И он пошёл.
Ему хватало своего открытия, которое он сделал тогда в кабинетике и которое старался забыть до вызова к следователю, — там скажет. Возможно, это болезненная подозрительность. Быть может… Чёрт возьми! не «быть может», а может быть, он не разбирается в почерках. Видимо, не разбирался и в друзьях. Но следственные органы на то и существуют, чтобы проверять подозрения.
Глеб миновал булочную — зайдёт на обратном пути — и свернул за угол к овощному.
Он ходил этим путём не первый год, минуя светленький магазинчик, который проплывал перед глазами лишь ярким прямоугольником. Сейчас Глеб замедлил шаг, удивившись простору витрины: в нише-окне бежали сверху вниз стеклянные ступеньки, подсвеченные лампами дневного света, и на этих ступеньках-уступах стояли открытые и приоткрытые коробочки с духами. Духи. Целый магазин духов. Здесь могли быть и её любимые.
Глеб тряхнул пустой сумкой и вошёл.
Давно не бывал он в таком царстве стекла и коробочек. На два её праздника, день рождения и 8 Марта, обычно дарил вещицы, нужные в хозяйстве. Последний раз была лукорезка, синий пластмассовый цилиндр с поршнем, который кромсал головку с тихим кошачьим урчанием.
— Девушка, у вас есть духи?…
Глеб вдруг забыл их точное название.
— Какие?
— С таким неопределённым смыслом…
— У всех духов неопределённый смысл, — строго ответила молоденькая продавщица, тускло рассматривая покупателя.
— Вернее, они звучат многообещающе. Что-то вроде «Возможно встретимся».
— «Восторг»?
— Нет, там какой-то намёк… Типа «Авось что-нибудь выйдет».
Сонная истома отпустила продавщицу. Её глаза загорелись любопытством, которое вспыхивает от всего нестандартного.
— «Элегия»? — перевела она «Авось что-нибудь выйдет» на поэтический язык.
— Нет, вроде «Давай попытаемся», — пробубнил он, чувствуя набегающую на щёки краску. И не уйти, потому что покупатели уже обратили на него внимание, прислушиваясь к диалогу.
— «Поздравляем маму»? — предположила продавщица.
— Да нет, — глухо ответил Глеб и брякнул невесть откуда всплывшее выражение: — Духи… «Со свиданьицем»…
Продавщица засмеялась. Кто-то хихикнул сбоку. Глеба сразу осенило:
— Вспомнил! «Вроде бы».
— Таких тоже нет.
— «Ну, погоди», — подсказал тот, который хихикнул сбоку.
— «Быть может», — произнёс сзади мужской голос приятным баритоном.
— Ах, «Быть может», — обрадовалась продавщица. — Польские духи, давно уже не поступали.
Глеб обернулся. За спиной стоял широкоплечий мужчина лет тридцати, крепко сдавив губами незажженную сигарету. Их взгляды встретились. Глеб увидел, что тот как-то про себя улыбнулся, даже не губами, а дрогнувшей сигаретой, повернулся и вышел из магазина.
Этот тип знает духи «Быть может». Следил за ним. Недалеко от их дома. Глаза, ухмылка и какая-то наглость в дрогнувшей сигарете…
Глеб выскочил на улицу. Широкоплечий спокойно уходил, поблёскивая лысеющей головой в осеннем солнце. Из-за уха сизой лентой выпархивал дымок. Сейчас можно сделать вид, что развязался шнурок — так поступают детективы. Или взять такси и медленно следовать за ним…
На перекрёстке мужчина остановился. Глеб догнал его и неожиданно для себя спросил:
— Закурить не найдётся?
— Вы, кажется, меня преследуете? — улыбнулся широкоплечий совсем не нагло.
— Откуда знаете духи «Быть может»? — прямо спросил Глеб.
— Любимые духи жены. А что?
— Вы женаты?
— А вы правда меня преследуете? — повторил мужчина.
— Я иду за овощами, — ответил Глеб и пошёл в свою сторону, окончательно решив, что он медленно, но верно глупеет.
«Сейчас я признаюсь в том, в чём никому не признавался. За окном осень, какая-то свербящая погода. То льёт, то моросит. Час ночи. Темень такая, что кажется — и солнце больше никогда не взойдёт. Угомонились соседи. Потухнув окнами, потемнел дом напротив. Почти тишина, лишь порыв ветра изредка бросает в стекло пригоршни крупных капель. Тёплая лампа высвечивает на столе аккуратный круг, в котором лежат мои руки…
И что же я, по-вашему, делаю? Не догадаетесь. Я пишу стихи. Да-да: я, мужчина тридцати лет, пишу стихи. Разные. Иногда вот такие:
Котёнок бегом припустил к колбасе —
Её уронила девчонка.
И бантик от радости дрогнул в косе,
И хвостик дрожал у котёнка.
Конечно, мне хочется писать стихи о Вас, но я этого никогда не сделаю. Удивлены? Всё просто — хорошие стихи у меня не получаются, а осквернять Ваше имя рифмоплётством и сюсюканьем не могу. Поэтому пишу о любви — абстрактной, вообще:
Ах, сколько врагов у любви…
Хоть криком на помощь зови.
Глупость, мещанство, наветы
И пережаренные котлеты.
Вдруг новый, ещё один ворог…
С научным названьем — сексолог.
Он даст вам интимный совет:
Подходишь любимой иль нет.
Ах, пылкий Ромео, вставай!
В сексолога шпагу вонзай!
А когда на меня наваливается то одиночество, о котором я писал, наваливается, как ночь на город, тогда пишу такие:
Любят поплакать дети — легко и завидно.
Женщины плачут частенько, если обидно.
Изредка всхлипнут мужчины — им несолидно.
Я только плачу всегда, но это не видно…
И всё-таки я напишу, когда-нибудь да напишу стихи о Вас и для вас. Всё дело, в первой строке. Найду её — и стих пойдёт, но она, эта первая строка, должна быть простой и гениальной, что-то вроде «Я встретил вас…»».
Глеб Семёнович Кутов должен был прийти через полчаса. Кто он теперь? Разъярённый гражданин? Обиженный человек? Или успокоившийся мужчина?
Как правило, к допросам Рябинин готовился. Но предстоял не допрос — предстояла беседа. И всё-таки подготовка нужна, потому что беседа следователя отличается от допроса, видимо, только отсутствием протокола.
Рябинин чуть было не встал и не пошёл за письмами к сейфу, забыв, что хранит их в столе, — не было уголовного дела, а сейф для уголовных дел и для вещественных доказательств. Упругая пачка с готовностью рассыпалась. Он вытащил листок из первого конверта и отыскал чуть заметную карандашную пометку, которые сделал почти в каждом письме. «А по вечерам мы будем пить чай…». Мир состоит из антиподов. Плюсы и минусы. Какой же антипод у чая? Кофе. Не какао же.
Он взял чистую бумагу и провёл авторучкой вертикальную кривоватую линию, разделив лист надвое. Слева наверху вывел «муж». Допустим, плюс. Справа — «тот». Минус. Впрочем, он не был уверен, что правильно расставил знаки; возможно, их стоило бы поменять, да как-то не поднималась рука минусовать законного мужа. Теперь эти пустые полосы должны превратиться в столбики.
Рябинин вписал первую пару: кофе-чай. Этих пар оказалось больше, чем он предполагал. И всё появлялись новые, неожиданные сочетания, которые уже добежали до середины листа. К некоторым словам вторые никак не подбирались, потому что у них не было и, видимо, не могло быть слов-антиподов. Например, цветы. Ничего, кроме колючей проволоки, Рябинину в голову не приходило. Или подарок. Наоборот будет — кража?
В дверь постучали. Рябинин сгрёб письма в ящик стола…
Глеб Семёнович Кутов, высокий, широкоплечий, с круглым лицом и очень круглыми карими глазами, сел на стул и поправил широкий галстук. Разъярённым он не казался. Даже слишком спокоен. Нет, не слишком — второй раз бесцельно поправил галстук, который и так лежал на груди плотно, словно металлическая пластина.
— У меня есть сообщение, — сказал Кутов тоном, который Рябинину показался своеобразным: так говорили докладчики.
— Какое?
— Дело в том, что у меня есть веское подозрение…
— Подождите, — перебил Рябинин. — А у меня есть предложение. Я хочу кое-что угадать.
— Вы его поймали?
— Нет.
— А что же хотите угадывать? — спросил Кутов своим митинговым голосом, и Рябинину расхотелось угадывать, потому что угадывание — игра, которая требует настроения.
— Например, могу угадать, что любите кофе, а не чай.
— Вы — следователь Рябинин? — помолчав, усомнился Кутов, рассматривая его такими круглыми глазами, что Рябинину захотелось, чтобы они стали треугольниками; на таком циркульно-упитанном лице глаза должны быть только угловатыми.
— Да, я следователь Рябинин.
Кутов помолчал и ответил на угадывание:
— О кофе вам могла сказать Вера.
— Нет, ничего не говорила. Угадаю ещё: вы не любите мороженое.
— Естественно, я — мужчина.
— И не любите сладкое.
— Естественно, — теперь он не досказал.
— Вы мужчина, — досказал Рябинин. — Ещё угадаю: не любите цветы.
— Это почему? — не обиженным, а слегка приглушённым голосом возразил Кутов. — Правда, я их не покупаю, но против цветов ничего не имею.
— Не любите дарить подарки.
— Тоже не угадали: по торжественным датам подарки дарю. Вера получает.
Нет, голос у него был нормальный, баритончик, но каждое слово он говорил веско, словно оно имело ещё какой-то смысл, более значительный, чем принято было думать.
— Не любите стихи.
— Да, предпочитаю прозу.
— Не любите фантазировать.
Кутов улыбнулся так же многозначительно, как и говорил.
— Я каждый день фантазирую.
— Ну…
— Фантазирую при помощи металла, бетона, камня…
— И ваши фантазии называются проектами, — досказал Рябинин.
— Да, я признаю только такие фантазии.
— Реальные фантазии, — улыбнулся Рябинин. — Фантазии на железобетоне.
— Иронизируете? — насторожился Кутов.
— Фантазии — это те, которые строятся на песке.
Теперь была очередь улыбнуться Кутову, — теперь он иронизировал.
Изучить бы, нужно бы изучить сидящего перед ним инженера, который представлял сейчас в этом кабинете тот громадный людской поток, выходящий из институтов и носящий громкое имя — «интеллигенция», и к которому умные люди добавили слово «техническая».
Но иронизировать была очередь Кутова.
— На песке ничего нельзя строить. Даже фантазии. — Он помолчал, пристально взглянул на следователя и добавил: — Даже уголовные версии.
— Вы не любите духи. — Рябинин пропустил мимо ушей «уголовные версий». — Ах да, про духи я уже спрашивал…
— Нет, не спрашивали.
— Спрашивал, спрашивал.
— Нет, не спрашивали, — настойчиво повторил Кутов, упираясь в следователя угрюмым настырным взглядом. — Вы спрашивали про стихи, цветы…
— Вот я и говорю, что спрашивал.
Кутов замолчал, не очень понимая мысли следователя, который вроде бы не видел особой разницы между стихами, цветами и духами.
— Кстати, я пользуюсь одеколоном «Волейбол», — глуповато сообщил Кутов.
— Правильно, не пользоваться же вам духами «Быть может».
— На что вы намекаете? — уже недобро спросил этот обиженный муж.
— Абсолютно ни на что.
— При чём же тут дурацкие «Быть может»?…
— Почему дурацкие? Чудесные духи. Но дамские. А от вас должно пахнуть мужчиной.
Господи, как хорошо вместо допроса вести простую беседу, когда не беспокоишься о правдивости и состоянии свидетеля, а говоришь, что думаешь.
— Может быть, перейдём к делу? — спросил Кутов: всё-таки он обиделся.
— У меня больше вопросов нет.
— Да вы ни одного и не задали, — опешил Кутов.
— Вы свободны.
— Как же так?…
— Я всё выяснил.
— Базалова сказала, что вы поможете, примете меры…
— Правильно. И принимаю.
— Но ведь письма приходят! Всё наглее и наглее.
— Скоро мы его возьмём.
— Он вам известен?
— Да, мы идём по его следу. Образно говоря, он чувствует наше дыхание на своём затылке.
— У меня есть подозрение относительно одного лица…
— Спасибо, не нужно.
— Как же не нужно? — ещё раз опешил Кутов, ничего не понимая. — Вам тогда не потребуется никаких следов…
— Благодарю вас, мы его возьмём и так.
Кутов поднялся, поправил галстук и посмотрел в окно тусклым взглядом своих круглых глаз — он не верил Рябинину. Он прочёл не один детектив и просмотрел не один криминальный фильм. Не так допрашивают, не о том спрашивают и не так ведут себя следователи. Проверка подозрений — их хлеб. А этот отказался даже выслушать. И не должно быть на губах следователя улыбки — не улыбки, а какой-то лёгкой, почти незаметной иронии, которая, казалось, бегала по губам от одного угла рта к другому.
— Знаете… эти «Быть может» меня просто преследуют, — сказал Кутов вроде бы вместо «до свидания» и вымученно улыбнулся.
Где ж его менторский тон? Нет, даже в самой простой беседе следователь остаётся следователем и поэтому обязан думать о состоянии свидетеля. Это для Рябинина беседа, а для Кутова допрос. Для Рябинина беседа, а для Кутова неприятности, и неважно, кто в этих неприятностях виноват.
— А знаете, — вздохнул Рябинин и сказал, не очень надеясь на понимание: — Все ваши неприятности оттого, что вас не восхищает запах духов «Быть может».
«Сегодня утром меня поразила простая и жестокая мысль — у меня нет будущего. Я имею в виду не карьеру, а наши с Вами отношения: они не имеют будущего. Я похож на тот радиотелескоп, который посылает сигналы неизвестным цивилизациям в надежде получить ответ через тысячелетия — так далеки от нас те цивилизации. Но телескоп-то ждёт, потому что, в отличие от меня, дал свой обратный адрес. Письма без будущего. Моя жизнь без будущего, потому что без Вас я её не представляю.
Мне теперь неизвестно, что будет со мной через год. Не знаю, что будет через неделю, да и что завтра будет, не знаю. Что буду делать вечером — не знаю. Удивительно: я не знаю ни одного дня своей будущей жизни… Нет, неправда, один день знаю — будет день моей смерти. Уж об этом дне знает каждый.
Вот какая мысль поразила меня утром. А вечером пришла вторая мысль: ведь глупо жить без будущего. Меня ещё в школе учили, что будущее надо приближать. Рассердились ли Вы на меня, что сегодня вечером я приблизил будущее?
В продолжение десяти минут в Вашей квартире раздалось три телефонных звонка. Три раза Вы брали трубку, и три раза никто не отвечал — я Вам не отвечал, слушая Ваш голос.
В таких случаях люди обычно раздражаются. Уж в третий раз человек обязательно сказал бы что-нибудь грубое. Вы вежливо молчали, ждали, спрашивали «да-да» и только после третьего звонка сказали: «Если вы звоните из автомата, то, вероятно, он испорчен». Я так и хотел крикнуть: «Не испорчен он! Не испорчен! Жизнь у меня испорчена!».
Но главное, главное — Ваш голос. Что говорит о человеке? Лицо, глаза, манеры, мысли… глупости! Голос говорит о человеке, только голос. Дайте мне послушать Ваш голос, и я скажу, кто Вы. Ведь частенько совсем неважно, чтó говорит человек, — кáк он говорит, важно.
Ваш голос… Он — музыка, а музыку словами не передать. Этим голосом укачивать детей, убеждать преступников, объясняться в любви, будить по утрам или аукать в лесу. Таким голосом плакала на стене Ярославна — я знаю. Да неужели Вам никто не говорил о Вашем голосе?
Теперь этот голос я слышу каждое утро и каждый вечер. Стоит мне нажать магнитофонную кнопку, как нежный голос мне говорит: «Если Вы звоните из автомата, то, вероятно, он испорчен»».
Глеб стоял у окна и смотрел во двор, на мокрую песочницу, желтевшую мокрым квадратом. Её углы были занесены опавшими листьями, как снегом. Деревянный грибок-мухомор, летом до того яркий, что, видимо, просматривался даже с самолёта, теперь блестел серой осклизлой шляпкой. Под ним сидел парень с непокрытой головой, зябко ворочая плечами.
Глеб ушёл из прокуратуры, ушёл после тех туманных слов Рябинина — они были последними. И теперь жалел. Нужно было остаться и сидеть в том маленьком кабинете до тех пор, пока следователь не объяснил бы, какая связь между запахом «Быть может» и тем идиотом-анонимщиком. Точнее, как выразился следователь, между неприятностями и восхищением этим запахом.
Восхищение! Но почему принято восхищаться духами, рассветами, рифмованными строчками и берёзками? А почему же не восхищаются чертежами, сплавами, сооружениями?… Вот они с ребятами сейчас делают машину, которая будет проходить скальный грунт, как нож протыкает масло… И этот следователь Рябинин ведь не скажет какому-нибудь потерпевшему, что вы не знаете уникальной машины Кутова, поэтому у вас и неприятности в личной жизни…
— Он дурак, — сказал Глеб.
— Да-а забудь ты про него, — отозвалась за спиной Вера. — Пишет-то всё реже и реже.
— Я про следователя.
Вера помолчала, сосредоточенно водя утюгом. От стола шёл лёгкий запах горелой тряпки, отчего на кухне казалось ещё уютнее.
— Нет, Глебушка, он не дурак.
— Но и не умный.
— Он мне показался каким-то сонным.
Парень под грибком мучился с ногами, которые никак не умещались под детской скамейкой, а вытянуть — они Уже за грибком и мокнут под мелким дождиком. Говорят, что у современной молодёжи нет проблем: вот, пожалуйста, чересчур длинные ноги.
— Ты не представляешь, какие он говорил мне глупости. Угадывал, что я люблю и что не люблю.
— Угадал?
— Кое-что. Например, про чай, стихи, мороженое… Нужно сходить к Базаловой и попроситься к другому следователю.