очень гордился.
И аппетитом, а особенно разборчивостью в еде. Все знали, что у Андрюшечки больная печень и ему многого просто нельзя. Андрюшечка умел себя сдерживать, дисциплинировать. Если мясо, то только говядина (лучше котлеты) и на пару, без всяких специй, почти без соли. Если пирожки, то по большим праздникам (от дрожжевого теста его пучило).
Но кушал хорошо. Катя говорила: «Дети, вот Андрюшечку бы взяли в «Общество чистых тарелок», а вас – нет».
А Костик говорил: «Главное в еде – это диета», – и сурово смотрел на Катю. С Катей трудно было сидеть на диете. В доме все время пахло ванилью, корицей, кинзой, жареным луком, грибами, колбасой собственного приготовления. И всяким другим, чего есть нельзя. Катя тоже была врачом.
Но Андрюшечка сопротивлялся и ставил Катю на место.
«Он такой молодец! Сразу спросил: «А творог – рыночный? А сертификат есть? А дата изготовления? А санстанция?» – гордилась Катя. – А я стою и думаю: «Убийца я, убийца, а не человек…» Андрюшечка всю нашу семью спас».
«Это да», – соглашался Костик.
«А ты помнишь, как он отсоветовал нам ходить по ресторанам? Ты помнишь, на чем там готовят? И главное – как?»
«Помню», – соглашался Костик и краснел.
Они с Катей все-таки ходили по ресторанам. И детей водили. Но от Андрюшечки – в секрете. В секрете от Андрюшечки Катя и Костик ездили на общественном транспорте и даже спускались в метро.
«Да, там страшные люди», – соглашалась Катя и, если сама не успевала отвезти Андрюшечку на музыку, то всегда вызывала такси.
Он очень хорошо пел. Сам играл на гитаре и мечтал создать свою группу. Педагоги ему завидовали и часто отказывались с ним заниматься. Звонили Кате или Костику и вводили их в заблуждение.
«Наш Андрюшечка не может прогуливать!» – возмущалась Катя.
«Не далее как вчера Андрюшечка выступил с концертом. Возможно, усталость от ответственности и выступления на людях не позволили ему прийти вовремя», – поддакивал Костя.
Концерты обычно проходили в «зале». Так называлась большая комната, в которой спали Катя и Костя, и Таточка – за ширмой (а мы, мальчики, спали в детской). Ширму купили в Барселоне. Везли двумя самолетами. Ее и стул. Стул предназначался для новой квартиры, которую строили в кредит. А ширма сразу пригодилась.
Ради Андрюшечкиных концертов Костик «разбирал кресло». Кресло – это вам не пол. Это – сейф. В кресле было гнездовье двух крупных животных – Лягушки (каждая лапа по семьдесят сантиметров) и Гусика (хвостик с Катину ладонь). Поверх гнездовья жили Костикины брюки, рубашки, футболки (чистые – на левом подлокотнике, грязные – на правом), переплетенные рукописи монографий, «саквояж на выезд» (Костик подрабатывал в бригаде МЧС) и домашние шорты.
Разобранное кресло предназначалось для Андрюшечки. Зрители садились на диван и иногда даже на пол. Как правило, Андрюшечка пел под фонограмму. Тамара Ивановна была уверена, что под чужую. А Катя и Костик обижались и говорили, что он бережет голос.
На концерте Андрюшечку должны были заметить. Но Кате и Костику никак не удавалось затащить в дом какого-нибудь продюсера. Создавалось такое впечатление, что продюсеры не болеют сердцем (а потому не попадают на операционный стол Кате) и не травмируются в торакальной области (а значит, не лежат и на столе у Костика).
Это было горько. Но Андрюшечка компенсировал горечь своими большими и малыми победами. Например, он сам получил паспорт.
– Сходил, сфотографировался. Но ракурс был выбран неудачный! Андрюшечка сказал фотографу, что левая сторона его лица не фотогенична… – рассказывала Катя.
– И фотограф его послал? – спросил Костик как-то даже злорадно.
– Ну да… Но потом он пришел ко мне на работу. Я отвела его в рентген-кабинет…
– И теперь у него в паспорте будет рентген черепа? – вмешалась Тата. – Наконец-то…
– Как ты можешь? – одновременно спросили Катя и Костик.
– И что сказала врач? – не унималась Тата. – Мозгов не обнаружено?
Катя махнула рукой. Костик нахмурился.
– Наш рентгенолог – очень хороший фотограф! Он прямо на компьютере убрал Андрюшечкину асимметрию. И в паспортном столе его просто не узнали и перепутали с Аленом Делоном!
– А кто это? – спросила Тата.
– И все паспортистки сбежались посмотреть! Сходство было очень убедительное. Андрюшечка смутился, конечно. Но виду не подал. Взял себя в руки. Отстоял такую очередь в духоте, что у него сразу поднялось давление.
– Про давление я знаю, – сказал Костик. – С паспортом что?
– Пришлось дать взятку, – сообщила Катя и радостно добавила: – Но ему сделали скидку! Очень большую скидку!
– Скидку на взятку… Ну-ну…
Считалось, что Тата немного ревнует к Андрюшечке. Считалось также, что с возрастом, а особенно в новой квартире, где у каждого ребенка будет по комнате, это обязательно пройдет.
А Андрюшечка – сирота. И это не пройдет никогда. Это никогда и ни у кого не проходит. Поэтому надо как-то… Как-то надо по-другому. Тем более, когда у него так много талантов, так много путей и дорог, чистоты тоже много.
И на бильярде он научился играть, а не только на гитаре. Что, конечно, свидетельствовало о равноодаренности Андрюшечки и уникальной слаженности в работе его правого и левого полушарий.
Для бильярда Андрюшечке купили специальную перчатку, два специальных кия, мелки (нам категорически запрещалось рисовать ими во дворе на асфальте) и выделили Костика для тренировок. Миссия Костика заключалась в том, чтобы платить за стол, поддаваться и доигрывать партии, если у Андрюшечки разболится печень.
В игре на деньги с посторонними людьми Андрюшечка вел себя как спартанский мальчик, которому лиса проела все кишки, а он все улыбается и не подает виду. А когда Андрюшечка близился к проигрышу, его печень становилась прометеевской. У Андрюшечки было ощущение, что он пригвожден к скале кием, а орел выклевывает ему нутро. Костик доигрывал за него.
Костик хорошо играет в бильярд. Лучше, чем Андрюшечка. Но это – такой же секрет, как ресторан.
Тем более что за все проигранные Костиком партии Андрюшечка расплачивался сам. В рассрочку, экономя на такси, на бизнес-ланчах, на минеральной воде без газа, на мороженом и геле для волос. Костик от денег отказывался. А Катя брала, чтобы не обидеть.
Деньги эти (и другие тоже) копили в банке, как взрослые и цивилизованные люди. Но счет, конечно, открыли на Андрюшечкино имя. Счет с карточкой и кредитной линией. С этой карточки Андрюшечка, собственно, и экономил. А еще при хорошем раскладе Андрюшечке к юбилею планировалось купить автомобиль.
Тамара Ивановна (за страсть к венику для нее держали в доме отдельные личные тапки) очень возмущалась: «У вас все балованные! У вас очень балованные дети. Очень балованные гости. Очень балованные родственники. И даже пациенты».
Дети у Кати и Костика были нормальные. Мы катались на створках мебельных шкафов, украшали стены панно из пластилина, организовывали халабуды из Катиной мутоновой шубы (все равно она висела без дела), иногда мыли посуду, особенно если до того что-то из посуды нечаянно разбивалось. Дети у Кати и Костика были нормальные, и пациенты – совершенно точно – не катались на створках мебельных шкафов. И гости не катались.
Но гордились все равно не ими, а Андрюшечкой.
Он был один против мира. А Катя и Костик все-таки были впятером. Злые люди портили Андрюшечке всё – учебу, карьеру, печень, девушек. Но он все равно выходил из человеческой грязи победителем.
И свет чистоты падал на Катю и Костика. Особенно на Костика он упал сильно, с большой высоты.
Костик повез Андрюшечку в Тульскую область. В очень глухое село. В такое глухое, что в нем даже не осталось ничего, из чего можно было бы варить самогон. Это была малая родина Костика. И для Андрюшечки там было все полезно – воздух, молоко, речка и «не пить». Особенно «не пить», потому что мир напал на Андрюшечку соблазнами и все время наливал ему что-то спиртное. «А у него же золотое сердце, но больная печень», – огорчалась Катя. И Костик огорчался.
На малой родине Костик встретил любовь своей юности. Почтальоншу. Она была старше Костика на два года и потому считала его шмакодявкой. И конечно, не ждала из армии. (Теперь ясно, почему армия Костика затянулась на всю жизнь.)