– Я не знаю, что еще сказать, – призналась она.
– Я тоже. – Никита Сергеевич вздохнул и посмотрел на нее сквозь пальцы.
Считалось, что он на всех женщин смотрит именно так. Но это было заблуждение. Никита Сергеевич вообще не знал, как это. Как это – смотреть на женщин.
Что нужно вычленить сначала – ноги? Ее ноги были в джинсах. А Наташины – вспоминались сразу голыми, с разбитыми коленками и засохшими корками расчесов. Наташу с самого детства сильно кусали комары. А Никиту – практически никогда. Но он хотел бы… Чтобы чуть-чуть поплевать на укус, сморщить нос, подождать, пока вздуется небольшая дуля… Ноги Наташи всегда представляли для Никиты Сергеевича большой естествоиспытательский интерес.
А ноги этой женщины – нет. Но их нужно было рассмотреть. Или нет? Или лучше руки? Тонкие запястья, сухая кожа, черный лак (это что, модно?), длинные, тревожные пальцы. Она могла бы играть на музыкальных инструментах.
Хотя… У Наташи были короткие пальцы, но она все равно играла. И грызла ногти, которые могли бы удлинить, усилить визуальный эффект от ее маленькой пухлой руки.
Руки как руки. Что еще?
Глаза? Никита Сергеевич не знал, что нужно искать в женских глазах. Определить приход ребенка по глазам – это да. Это – сразу. За месяц до ультразвука. Но ребенка в глазах у этой женщины не было. Слава богу? Или нет? Был бы ребенок, пришлось бы все это принять без разговоров и подстраивать под однозначно принятое свою жизнь. Никита Сергеевич любил такой сценарий. Потому что хорошо знал. Только его и знал, если разобраться…
В глазах этой женщины был огонь. Неяркий, наверное не теплый. Деформированный, похожий на огонь в светофоре в яркий летний день. Такой себе свет, встроенный в будни.
Редкость? Никита Сергеевич не знал ответа на этот вопрос.
А кончик носа у нее снова стал синим.
Выдающийся цвет, выдающийся нос. Кажется, большая попа. Подбородок. Или даже два. Один – острый, другой – округлый и мягкий. Волосы цвета божьих коровок. Виноватая улыбка.
Очень странный феномен. Все женщины, которые оказывались рядом с Никитой Сергеевичем, улыбались именно так. Виновато. Иногда зрели вопросы: что именно они у него украли? Когда? И не проще ли вернуть, чтобы не улыбаться так беспокойно и неискренне?
– Я ношу с собой гвозди, – сказала она.
Николь. Фу… Никита Сергеевич никак не мог уговорить себя называть эту женщину по имени. Суббота – день анонимного приема. И вообще… Николь – это фу. Это как выращивание крокодилов в городских прудах.
– Вы их едите? – спросил Никита Сергеевич. Вопрос был глупый, но Потапов-младший плохо разбирался в применении гвоздей.
– Нет. Я прибиваю ими кепку. Или шляпку. Чтобы крышу не сорвало, – улыбнулась она.
Шляпки-кепки на голове у этой женщины не было. Гвозди оказались бракованными.
– Да, – сказала она. – Помогает мало.
– Жаль, – вздохнул Никита Сергеевич. Ему действительно было жаль. С кепкой можно было войти в контакт. Поговорить по душам. Спокойно, без нерва, без надрыва.
Кепке можно было бы сказать, что так, мол, и так, я не знаю, что делать. И что не делать, я не знаю тоже.
Кепка сто пудов поняла бы и согласилась. И проворчала бы: «Да ладно тебе, Никитос, если бы ко мне вот так пришла рукавичка и сказала: «Женюсь на вашей подкладке!», я бы тоже полиняла и вывернулась наизнанку».
– У меня есть железная дорога, – сказала эта женщина.
– В акциях?
– Почему в акциях? В сумке! Это очень хорошая игра: сначала долго-долго складываешь, а потом только смотришь, как оно там все красиво ездит. На нее можно даже медитировать. Нам в детстве таких не покупали… А?
– Прямо здесь надо играть? – вздохнул Никита Сергеевич. Покорно вздохнул. Он был совсем не против железной дороги. Еще бы солдатиков, модель самолета, луноход на батарейках и кораблик, плавающий по ванне.
– Сидорская рожает! С поликистозом! Тридцать семь недель. Муж – идиот и уже плачет. Раскрытие на три пальца! Воды отошли! Суббота же, Никита Сергеевич, вы же обещали с ними договориться…
В дверях метушилась старшая медицинская сестра первого родильного отделения. Она вообще любила бегать. Бегать по этажам, а не звонить по телефону.
– Я при чем? – строго спросил Никита Сергеевич. Он хотел играть в железную дорогу.
– Так наши там немножко празднуют день рождения. И муж Сидорской очень плачет. И вы же сами обещали с ними договориться насчет субботы. Чтобы они потерпели!
– А я договорился! С мальчиками! А с девочками я договариваться не умею! Идемте.
Через два часа, когда девочка Сидорская строгими воплями отчитывала отца за попытку к бегству, Никита Сергеевич вернулся в кабинет.
На столе стояла собранная железная дорога. Невменяемый паровозик мирно проезжал через лесок, тормозил на пригорке, пыхтел на резком повороте, возвращался на станцию и, победно дудя (какой ужас это самое «дудя»), не останавливаясь, снова проезжал через лесок.
* * *У меня все хорошо. У меня все очень и очень хорошо. Просто прекрасно.
Узнаете зачин?
Для интеллигентных слез в одиночестве он не годится. Такому зачину нужен свидетель. Лучше – мальчик. Если сильно повезет, то мужчина.
Мне не везет. Поэтому есть только зачин.
Я не плачу.
Я раздражаюсь, но не удивляюсь. Я тревожусь, но не боюсь. Я ругаюсь, но не сержусь. Я хочу, чтобы Николь уже уехала, потому что я от нее устала.
Три дня в неделю у меня живет Гриша. Он пользуется моим телефоном, компьютером, чайными ложками, холодильником, ушами, стиральной машиной, постельным бельем. Он занимает место на диване, организовывает очередь в туалет… и еще капли (именно капли в туалете, а не прибитые гвозди и отремонтированные краны – главный признак того, что в доме есть мужчина).
Так вот, Гриша… Три дня в неделю он живет у меня, три дня – у своей следующей (второй бывшей) жены Светы. Нам с ней некогда думать о том, что это – неправильно. Мы со Светой много работаем. Работаем отдельно друг от друга, поэтому мы мало знакомы. Зато очень благодарны друг другу. Мы в Гришиной жизни – взаимозаменяемы. То есть я вполне могу себе позволить поехать отдыхать или в командировку. Его всегда есть куда пристроить.
И ничего не абсурд. Абсурд – это когда главной краской расставания становится ненависть. Абсурд – это ножницы, которыми некоторые истеричные особы вырезают со свадебных фотографий силуэты своих мужей. Абсурд – это такое выражение лица, на котором не читается прошлое. В этом смысле самый большой абсурд – это чистый лист.
Ну, и Алекс, конечно…
Вот…
Мы со Светой не вырезали Гришу. И живет он у нас временно, всего три года, пока строится его квартира. Очень хорошая квартира – триста квадратных метров с видом на машиностроительный завод. Когда Гриша вселится, мы ему отомстим. И будем в этой квартире как дома.
Это наша любимая шутка. Уже почти сказка. Мы не слишком верим, что Гриша куда-то вселится. Но есть надежда, что он может жениться. И тогда нас станет трое. А трое – это уже что-то, это, например, два лишних свободных дня.
Хотя Гриша мне лично не мешает. И если бы не его страсть к моделям, мы могли бы…
Я без горечи. Честно. Мы могли бы… Но наверное, для хорошего брака мало, когда только один из партнеров ничего не чувствует. Надо, чтобы не чувствовали оба.
Кстати о бесчувствии: ночью пьяная Николь побила нашего Гришу.
Сначала напугала, а потом побила.
– Я специально не включала свет, чтобы никого не будить! Я старалась тихонечко, как мышка…
Слоны – умные животные. Это я теперь точно знаю, потому что мышка Николь любит спать голой, что само по себе в наших климатических условиях (а зачем топить батареи в ноябре?)… Само по себе – уже страшно. Нормальный слон должен бежать от голой мыши. А не подвигаться к стеночке в надежде, что эротические сны сбываются.
Впрочем, Гриша пьет на ночь снотворное. А подвигается к стеночке исключительно инстинктивно. Бедный.
Бедный, волосатый, отключенный фармацевтической промышленностью…
Она хотела поговорить, он – сопел. Она думала, что это я (пить надо меньше), он тоже думал, что это я.
Она зажимала ему нос, щекотала за ухом, дергала за волосы.
– Николь, ты же знаешь, что я ношу длинные волосы! Всегда!
– Но рано или поздно даже трамвай может постричься! Я думала, что ты решила стать похожей на меня… На меня многие хотят быть похожими…
Она дергала его за волосы. Сначала на голове, потом – на ногах. Она просто хотела поговорить. Она приехала домой, ее душа была полна.
Надо, кстати, узнать, что´ Гриша пьет. Потому что хорошие же таблетки.
– Я испугалась за тебя! Так плевать на собственное тело! Так себя ненавидеть! Хорошо, что у меня был с собой воск!
Голая мышь Николь нагрела воск в своих ладонях, аккуратно наложила его на ноги Грише, выждала, пока засохнет (воск, а не Гриша). Ну и дернула…
Таблетки не выдержали, Гриша громко проснулся и стал кричать какие-то глупости. Я не успела понять, какие именно, потому что он быстро замолчал.
Таблетки не выдержали, Гриша громко проснулся и стал кричать какие-то глупости. Я не успела понять, какие именно, потому что он быстро замолчал.
– Хук справа… Я ходила на курсы кикбоксеров. Мне было интересно узнать, что там за люди. И потом, твой Гриша мог разбудить весь дом.
– И ты решила сделать это сама?
– Да. Но я испугалась! Волосы на ногах еще могли сойти за твою вечную небрежность, но борода! Я же точно знаю, что за ночь у женщины не может вырасти борода, если, конечно, она не мужчина… Значит, это был вор. И я включила свет. И стала смеяться.
При свете многое становится смешным. Это – да. Это – точно.
Бедный бывший волосатый Гриша.
Он ушел в ночь. И вместо морга я сначала позвонила Свете.
– А зачем вы Ипполита окатили? – спросила она.
– Уже успел снять штаны?
– Ага. Это у него быстро, – усмехнулась Света и сердито добавила: – А сейчас стоит перед зеркалом, рассматривает. Балерун.
– Ему хоть красиво? – спросила я.
– Спокойной ночи, – сказала Света. Наверное, обиделась. Я бы тоже обиделась, если бы кто-то из друзей Светы напугал моего Гришу.
– Я думаю, что он больше к тебе не придет, – сказала Николь.
– Завтра у тебя есть шанс выгнать еще и Мишу. И все будет, как обычно.
– Ты считаешь, что Рому тогда – тоже я? – Она стала хлопать ресницами. Невинно. Жаль, что я не ходила на курсы кикбоксинга. Хук справа мне бы очень помог. И еще жаль, что она не видела себя в зеркале.
Хлопать ресницами, с которых комками валится тушь, – это прекрасный способ утешить женщину. Особенно ту, от которой только что навсегда ушел мужчина.
– Мне, между прочим, Рома машину подарил, – зачем-то сказала я.
– Не волнуйся, тебе и этот что-нибудь подарит, – ехидно ответила Николь. Не такая уж пьяная Николь. – Они тебе все что-нибудь дарят. Просто ты не умеешь этим пользоваться.
– У меня все хорошо…
– Верю, – ухмыльнулась Николь.
Она сидела, закутавшись в одеяло. Под попой у нее были подушки. Две. Гриша любил спать на двух подушках. В руках у нее была банка пива. На столике рядом с ней и диваном – мобильный телефон. Голая, теплая и комфортная.
Я стояла посреди комнаты. У нас она именуется «зал». Хотя танцевать вальс в ней нельзя. Если вальс, то с полок будут лететь книги, а со столов (журнального и складного обеденного) – листочки моей драгоценной, чуть расписанной бумаги. Я стояла посреди комнаты в пижаме бежевого цвета. Мой любимый цвет. Он сразу, еще новый, выглядит как грязный. Поэтому он отпугивает мысли обо всем, кроме каши с молоком и стирки.
Бежевый цвет быстро становится землистым. Он вбирает в себя пыль, жару и слякоть. Он – никакой.
Он нравится только собакам. Потому что собакам все равно. Во-первых, они не различают цвета. Во-вторых, им всегда важнее внутренность, то есть я.
Я стояла посреди комнаты. В пижаме, но босиком. Одетая, холодная и неприкаянная.
Рядом с Николь я всегда выгляжу неприкаянной.
– Ну, давай! – сказала она. – Давай, ты же хочешь со мной поссориться? Начинай уже… Я разбила твою семью… Я увела у тебя единственную любовь твоей жизни. Я разрушила твое будущее… Что еще? Я обрезала этому будущему провода и дороги… Слушай, у тебя нет конфетки?
– Я на диете…
– А для ребенка? Для детей надо обязательно держать конфеты. Поройся у меня в кармане штанов, а? Ты же все равно стоишь…
Я не сдвинулась с места. Теперь я уже не просто стояла посреди комнаты, я стояла в знак протеста. И раздумывала, не начать ли мне под это дело голодовку. «Убирайся прочь, мисс Эндрю!»
В общем, я ее презирала. Я начала ее презирать сразу, когда Леша («Ласточка ты моя». Я помню!!!) женился. Я считала ее дорожной сумкой, с которой удобно уехать куда угодно. Я думала, что она – промежуточный вариант, что там, на новой родине или еще до нее, в очереди перед посольством Германии, он обязательно расправит крылья и улетит. Один. Мне хотелось верить, что я для Леши – точка. Жирная точка, поставленная фиолетовыми чернилами между бровей. А она, Николь, – запятая. Наглая.
Такая наглая, что умудрилась двадцать лет назад пробраться ко мне в роддом (белый халат, фонендоскоп, сменная обувь и бабушкины очки на носу).
– Я сказала им, что прохожу медицинскую практику. И дала три рубля!
– Надо своему придурку сказать, – одобрила моя соседка по палате. Одна из девяти.
Мы тогда хорошо рожали. Впрок. Как будто знали, что впереди большая историческая веселуха. – Пусть тоже скажет. И даст три рубля.
– А если дать пять, то можно вообще ничего не говорить, – сказала другая. Явно богатая.
Пять рублей плюс белый халат… Когда еще были такие низкие цены на подвиг?
– Я видела Маришу в отделении для новорожденных, – сообщила Николь. – Очень красивая!
Мне бы тогда спросить: «Ты кто?» – и вызвать дежурного врача. Но восемь соседок, и каждой не объяснишь, почему я так хорошо не помнила ее, Лешину однокурсницу, кавээнщицу и победительницу конкурса «Алло, мы ищем таланты!». Жену моего первого мужа. Царицу свадебных снимков и последнюю сексуальную мечту всего фотоателье «Радуга».
– Надо будет ему сказать, – заявила Николь, играя фонендоскопом.
– Если спросит, то обязательно, – сказала я. И широко улыбнулась. Для соседок. Чтобы у них от любопытства не пропало молоко.
И еще потому улыбнулась, что точно знала: он не спросит. Потому что мой Леша – каменная стена. Он может жить только в таком качестве – ни окон, ни дверей, ни памяти, ни компромиссов. Нет так нет, да так да.
Отныне и вовеки веков.
Я знала, что не спросит, но верила, что Николь – запятая.
Ты интересуешься, где логика? Да, Кузя? Ну как же! Целая телега логики. Вера – сильнее знания. Скажешь, нет?
– В общем, до тех пор пока он не спросит, мы будем с тобой дружить. Ты и я, – изрекла Николь.
– А потом?
– А потом алименты, общее хозяйство, Маринкина свадьба и покупка квартиры для молодых.
Дружба как эквивалент алиментов и Маринкиной свадьбы… Что-то в этом было. И есть.
Я достала две конфеты из кармана ее штанов. И сказала:
– Давай спать, мне завтра на работу. Она улыбнулась:
– И мне…
Я не стала спрашивать, куда она уже успела устроиться. Хотя мне было очень-очень интересно. Но холодно.
…Кстати, Гриша действительно ушел навсегда. Но это выяснилось позже. Когда он пригласил нас со Светой на новоселье.
* * *«Дорогой Алекс, ты совершенно прав: у меня в голове живет плачущий человечек. Его слезы капают мне на мозги.
Или ты говорил – пляшущий? Или это не ты говорил, а наш большой друг Конан Дойл?
Представляешь, первая музыкальная школа еще работает! И сюда возят детей! На очень хороших автомобилях!
В этой стране, Алекс… Я правильно формулирую? «В этой» означает «не в нашей», а?.. Тут я тебе подмигиваю – жаль, что ты не видишь. Стрелки мне по-прежнему идут. И здесь по-прежнему принято краситься всуе. Это очень ценится мужчинами.
Ненакрашенная женщина считается тут больной, бедной или пенсионеркой. А детей привозят на автомобилях прямо с выставки.
Нет, не подумай о них плохо. Дети здесь не ходят на выставки. Дети ходят в кино, в ночные клубы, иногда в школу. И им везде наливают! Без всякого документа!
А с выставки – автомобили. Представляешь, у них такая мода! Только проходит какой-нибудь салон, только тачку успели сфотографировать для каталога, а она уже здесь – возле первой музыкальной школы!
Кстати, напрасно ты думаешь, что у них принято ездить на «бумерах». «Бумер» – это кино для бедных. Они любят «бентли», «ягуары» и «лексусы». Но пока я пишу тебе эти строки, мода может поменяться! У них с этим быстро.
Я тут познакомилась с девочкой Диной, она сразу меня узнала, между прочим! Она читает мой ЖЖ! Я очень популярна, а ты говоришь, что я – бестолковая. А Дина сказала, что никогда не видела более идиотской шляпки. А я сказала, что одному очень хорошему мужчине она тоже никогда не нравилась. Очень хороший мужчина – это я о тебе. Потому что ты действительно очень хороший.
А шляпку я выбросила. Дина была рада. Сама Дина ездит на Z4, но считает это полным отстоем.
Тебе нравится слово «отстой»?
Она познакомила меня со своей учительницей Натальей Станиславовной.
Алекс, это не то, о чем ты подумал. Хотя я, конечно, всегда хотела научиться играть на домре. Именно на домре, потому что в класс игры на фортепиано меня не приняли три раза. И все, что ты слышал в моем исполнении, – это самоучитель. А освоить домру с помощью самоучителя я так и не смогла. Кстати, ты не помнишь, в этой стране можно было купить домру в магазине? Или их доставали только по блату?
Yo u know,[10] она сразу приняла меня как родную. Хотела даже упасть в обморок. Совсем как твоя мама. Помнишь? Когда твоя мама увидела мои ногти, покрытые зеленым лаком, а я сказала, что делаю его сама, что это очень просто – берешь белый перламутровый, капаешь туда зеленки, совсем чуть-чуть, важно не переборщить…