Влад помолчал.
— Она же в больнице, а не при смерти, — доходчиво пояснил он. — И динамика положительная. Так этот соплежуй сказал?
— Так.
— Ну вот. Поехали? Тоска смертная, хоть волком вой, да и тебе надо развеяться. Завтра все по-другому будет. Может, даже солнышко выглянет. Может, потеплеет. Может, маменька твоя настолько окрепнет, что уже завтра домой пойдет. Поехали, а? К цыганам, непременно к цыганам!
— Сиди уже, гусар недоделанный, — рассмеялась Ирина, но мысль о кутеже невольно запала ей в душу. Однако поехать сейчас, пока она так и не увидела мать, было нелепым и неправильным. Другое дело — позже, после того как лично заглянет ей в глаза, убедится, что все в порядке, хотя бы относительном, и нужды мучиться бессонницей по ночам больше нет. Потому решительно отказала Владу и, выпив на ночь рюмочку коньяку, забилась под одеяло, слишком усталая и раздраженная даже для телевизора, с его традиционным набором ужастиков в новостях.
На следующее утро Влад дулся и даже не сразу пришел пить чай. Ирина долго умасливала его, кланялась в пояс, вымолила прощение и упорхнула, оставив на его попечении своих девочек.
На сей раз в больницу приехала вовремя, вооруженная пакетом со снедью, и без всяких проблем прошла в палату к матери.
Палата была вполне обычная, на восемь коек, с застарелым запахом хлорки и еле уловимым флером чего-то неприятного: то ли крови, то ли мочи, то ли человеческого страха и боли, затаившихся по углам. Почти у каждой кровати сидели посетители, и только старушка у окна лежала одна, с вялым любопытством разглядывая гостей и прислушиваясь к их разговорам. Алла, похудевшая, с черными синяками под глазами, помятым желтушным лицом с засохшими, обработанными йодом кровоподтеками, резко контрастирующими с белыми бинтами на голове, лежала у стенки, накрытая казенным синим одеялом. Рядом, на тумбочке, стоял пакет с соком, печенье на тарелочке, разрезанное пополам яблоко, лежала книжка в черно-желтой обложке, на которой яркими красками было щедро выведено что-то пестрое. Скосив глаза на дверь, она увидела Ирину и поморщилась.
— Явилась, — прошелестела слабым, но отчетливо-язвительным голосом. — Мать помирает, можно сказать, а кровиночке и дела нет!
Ирина поискала глазами стул, но все были заняты посетителями, оттого присела на краешек кровати. Алла подвинулась, уступая ей место.
— Я вчера была, как только сказали, что можно. Покушать вот принесла и белье наше. Халат тебе передали? А покушать?
— Передали, только я ж почти не встаю, — поморщилась Алла. — Голова сразу кружиться начинает.
В ее голосе отчетливо слышался хрип — память о ночи, которую она пролежала на холодном бетоне подъезда. Алла закашлялась, выплюнув в платок скопившуюся мокроту. Ирина погладила ее по руке.
— Ей вообще вставать нельзя, — наябедничала старушка с соседней койки. — А она не слушает и ходит.
— Ну, и хожу, — не смутилась та. — Что мне, под себя ходить? Это же стыд-то какой. Я еще вполне дееспособна.
— Мам, ты с ума сошла! — возмутилась Ирина. — У тебя сотрясение, а ты по палате разгуливаешь.
— Ну и что? Па-адумаешь, сотрясенье! При моей профессии в голове и без того вечная болтанка, кого из нас сотрясеньем удивишь? И потом, я ж осторожно. По стеночке, до туалета и обратно. И Клавдия Петровна за мной приглядывает. Верно, Клавдия Петровна?
— Медсестру тут не дозовешься, — охотно сообщила старушка. — Особливо чтоб судно подать или вынести. Мы уж тут сами, как можем.
— Я сейчас пойду к врачу и скажу, чтобы тебя перевели в платное отделение, — сказала Ирина. Старушка у окна слабо вздохнула.
— Сходи, — согласилась Алла. — Там хоть телевизор нормальный и ди-ви-ди. И фильмы принеси из дома какие-нибудь легкие, наши лучше… «Любовь и голуби», там у меня в тумбочке. А то читать совсем не могу, даже это… В глазах буквы скачут.
И она мотнула головой в сторону тумбочки, на которой лежал потрепанный томик Донцовой.
— Ну так не читай.
— Не читай… А что еще делать? Спать тоже не могу, голова гудит, как телеграфный столб… Просыпаюсь и лежу, в потолок смотрю. Ладно. Что дома нового?
Ирина помолчала, а потом торопливо вывалила на мать последние новости, выбирая позитивные, которых набралось не очень много. Она расписывала скудные подробности, стараясь подать их с наилучшей стороны, отчего это казалось невероятно фальшивым и недостоверным. Мать слушала, прикрыв глаза. Старушка бодро кивала.
— Отцу, надеюсь, не сообщила? — строго спросила Алла.
— Нет пока.
— Правильно. А то он там в своей Прибалтике свалится с инфарктом.
— Да, будет лучше, если он свалится дома.
— Не умничай, — сказала мать и прикрыла глаза. Пощупав повязку на голове, она вздохнула.
— Мне кажется, я похожа на раненого танкиста, — пожаловалась она. — В туалете тут в зеркало глянула — ужас какой-то. От лица остался один нос. Никогда не думала, что он такой длинный.
— Ты хоть что-нибудь помнишь? — помедлив, спросила Ирина. Алла слабо помотала головой.
— Помню все, до момента, как от тебя вышла. Помню разговор, причем, знаешь, так ясно, словно это только что было. Помню лестницу, как шла с этим мешком мусорным, а потом — трах! — и темнота.
— Менты предполагают, ты оступилась, — сказала Ирина. Алла фыркнула.
— Да был тут уже один с утра, с глупым лицом, то же самое твердил… Я ему сказала: молодой человек, вы когда-нибудь стояли в арабеске? Да я по канату с закрытыми глазами пройду и не оступлюсь, а тут — надо же! — на ровном месте упала.
— А он что?
— Ничего. Спросил, что такое арабеск. Ты пощупай, у меня на затылке такая шишка…
Ирина осторожно сунула ладонь под голову матери и, пока та шипела от боли, действительно нащупала под бинтами внушительную выпуклость.
— Лицом-то я о ступени колотилась, — сказала Алла. — Это к гадалке не ходи. Спина саднит, там тоже все в синяках. А затылок… Похоже сюда меня и тюкнули.
— Интересно, кто? — задумчиво произнесла дочь.
Этот вопрос занимал ее остаток дня. От вновь вспыхнувших подозрений она шагала по квартире, съела на нервах половину вареной курицы и разбила тарелку, предательски выскользнувшую из рук. Но, даже заметая в совок осколки, никак не могла избавиться от призрака, подкрадывающегося сзади. Оставаться в пустой квартире одной было невозможно. Вечером, совершенно измученная неизвестностью, она набрала телефон Влада.
— Что? — спросил он каким-то сонным голосом.
— Ты спал, что ли? — испугалась она.
— Ну, не то чтобы… Прилег после ужина. А что?
— Ничего. Поехали к цыганам, что ли? Только заезжай за мной. Я одна боюсь.
Поздно вечером Сергей захотел жареной картошки.
Вообще при его объемистом брюшке есть картошку на ночь было делом недозволительным. Жена, всю жизнь сидевшая на диетах, просто брызгала пламенем, словно дракониха, стоило заикнуться о любимом лакомстве даже днем, а уж под вечер и подавно. Ирина совала ему в зубы морковину или сельдерей, затыкала рот яблоком, приговаривая: «Хочешь жрать, жри яблоко. Не хочешь яблоко — не хочешь жрать!» Сергей подозревал, что ей и самой до смерти хотелось насквозь вредной холестериновой картошки, зажаренной с лучком и сальцем или, на худой конец, колбасой. Умопомрачительный запах витал по всей кухне, и даже у самого стойкого начиналось слюноотделение. Как можно не хотеть жареной картошки? Как можно заменить ее на какой-то вялый пучок сельдерея? И почему все самое вкусное непременно вредно?
Он валялся на диване полдня, смотрел телевизор, читал, а потом даже задремал, и мать заботливо прикрыла ему ноги пледом, хотя дома и без того было жарко, как в пекле, а открывать окна они не любили. Это Ирина была помешана на свежем воздухе, духоты не выносила и всегда держала фрамуги нараспашку, независимо от времени года.
Повалявшись, он вдруг подумал, что хочет картошки. Подумал, что еда ему приснилась, и даже во рту остался призрак вкуса. Иногда такое случалось, и Сергей начинал чего-то невыносимо хотеть: то бананов, которые, в общем-то, не любил, то пирожных. Мать посмеивалась и ядовито интересовалась, не беременный ли он. А Сергей знал: пока не поест того, чего внезапно захотел, покоя не будет.
— Мам, — крикнул он на кухню, где та пила чай. — У нас картошка есть?
Она показалась на пороге, с взволнованным лицом.
— Ты что кричишь, Сереня?
— Ничего. Я спрашиваю: картошка у нас есть?
— Зачем тебе картошка?
— Блин, в «Чапаева» играть буду. Жрать, конечно. Так что? Имеется картофель в закромах?
— Чего это ты на ночь глядя вздумал? — возмутилась Ольга. — Хочешь кушать — супчику похлебай. Колбаски отрежь, да с чайком… Вкуснотища. Или яйца могу пожарить.
— Да ну тебя, — рассердился сын. — Ты прямо как Ирка говоришь. Не хочу я супчика. Картошки хочу, жареной, с корочкой!
— Вредно тебе ее, — не сдавалась Ольга. — И так растолстел.
— Мам, я сам как-нибудь разберусь, что вредно, а что полезно. Есть картошка или нет?
Ольга ушла на кухню и выдвинула ящик, встроенный в кухонный гарнитур, покопалась в пакетах с овощами, шурша и перекладывая их с места на место.
— Есть, но мало, штуки четыре, и мелкие. Не хватит тебе, — крикнула она. — Так что успокойся уже. Завтра пожарю.
— Завтра не захочу, — капризничал он, а потом, решительно откинув ногами плед, встал, вышел в прихожую и схватил с вешалки куртку.
— Ты куда? — удивилась Ольга.
— В магазин, — буркнул Сергей. — Не видишь, что ли? У меня картофельная ломка. Я теперь спать не буду, всю ночь у окна просижу и буду мечтать, как бы пожрать на ночь вкусного и вредного. И пусть тебе будет стыдно, потому что не заботишься о своем сыночке любимом…
— Ну, пусть будет, — усмехнулась мать. — Раз уж все равно в магазин идешь, купи еще чаю пачку, крекеров соленых, маргарина и макарон пачку.
— Вот так всегда, — пробурчал он, всовывая ноги в старые, растоптанные башмаки, стоявшие у входа как раз на такой дежурный случай. — Стоит отвлечься на минуточку, отдаться порокам, и тут же насуют поручений по самое не хочу.
— Не ворчи, — прикрикнула Ольга. Сын фыркнул и вывалился в подъездную темноту.
Идти по мерзлой, подернутой инеем земле перед сном было как-то особенно приятно. Он даже замедлил шаг, потому что магазин был вот тут, прямо за углом, и все удовольствие должно было вот-вот кончиться. Листья под ногами хрустели, как стеклянные, и Сергей, тщательно оглядевшись по сторонам, поддал ногой ближайшую кучку листвы, старательно сметенную дворником, разбросав их, как в детстве.
В последний раз он гулял вечером с женой, грозившей из законных переместиться в статус бывших, и от этого было немного грустно. Они выбрались в парк, и Ирина водила его к старому, почти высохшему пруду «смотреть крокодила».
В магазине он взял два кило картошки, копченого мяса, заказанные матерью маргарин, макароны и печенье, потом, подумав, зарулил в вино-водочный отдел и с тайным удовольствием сунул в корзинку бутылку водки, представив, что через час будет вкушать горячую картошку, вприкуску с мясом и соленым огурцом, а перед тем тяпнет рюмочку водки.
При мысли о картошке, о том, как ему будет вкусно и хорошо, в животе сразу потеплело. Сергей подумал, что жена вечерней трапезы явно бы не одобрила. Так что даже неплохо, что ее сейчас нет. Хоть какие-то плюсы от разрыва. Да еще водка призывно булькала в корзинке.
Он усмехнулся — так и спиться недолго.
После магазина, с тяжелым пакетом в руках, прогуливаться уже не хотелось. Сергей торопливо шел к дому и уже стал шарить в кармане, вытягивая магнитный ключ от подъезда, когда прямо перед ним выросла мужская фигура, выглядевшая в свете бивших в спину фонарей особенно внушительно.
— Привет, — недружелюбно сказал мужчина. — Поговорить бы надо.
— Ну, говори, — милостиво разрешил Сергей.
Вместо ответа незнакомец с размаху дал ему в зубы.
В «Плазме» Ирина не была уже сто лет, оттого с любопытством оглядывалась по сторонам, осматривая окрестности. Надо же, как все изменилось вокруг!
Вообще, тут она, конечно, бывала, но на первом этаже, где располагались ресторан и кинотеатр, а наверх, где под забойное «умца-умца» колбасилась молодежь, не ходила. Не пристало ей, балерине, дрыгать ногами под дешевенькую попсу. Не престижно. Не по статусу. Муж, пока они еще были вместе, сюда ее не водил, предпочитая респектабельные ресторанчики с живой музыкой или вообще без нее. Танцевать Сергей не любил, топтался на месте медведем и отдавливал ноги, а вывести его на задорную полечку и вовсе было нереально.
— Здорово тут? — крикнул Влад в ухо. Она не расслышала, но согласно закивала, и даже большие пальцы на обеих руках оттопырила, показывая, мол, здорово, хотя в глубине души так не считала.
Дизайном интерьера занимался какой-то выкидыш местного дизайнерского факультета, воплотивший в жизнь свои дикие фантазии. Стены украшали панно из сплющенных пивных банок, болтов, гаек и прочей металлической ерунды самого затрапезного вида, выкрашенные золотой краской. Под этой вакханалией было намалевано имя автора: что-то вроде «Инсталляция Петра Забубенистого», фамилию Ирина не разобрала.
— Пойдем, вон наш столик, — крикнул Влад.
— Что?
Он взял ее за ухо и проорал то же самое так, что она едва не оглохла и поморщилась. Потом схватил ее за руку и потащил следом за официанткой, прокладывающей путь с упорством ледокола, штурмующего льды. Извивающиеся в эпилептическом припадочном танце люди расступались, освобождая им дорогу. В свете прожекторов белые одежды посетителей и блузки официанток светились призрачным светом.
— Накатим, Ир? — спросил Влад. — Коньячку? Или тебе мартини?
— Ну его, — поморщилась Ирина. — Давай уж водки. Чтоб душа разгулялась.
— Тебе разгуляя хочется?
— Ну а чего бы я сюда пришла?
Они сделали заказ, после чего уставились на танцпол. Влад притоптывал ногой в лакированной туфле, дергал плечами, словно готов был вот-вот пуститься в пляс.
— На работе не натанцевался? — спросила она с усмешкой. Он оскалился, и в свете неона зубы показались неестественно-белыми.
— А ты не хочешь? Потелебумкать телесами?
Ирина помотала головой, хотя ей хотелось выйти на танцпол, как в счастливые школьные времена, выплыть черным лебедем, поразив эту разношерстную толпу в самое сердце. Впрочем, вряд ли ее гранд-батманы и фуэте здесь оценили бы по достоинству. Да и музыка для тех танцев, которым ее учили столько лет, была неподходящей.
Хотя почему? Почему бы и нет? Сделать ремикс на музыку Чайковского, поставить танец: не тот, плавный и трагичный, а нервный, ломаный, с резкими движениями сломанной марионетки.
— Ир, ты чего залипла? Давай, за здоровье Аллочки!
Они чокнулись мокрыми рюмками и одновременно, как солдаты по команде, опрокинули водку в горло. Одновременно сморщившись, потянулись: Влад — к салату, Ирина — к стакану с соком, запить.
— Ой, хороша, зараза, — выдохнул Влад, выпучив глаза. — Сто лет водки не пил, представляешь?
— Представляю, — медленно сказала она, но парень, оглушенный динамиками, не слышал.
— Все мартини, текила, коньячок… надо же соответствовать имиджу.
— Нет у тебя никакого имиджа.
— Как это — нет?
— Так это. Спесь одна. И дурь.
Влад обиженно покосился и даже ресницами похлопал. Подвинув к себе рюмки, налил водки ей, потом себе.
— Почему спесь и дурь? — полюбопытствовал он.
— Потому что делать надо то, что хочешь, и не оглядываться на мнение окружающих, — пояснила она. — Хочешь водки — пей водку, и пофиг, что она не вписывается в твой придуманный имидж. И огурцами закусывай, если хочется.
— Чернова, ты такая смешная, когда порешь вот этот фольклор с умным видом, словно это твои собственные мысли, — фыркнул Влад. — Сама-то этому правилу следуешь?
Она отмахнулась.
— Нет, конечно. Так что у меня тоже дурь и спесь. Вот и давай выпьем за нашу дурь и спесь, пропади они пропадом!
— Аминь, — сказал Влад и потянулся к ней с рюмкой. Глаза его смеялись.
От выпитой водки щеки раскраснелись, и она приложила к ним холодные пальцы, с неудовольствием подумав, что выглядит сейчас как захмелевшая Матрена. Рыба на тарелке была отвратительной, с горьковатым привкусом, видимо, повар плохо удалил внутренности. Не салатом же закусывать? В этом заведении все поливали майонезом, утопив в нем продукты до полной неузнаваемости. Ирина содрогнулась при мысли, как будет мучиться желудком после такой пищи. Нет уж, лучше вообще не есть, цедить сок и назавтра страдать только от похмелья. Однако уходить не хотелось. Ей было легко и хорошо, словно она одним махом скинула десять лет, вновь превратившись в юную девицу, еще не знакомую толком с жестоким миром кулис, разочарованиями и тяжелыми травмами. Когда из динамиков высокий мужской голос завопил на английском слова одной из любимых песен, которые Ирина крутила только оставаясь одна, ее ноги сами замолотили каблуками о пол.
…Cause i don’t want you to feel forgotten
And only you can choose your fate
Remember that all the pain that crossed here
And there’s no space to place the blame…
…Потому, что я не хочу, чтобы ты чувствовала себя забытой,
И только ты можешь выбирать свою судьбу.
Помни, что в боли, которая сосредоточена здесь,
Нет места для вины…
ВТ «Suddenly»
Она вскочила с места и потащила Влада на танцплощадку, пока песня не закончилась, пока еще ощущала эту легкость в щиколотках, ступнях, коленях, то забытое чувство полета, которое, казалось бы, ушло навсегда и никак не проявляло себя во время ее кратких выходов на сцену. Они растолкали танцующих в центре зала и…