— Если разговор официальный, прошу в кабинет.
— Нет-нет! — Павлина тоже встала. — Оставайтесь. До кабинета нужно пройти дюжину комнат, а я знаю, что ваша подагра, милый дядюшка, не располагает к долгим прогулкам. Данила Ларионович, не проводите ли вы меня в библиотеку?
— Буду счастлив.
Фондорин бросил грозный взгляд на петербуржца и повел графиню прочь.
Митя с радостью последовал бы за ними, но был вынужден остаться в своем жарком укрытии.
Итальянец подождал, пока за дверью стихнут шаги, и сел рядом с князем.
— Сударь, — заговорил он быстро, напористо. — Ваша племянница красива, но глупа. Не будем тратить время на пустяки. Поговорим лучше о будущем империи, как подобает людям государственным. Известно ли вам, что ее величество слаба здоровьем и не сегодня-завтра умрет?
— Как? — вздрогнул Долгорукой. — Неужто дела так плохи? Адмирал Козопуло давеча в узком кругу рассказывал, что лишь своими стараниями поддерживает в государыне жизненную силу, однако я не принял его болтовню всерьез. Неужто…?
— Да. Ее дни сочтены. Великая эпоха близится к концу. Что последует дальше — вот в чем вопрос. Каким станет новое царствование? Эрой света и справедливости или торжеством безумия? Платону Александровичу известны ваши просвещенные взгляды, и в вашем ответе я не сомневаюсь.
— Да, конечно, я за свет и справедливость, — подтвердил губернатор, — однако не могли бы вы выразить свою мысль яснее?
Секретарь кивнул:
— Извольте. Кто: Внук или Наследник? Яснее и короче, по-моему, некуда.
— Право, не знаю, — тихо молвил Давыд Петрович. — Мы, московские, далеки от большого света, питаемся все больше слухами и мнениями петербуржских друзей…
— Внук, — отрезал Метастазио. — Только он. Наследник вздорен, капризен. Наконец, просто не в своем уме!
— Но разве возможно, чтобы вопреки прямому порядку наследования…
Секретарь снова перебил:
— Если в момент кончины великой императрицы Платон Александрович все еще будет в силе, то очень возможно и даже неизбежно. Беда в том, что светлейший помешался из-за вашей племянницы и дурит. Он болен от страсти. Если немедленно не получит требуемого лекарства, то погубит и себя, и будущее России. Так помогите же ему получить эту малость! — Метастазио наклонился и схватил князя за локоть. — Вы можете это сделать! Я прихожу в бешенство, когда начинаю думать, от каких пустяков зависят судьбы великой державы! А также и наши с вами судьбы.
— Наши? — переспросил губернатор с особенным выражением.
— Да! Вы, верно, думаете, что я забочусь только о своей участи? Разумеется, я себе не враг. И если воцарится злейший недруг моего покровителя, судьба моя будет печальна. Но и вам несдобровать. Ваши контры с Озоровским известны. Он заодно с Прохором Масловым, а Маслов один из всего двора оказывает Наследнику знаки внимания. Начальник Секретной экспедиции поставил на Гатчинца, сомнений в том нет! Поверьте хорошо осведомленному человеку:
Озоровский мечтает от вас избавиться, шлет о вас губительнейшие реляции, и если вы до сих пор еще держитесь на своей должности, то лишь благодаря расположению к вам Платона Александровича. При победе партии Наследника вас ждет немедленная отставка и опала.
Давыд Петрович расслабил галстух, словно ему вдруг сделалось душно.
— Я… я должен посоветоваться со своими друзьями…
— Лучше станьте нашим другом, и тогда Москва будет принадлежать вам. Город нуждается в твердой, но просвещенной руке. Так что?
Давыд Петрович молчал.
Не устоит, перекинется, боялся Митридат.
У него за спиной, в камине, громко стрельнуло, и Митя непроизвольно дернулся.
Ох!
Экран качнулся, грохнулся на пол, и взорам обернувшихся политиков предстал малый отрок с выпученными от ужаса глазами.
— Impossibile! — пробормотал Метастазио. — Откуда он здесь?
Стало быть, про Данилу побежденный Пикин ему рассказал, а про Митридата нет. Получается, что капитан-поручик не вовсе пропащий?
— Это Митюша, воспитанник племянницы, — успокоил петербуржца хозяин. — Он совсем еще дитя, не тревожьтесь. Затеялся в прятки играть. Ступай, душа моя, побегай в ином месте. Видишь, мы с этим господином…
Итальянец проворно вскочил, двинулся к Мите.
— А-а!!!
Захлебнувшись криком, рыцарь Митридат припустил вдоль стены, пулей вылетел за дверь.
Сам не помнил, как пробежал длинной анфиладой. Ворвался в библиотеку с воплем:
— Данила! Он меня видел!
Фондорин и Павлина, сидевшие на канапе бок о бок, оглянулись.
— Кто? — рассеянно спросил Данила, и вид у него был такой, будто он не сразу узнал своего юного друга.
— Метастазио! Он хотел меня схватить! Он такой, он не отступится! И князь Давыд Петровича оплел, интриган! Mon Dieu, je suis perdu!.[4]
Графиня пронзительно завизжала, испуганно глядя на Митридата.
Он хотел приблизиться к ней, но она заверещала еще пуще, замахала руками.
— Минуту, друг мой! — сказал ему Данила. — Это истерика. Ваше неожиданное красноречие напугало Павлину Аникитишну. Сейчас, сейчас. Есть одно средство…
Он звонко шлепнул графиню по щеке, и она тут же смолкла, ошеломленно глядя уже не на Митю, а на обидчика. Ее ротик задрожал, но прежде, чем из него исторгся новый вопль, Данила наклонился и поцеловал — сначала ушибленное место, а затем и губы, лишив их возможности производить дальнейший шум.
Средство, действительно, оказалось удачным. Рука графини немного пометалась в воздухе, потом опустилась Даниле на плечо и осталась там.
— Ну вот, — сказал он, высвобождаясь (причем не без усилия, потому что к первой ручке, обхватившей его за плечи, присоединилась вторая). — А теперь, Павлина Аникитишна, я всё вам объясню.
И объяснил — доходчиво и недлинно: и про необычайные Митридатовы способности, и про его деликатность, понудившую образованного отрока прикидываться младенцем. Рассказал и о Митином петербуржском взлете, и о вынужденном бегстве. Не стал лишь касаться истории с ядом, сказав только:
— По случайности Дмитрий стал очевидцем одной каверзы, затеянной Фаворитовым секретарем. Подробностей, ma chere amie, вам лучше не ведать, ибо в подобных делах осведомленность бывает губительной. Вам довольно знать, что Метастазио намерен во что бы то ни стало истребить опасного свидетеля. И Дмитрий прав: этот господин ни перед чем не остановится. Судя по тому, что он назвал меня мертвецом, — Данила невесело усмехнулся, — на меня у славного итальянца тоже имеются виды. Если так, то защитить мальчика будет некому. Нужно бежать из Москвы, другого выхода я не вижу.
— Да, едем в Утешительное, к папеньке! — воскликнул Митя. — Это всего двадцать пять верст!
И сам понял, что сморозил детскость. Что может папенька против всемогущего Фаворита?
Павлина закрыла лицо ладонями, посидела так некое время. Митя думал, плачет. Но когда она отняла руки, глаза были сухими.
— Видно, делать нечего, — сказала она тихо, словно себе самой. — Иначе никак… — Тряхнула завитыми локонами и дальше говорила печально, но спокойно, даже уверен но. — Не поминайте злым словом, Данила Ларионович. И плохо не думайте. Изопью чашу до донышка. Видно, такая судьба. Но и цену назначу. Чтоб ни волос не упал — ни с вашей головы, ни с Митюшиной.
Фондорин как закричит:
— Мне такого выручательства не надобно! Да я лучше жизни лишусь!
— А заодно и ребенка погубите, да не простого, а вон какого? — покачала головой она, и Данила осекся. — Ах, сердечный мой друг, я чаяла по-иному, да не захотел Господь… Только не думайте, что я распутная.
— Вы святая, — прошептал Фондорин. По его лицу текли слезы, и он их не вытирал.
— Нет, я не святая, — вроде как даже обиделась Павлина. — И я вам это намерена доказать, сей же час. Чего теперь жеманничать? Не для него же беречься…
Она не договорила, взглянула на Митю.
— Митюшенька, кутенька… — Смутилась, поправилась. — Дмитрий, дружочек, оставь нас, пожалуйста, с Данилой Ларионовичем. Нам нужно поговорить.
Ага, оставь. А куда идти-то? Назад, к Еремею Умбертовичу? Только о себе думают!
Митя вышел из библиотеки, притворил дверь.
Лакей гасил свечи в стенных канделябрах, оставлял гореть по одной. Потом вышел в соседнюю комнату, дверь затворил. Такое, видно, в доме было заведение — к ночи двери в анфиладе прикрывать. Должно быть, из-за ночных сквозняков, предположил Митя.
Пристроился к лакею, переходил за ним из залы в залу. При живом человеке всё покойней.
В столовой, где сходились поперечные анфилады, повстречали другого лакея, который о визите Метастазио объявлял.
— Что тот господин? — боязливо спросил Митя. — Всё в салоне?
— Уехали, — ответил служитель. Как гора с плеч свалилась! Дальше пошел уже без опаски. Надо было на Давыда Петровича посмотреть — что он?
Князь сидел в салоне один, пристально смотрел на огонь.
Свечи на столе были загашены, но зато под потолком сияла огромная люстра — свечей, пожалуй, на сто, и от этого в комнате сделалось светло, нестрашно.
— А-а, ты, — рассеянно взглянул на мальчика Долгорукой. — Напугался чужого? Он с тобой только поздороваться хотел, он не злой вовсе. Расспрашивал про тебя, понравился ты ему. Ну иди сюда, иди.
Взял Митю за плечи, ласково улыбнулся.
— Как Павлиночка тебя любит, будто родного сыночка. И то, вон ты какой славный. А хочешь в большом пребольшом доме жить, много больше моего? У тебя там всё будет: и игрушки, какие пожелаешь, и настоящие лошадки. А захочешь — даже живой слон. Знаешь, что такое слон? Здоровущая такая свинья, с карету вышиной, вот с такими ушами, с длиннющим пятаком. — Он смешно оттопырил уши, потом потянул себя за нос. — Как затрубит: у-у-у! Хочешь такого?
— Да, я видел слона, его по Миллионной улице водили, — сказал Митя обыкновенными словами, без младенчества. Чего теперь таиться?
Но князь перемены в речи отрока не заметил — был сосредоточен на другом.
— Ну вот и умник, всё знаешь. Ежели тебя Павлиночка спросит (а она может, потому что у женщин это бывает, о важном у дитяти спрашивать): «Скажи, Митюша, менять мне свою жизнь иль нет?» Или, к примеру:
«Ехать мне к одному человеку или не ехать?» Ты ей обязательно ответь: менять, мол, и ехать. Обещаешь?
«Зря распинаетесь, сударь. Без вас уже решилось», — хотел сказать ему на это Митридат, но не стал. Пусть не радуется раньше времени.
— Обещай, будь золотой мальчик. — Князь погладил его по стриженой голове. — Э, братец. Гляди: макушку мелом запачкал. Дай потру.
Полез в карман за платком, а Митя ему:
— Не трудитесь, ваше сиятельство. Это не мел, а седина, изъян природной пигментации.
Нарочно выразился позаковыристей, чтоб у Давыда Петровича отвисла челюсть.
Ждал эффекта, но все же не столь сильного. Челюсть у Долгорукого не только отвисла, но еще и задрожала. Мало того — губернатор вскочил с кресла и попятился, да еще залепетал околесицу:
— Нет! Невозможно! Нет! Почему именно я? Я не смогу… Но долг…
Пожалуй, изумление было чрезмерным. Митя уставился на остолбеневшего князя и вдруг почувствовал, как по коже пробегает ознобная жуть.
Этот особенный взгляд, исполненный ужаса и отвращения, он уже видел, причем дважды: в новгородской гостинице и в Солнцеграде.
Неужто снова чадоблуд или безумец?
Сейчас как накинется, как станет душить!
Митя отпрянул к двери.
— Постой! — захромал за ним губернатор, пытаясь изобразить умильную улыбку. — Погоди, я должен тебе что-то показать…
«Ничего, я отсюда посмотрю», — хотел ответить Митя, но стоило ему открыть рот, как Долгорукой замахал руками:
— Молчи! Молчи! Не стану слушать! Не велено!
И уже больше не прикидывался добреньким, занес для удара трость.
Толкнув приоткрытую дверь, Митя шмыгнул в соседнее помещение и быстро перебежал к следующей двери, отчаянно крича:
— Данила! Дани-ила-а! Высоченная, в полторы сажени, дверь была хоть и не запертой, но плотно закрытой. Он повис на ручке всем телом, только тогда тяжелая створка подалась.
Пока сражался с сими вратами, Давыд Петрович, припадая на подагрическую ногу, подобрался совсем близко… Чуть-чуть не поспел ухватить за воротник.
В следующей комнате повторилось то же самое: сначала Митя оторвался от преследователя, потом замешкался, открывая дверь, и едва не был настигнут.
Не переставая звать Данилу, злосчастный беглец забирался все дальше по нескончаемой анфиладе, уже потеряв счет комнатам и дверям. А потом, уже знал он, будет вот что: очередная комната окажется слишком маленькой, и хромой успеет догнать свою жертву.
— Стой же ты! — шипел Давыд Петрович, охая от боли и по временам пробуя скакать на одной ноге. — Куда?
В оружейной, где на пестрых коврах висели кривые сабли и ятаганы, попалась живая душа — лакей, надраивавший мелом круглый пупырчатый щит.
— Спасите! — бросился к нему Митя. — Убивают!
Но тут в проеме возник хозяин. Он цыкнул, и слугу как ветром сдуло. Больше Мите никто из челяди не встречался. Попрятались, что ли?
Где же Данила? Ужель не слышит зова? Кричать больше не было мочи, дыхания хватало лишь на рывок через пустое пространство, чтоб потом повиснуть на рукояти, моля Господа только об одном: пусть следующее помещение окажется не слишком тесным.
Однако погибель таилась не там, где он ждал.
Пробежав отрадно большой залой (видел ее прежде, но сейчас разглядывать было некогда), Митя стал открывать дверь и не сразу понял, что не откроется — заперта не то на ключ, не то на засов. А когда понял, на маневр времени уже не оставалось: гонитель был совсем близко, и в руках у него теперь была не трость, а огромный турецкий кинжал — не иначе со стены снял.
В отчаянии Митя заколотил в предательскую дверь кулачками. Да что толку?
Сзади, совсем близко, послышалось бормотание:
— Господи, укрепи, дай силы. Всё, всё… Только и оставалось, что зажмуриться. Лязгнуло железо задвижки, дверь распахнулась.
На пороге стоял Данила: в рубашке, панталоны расстегнуты, одна нога разута. Спал! Друга жизни лишают, а он почивать улегся! Из-за Данилиной спины донесся шорох, будто пробежал кто-то легкий и тоже необутый, но Мите было не до загадок.
— Опять! — только и смог выдохнуть он, обхватывая своего вечного спасителя за пояс.
— Что вы себе позволяете, князь? — воскликнул Фондорин. — Зачем вы гоняетесь за мальчиком с оружием? Пусти-ка, Дмитрий.
Митя пал на четвереньки, проворно отполз в сторону. А вдруг Долгорукой начнет Данилу рубить?
Но нет, на Фондорина смертоубийственный пыл князя не распространялся. Давыд Петрович опустил ятаган, другой рукой схватился за сердце — видно, убегался. — Опять? — повторил Данила. — Ты сказал «опять»? Вот оно что! Тут не безумие, я ошибался!
Он подскочил к губернатору, вырвал кинжал и отшвырнул подальше, потом ухватил Долгорукого за отвороты и тряхнул так сильно, что у того на воротник с волос посыпалась пудра.
— Вы получили письмо от Любавина! — прорычал Фондорин страшным голосом. — Чем вам обоим помешал ребенок? Это Метастазио, да? Отвечай, не то я проломлю тебе череп!
Схватил со столика узкогорлый бронзовый кувшин и занес над макушкой князя.
— При чем здесь Метастазио? — прохрипел тот. — И какой еще Любавин? Не знаю я никакого Любавина!
— Лжешь, негодяй! Я помню, ты состоял с ним в одной и той же ложе, «Полнощной Звезде»!
— В «Звезде» состояло пол-Москвы, всех не упомнишь! — Губернатор не сводил глаз с бронзы, зловеще посверкивавшей у него над головой. — А, вы про Мирона Любавина, отставного бригадира? Да, был такой. Но, клянусь, он мне не писал…
Мите послышалось, что коротенькое слово «он» Давыд Петрович произнес как бы с ударением. Кажется, отметил это и Фондорин.
— Он не писал? А кто писал? И что? Когда ответа не последовало, Данила стукнул князя сосудом по лбу — не со всей силы, но достаточно, чтобы раздался не лишенный приятности звон.
— Ну!
— Вы с ума сошли! У меня будет шишка! Я… я не имею права вам говорить… Вы ведь тоже были братом и, как мне говорили, высокой степени посвящения. Вы знаете об обетах.
— Каких еще обетах!? Масонов в России более нет! Все ложи распущены!
Князь стиснул губы, замотал головой.
— Я более ничего не скажу. Можете меня убить.
— И убью! Молитесь!
В отличие от Пикина, Давыд Петрович молиться не отказался, но произнесенная им молитва была странной, Мите такую слышать не доводилось.
— «Всеблагой Истребитель Сатаны, я в Тебе, Ты во мне. Аминь», — прошептал князь, закрыв глаза.
— Что-что? — удивленно переспросил Данила. — Но ведь это формула сатанофагов!
Долгорукой встрепенулся:
— Вы… знаете?!
— Да, мне предлагали стать братом Ордена Сатанофагов, и я даже получил первый градус послушника-оруженосца, но…
— Ах так! Это меняет дело! — Долгорукой повернул на пальце перстень и показал Даниле. — Если вы оруженосец, то должны мне повиноваться. Видите знак четвертого градуса?
Фондорин отпустил князев фрак и бросил кувшин.
— Вы не дослушали. Я так и не стал членом Ордена, и на то было две причины. Во-первых, в ту пору мне было не до общественного блага — я искал пропавшего сына. А во-вторых, я убедился, что ваша линия масонства не праведная, обманная. Я не верю, что людей можно облагодетельствовать насильно, против их воли.
— Не обманная, а истинная! — горячо возразил Давыд Петрович. — Это все прочие ордена и ложи — пена, морок, светская забава. Мы же существуем для того, чтоб, не щадя собственного живота, истреблять Зло! Как вы с вашим умом и ученостью этого не понимаете? Мы, сатаноборцы, — взрослые, а все прочие — дети. Долг взрослого наставлять ребенка, пускай даже по неразвитости ума тот и противится наущению!