Средства были использованы. Крепость устояла.
Она тогда тоже долго плакала, рвала тетрадки со стихами и не понимала, как он мог променять ее на тощую выдру с цыганской шевелюрой, на которой потом и женился. Оправдания, что ему, видите ли, не нравятся блондинки, Наталью не устроили.
Сегодня произошло то же самое. Она была разбита, раздавлена и чувствовала себя грязной, выброшенной на обочину. К прочим огорчениям добавилась шуба, вывалянная в грязи, с надорванным рукавом. Когда женщина выходила из такси и шла домой, прижимая к груди мокрую сумку, соседи чуть ли не из окон вываливались.
Скоты!
Наталья лежала в ванной, шевелила под водой распаренными розовыми ступнями и все думала, думала, как отомстит, заставит корчиться в муках и сожалеть, но в голову лез всякий бред. И только финал видела четко: она выходит из сверкающего лимузина и поднимается по красной ковровой дорожке куда-то высоко, окруженная вспышками фотографов, и в этот момент из ликующей толпы выскакивает Сергей с букетом красных роз и, упав на колени, просит ее руки. А звезда с холодным достоинством выдергивает свою руку, поднимаясь все выше. И только шлейф ее атласного платья ползет следом белой волной…
Эта картина так понравилась, что Наталья даже высунула руку из воды и несколько раз отрепетировала отточенное движение, которым будет отвергать Сергея. Пальцы в мыльной пене выглядели премило. Да, пожалуй, так и поступит, как только представится возможность.
Решение несказанно улучшило настроение. А потом позвонил любовник из категории запасных и предложил провести вместе вечер, после чего она совершенно утешилась.
В холодильнике нашлась кое-какая еда, а вот любимого шампанского не было. Будь это кто-то из солидных мужчин, с которыми она привыкла проводить время, Наталья не стала бы даже волноваться. Но здесь был особый, безнадежный случай. Любовник едва на водку наскребал, так что рассчитывать на элитное шампанское не было смысла.
Она оделась, бросив злой взгляд на грязную шубу: придется волочь в химчистку. Бог знает, сколько там запросят!
В магазине было полно народа. Наталья устала стоять, дожидаясь своей очереди в кассу, и почти прокляла грядущее свидание. Хотелось уже не шампанского, а валяться в постели и смотреть телевизор, что-нибудь романтичное, с Хью Грантом и Джулией Робертс или, на худой конец, Сандрой Баллок, хотя она ей не очень нравилась, есть конфеты и запивать огненным кофе. Хотелось веселого безумия! Поменять аватарку в «Одноклассниках», заказать на ночь лимузин и кататься по ночному городу, размахивая шелковым шарфом, чтобы тот развевался, как у Айседоры Дункан… или Маты Хари? Кто там был женой Есенина?
Кажется, все-таки Мата Хари. И потом она погибла, удушенная собственным шарфиком, намотавшимся на колесо лимузина… Кажется, так…
Или все-таки Айседора? Стоя в вяло продвигавшейся очереди, Наталья хотела быть то Айседорой, то Матой. Предполагаемая трагическая кончина щекотала нервы, заставляя представлять себя в гробу, в белом хитоне, окруженной рыдающими поклонниками, среди которых как пить дать будет и Сергей…
— Девушка, можно быстрее?
Она опомнилась и шагнула вперед. Когда озверевшая от тупости покупателей кассирша пробила покупки, Наталья направилась домой, осторожно ступая по обледеневшему асфальту. Тонкое пальто, которое она накинула прямо на халат, почти не давало тепла. В доме, окруженном голыми, скрюченными деревьями, призывно горели окна мягким теплым светом.
Когда она уже потянула на себя тяжелую входную дверь, откуда-то сбоку метнулась смазанная тень, напугав до полусмерти. Женщина застыла, выронила пакет, успев услышать, как хрустнуло стекло.
Тень наклонилась над ней и странным, каркающим голосом произнесла:
— Надо поговорить.
Алла заглянула в чашку, прислушалась к своему организму и решительно поднялась с места.
— Пойду, пожалуй, — сказала она. — Вызови мне такси.
Кофе было выпито целое море. И хотя врачи решительно запрещали, она никогда их не слушала. Подумаешь, кофе… Чай, по слухам, куда вреднее. Так почему чай можно, а кофе нет?
Непутевая дочь засуетилась и даже предприняла робкие попытки оставить мать ночевать. А когда Алла отказалась, залезла в холодильник и стала выгребать оттуда продукты. После долгого разговора по душам она как-то оживилась и перестала умирать душой.
— Не надо мне ничего, — возражала Алла. — Куда ты складываешь?
— Мам, ну, а кому это все есть теперь? Я же по инерции в магазине набрала как всегда — и только дома сообразила, что кормить некого. Возьми. Сама съешь или папа, когда приедет из своей Риги.
Ирина торопливо набивала пакет продуктами, нервно сметая с полок почти все. Пакет такого не выдержал и лопнул по шву. На пол моментально вывалились сосиски, выкатилась банка шпрот.
— Ира, перестань, я ничего не возьму.
— Ну мам!
— Не мамкай. Не возьму, я сказала. У нас лифт не работает, думаешь, много счастья тащить сумку на третий этаж?
Дочь проворчала что-то под нос и вновь стала запихивать продукты в холодильник. Алла наблюдала за ней с легким снисхождением, а про себя думала: «Вот, опять я осталась с ее проблемами один на один. Муж уехал к родственникам и когда вернется — неизвестно. Хотя, может, и к лучшему, что его нет. Начнет громыхать, да еще на разборки понесется, а ему волноваться после инфаркта нельзя. Значит, опять сама…»
Вот уже много лет Алла, как орлица, старалась уберечь дочь от жизненных разочарований, зорко следя за всем, что творилось в ее жизни, но при этом вмешиваясь лишь в крайних случаях и с невероятным тактом, отчего Ирина считала, что решения принимает самостоятельно. Так в свое время она выбрала балетное училище, заболев танцами после просмотра «Лебединого озера».
В театре был аншлаг. Спектакль давали приезжие звезды, фамилии которых шестилетняя Ира не запомнила. Разве что одну — Лиепа, причем для себя она постановила, что это никакая не фамилия, а имя красивой тети, которая танцевала лебедя. Гулкие стены театра, заполненные невнятным людским гомоном, казались таинственным дворцом. Внимание привлекла громадная хрустальная люстра, в которой переливались огни тусклых ламп, и сказочный бархатный занавес, бордовый, с желтыми кистями.
Хрустальная люстра вдруг потускнела и погасла, а занавес разъехался в стороны. Люди мгновенно затихли и завороженно уставились на сцену. Ира все оглядывалась назад, туда, где из будки осветителя вырывались мощные лучи прожекторов.
Грянула музыка. И на сцене началось волшебство.
Она смотрела вперед, совершенно очарованная происходящим, не замечая, как поглядывала на нее мать. Мир перестал существовать, растворившись в трагической истории любви прекрасной лебеди. И несмотря на свой возраст, Ира поняла, что в финале царевна-лебедь умирает, но даже смерть показалась ей прекрасной.
— Когда вырасту, стану балериной, — серьезно сказала малышка после спектакля, когда мать надевала ей шапку с неудобной завязкой под подбородком. — Такой же красивой, как тетя Лиепа.
Мать фыркнула и ничего не ответила. А потом повела ее в балетную школу, куда втайне сходила за пару недель до премьеры. Именно там, оттачивая у станка первую позицию, Ира и узнала, что Лиепа — совсем даже не тетя, а дядя, и зовут его Марис. В то время великий танцор уже находился в опале, на гастроли ездил редко. Ира, очарованная ролью Одилии, совершенно не заметила гениального танцора и уж точно не знала, что наблюдает его закат. Все, чего ей хотелось в тот момент, — это пачка и тиара, украшенная драгоценными камнями, как у настоящей царевны.
Дочь выросла, получила свою пачку и тиару, вот только царевны-лебедя из нее не вышло. Да и принц Зигфрид из Сергея получился так себе. Ни чести, ни достоинства. Одна здоровая мужская похоть.
Бедная девочка. Бедная маленькая девочка.
— Мам, что мне делать? — тихо спросила Ирина.
— Да ничего, — отмахнулась Алла. — Бог даст, все само как-нибудь образуется.
— Но если я не хочу «как-нибудь»? Если я хочу, чтобы все стало хорошо?
Мать улыбнулась и стиснула ладонями щеки дочери, отчего ее губы выпятились вперед.
— Деточка моя, чтобы все было хорошо, ты должна сама определиться, чего хочешь, а чего нет. Ты еще не поняла, будешь жить с Сергеем или вытолкаешь его взашей.
— А если я не знаю? — невнятно пробубнила Ирина.
— Значит, жди, когда поймешь. Это может и месяц длиться, и два, а может за один день решиться. Ты хочешь, чтобы он вернулся?
— Нет, — ответила Ирина, подумав.
— Ну, вот…
— Но одна я тоже не хочу!
— Да уж, — фыркнула Алла. — Задачка с двумя неизвестными… Я потому и говорю: поживи, успокойся, а потом сама поймешь.
Застегнув сапоги, она приняла пальто из рук дочери и быстро натянула его на себя. Ирина посмотрела на стройную фигуру матери и вздохнула. Так похожи, и такая разница. Мать всю жизнь прожила с отцом в счастливом браке, в то время как она сама…
— Нет, — ответила Ирина, подумав.
— Ну, вот…
— Но одна я тоже не хочу!
— Да уж, — фыркнула Алла. — Задачка с двумя неизвестными… Я потому и говорю: поживи, успокойся, а потом сама поймешь.
Застегнув сапоги, она приняла пальто из рук дочери и быстро натянула его на себя. Ирина посмотрела на стройную фигуру матери и вздохнула. Так похожи, и такая разница. Мать всю жизнь прожила с отцом в счастливом браке, в то время как она сама…
— Мамочка, — жалобно сказала она.
— Что?
— А ты меня любишь?
— Что за вопрос? — улыбнулась Алла. — Конечно люблю.
— И никогда не разлюбишь?
— Никогда. Что бы ни случилось. Одна ты будешь, с Сергеем или найдешь себе еще кого-нибудь, я все равно буду тебя любить.
Ирина постояла, а потом схватила висевшую на крючке куртку и стала совать руку в рукав.
— Ты куда на ночь глядя? — поинтересовалась Алла.
— Тебя провожу. Заодно мусор выкину.
— Меня такси у порога ждет, к тому же мусор вечером не выкидывают, примета плохая.
— Да, да, — отмахнулась Ирина, — знаю. Только если сейчас не выкинуть, до утра будет вонять.
— Сиди уже, — сказала мать. — Сама выкину. Чего по этажам носиться?
Она оделась, аккуратно подцепила двумя пальцами черный мешок и небрежно чмокнула дочь в щеку.
— Не кисни, кофе больше не пей. Спать ложись. И поверь: все образуется.
Ирина уселась на подоконник, закурила и уставилась вниз, чувствуя, как отлегло от сердца. Фонари горели желтым светом, а голые ветки деревьев заполошно метались от ветра туда-сюда, словно подавая странные тревожные сигналы. Внизу тихо урчало такси, ожидавшее свою пассажирку. Наконец хлопнула дверь, машина тронулась с места и выехала со двора, осветив фарами забор и пустую песочницу с забытым на бортике детским ведерком.
Сапоги дали течь, оттого в них было мокро и холодно. Наталья сообразила, что стоит в луже, и перебрала ногами, как стреноженная лошадь.
— Что вам нужно? — срывающимся на визг голосом произнесла она. — Я сейчас полицию позову!
Тень шевельнулась и придвинулась ближе.
— Ой, да не шуми ты. Мне и надо-то всего ничего. Буквально пару слов и одно пожелание.
— Пару слов? — глупо переспросила Наталья.
— И пожелание.
— Вы кто? — зло спросила Наталья. — Фея крестная или золотая рыбка?
Тень отшатнулась и загрохотала, раздуваясь и сокращаясь, захлебнувшись в беззвучном смехе.
— Милая, золотая рыбка желания исполняет, как и фея. А у нас с тобой все совершенно по-другому будет.
— Как это? — осведомилась осмелевшая Наталья и снова переступила на месте.
— А вот так. Не я, а ты, голубушка, мое желание исполнишь. Всего одно, совсем для тебя не сложное.
В гротескно-желтом свете фонарей фигура ночной просительницы выглядела странно, словно не имеющий четких граней призрак. Черты лица таились под накидкой: то ли шалью, то ли платком, свисающим на плечи. Лицо же таилось во мраке, разве что нос, длинный, заостренный, как у ведьмы, торчал вперед. При разговоре его кончик все время шевелился, словно у крысы.
— И что это будет за желание? — спросила Иванцова со злостью.
— Все просто, дорогуша, — снисходительно объяснила ведьма. — Ты прекращаешь лезть в семью Черновых. И на этом наш разговор закончится. Иначе…
— Иначе — что?
— Иначе пожалеешь. Ой, как пожалеешь, — пообещала тень. Наталья почувствовала, как здоровая злость окончательно вытолкнула страх, и расхохоталась.
— А если не брошу, а? Что ты сделаешь, калоша старая? Что…
Старуха вдруг ринулась к ней, толкнула к дверям и придавила мощным локтем к холодной стали. От нее пахло ванилью, а изо рта, прижавшегося к уху Натальи, несло гнилой кислятиной нездоровых зубов.
— Слушай, ты, шалава! — прошипела старуха. — И внимательно слушай. Я требовать не буду, чтоб ты испарилась из этого дома. Достаточно будет, чтобы ты по двору ходила как мышь и на Сережу глаз не поднимала. Но если меня вынудишь, я тебе такую сладкую жизнь устрою, что небо с овчинку покажется! Поняла?
Наталья промолчала.
— Я спрашиваю: поняла?
— Поняла, — придушенно пискнула пленница. Незнакомка щурилась, вглядываясь в ее лицо, а потом удовлетворенно кивнула и отпустила руку.
— Ну и славно, — прокудахтала она совершенно другим, вполне человеческим голосом, в котором не осталось и следа пугающей инфернальности. — Надеюсь, больше не увидимся.
Старуха поправила слетевшую во время нападения шаль и шагнула во тьму, растворившись в ней, как летучая мышь. Потом в глубине двора, где-то за углом дома, хлопнула дверь машины, взревел мотор и два ярких луча на миг прорезали тьму, осветив жалкую фигуру перепуганной Натальи.
— Да пошла ты, — вяло сказала она. Внутри все тряслось, словно студень на тарелочке, нарезанный кубиками. Тронь ее, и они будут трепыхаться, словно напуганные.
Женщина вновь переступила на месте и посмотрела вниз. Пакет, валявшийся на грязном асфальте, порвался. Шампанское разбилось, и она стояла в луже, смешанной с игристым вином.
Это ж надо было так испугаться старухи!
Наталья раздраженно пнула пакет ногой и уже взялась за дверную ручку, как вдруг ее кто-то схватил за плечо. От неожиданности заорала так, что в ушах зазвенело.
— Ты чего?
Позади стоял Леха, удивленный и слегка опешивший.
— Напугал тебя, да?
— Дурак! — взвизгнула она и ткнула его кулачком в плечо. — Я чуть не родила!
Леха хохотнул и открыл дверь подъезда.
— Мадам, — галантно склонился он в поклоне. — А я смотрю: ты стоишь у подъезда. Неужто меня встречала?
— Угу, встречала, — буркнула Наталья. Он сделал шаг вперед, споткнулся о пакет, в котором звякнули осколки бутылки.
— Это твое, что ли?
— Да. Уронила.
— Поднять?
— Да нечего там поднимать уже, — досадливо сказала она. Ей показалось, что старуха все еще стоит в темноте и смотрит на нее. — Все разбилось. Пойдем скорее, холодно…
Леха пропустил ее вперед и закрыл дверь. Наталья медленно тащилась по ступенькам и на площадке между первым и вторым этажом остановилась.
Это же был Леха. Свой, родной, насквозь изученный, как дрессированный лев, прыгающий через горящий обруч. Леха, которым она всегда могла вертеть как заблагорассудится, на которого можно было положиться и заставить делать все, что нужно, связанный с ней крепкой веревочкой настоящего секса, лучшего в ее и его жизни. И эта веревочка была прочнее стали, потому что не родился еще человек, готовый отказаться от удовольствия за здорово живешь.
— Леша, — позвала она.
— Что?
— Помнишь, ты говорил, что для меня на что угодно готов?
Судя по гримасе, отразившейся на его лице, он этого или не помнил, или помнить не желал. Но на всякий случай кивнул.
— И что ты хочешь? — спросил он.
Наталья посмотрела на угловой подъезд в мутное стекло, а потом перевела взгляд на своего мужчину, преданного до мозга костей, как верный пес. В этот момент женщина снова вспомнила о киношных героинях и голосом Елены Троянской, провожающей рыцаря на войну, вкрадчиво произнесла:
— Ты же можешь меня защитить, правда?
На потолке была трещина, змеившаяся из угла прямо к одиноко висящей в центре лампочке. Когда-то на ее месте была люстра, хорошая, чешская, а потом в ней что-то сломалось. Починить оказалось некому. Люстру пришлось снять.
Лампочка тоже была не ахти, слабая, шестидесятиваттная, но ей больше и не требовалось. По вечерам, когда еще работал старый телевизор, она пялилась в экран. А когда ящик сломался, смотрела в окно. Какие еще развлечения на пенсии? Никаких.
По осени из окон, затыканных ватой, навечно забитых гвоздями, немилосердно дуло. Опасаясь сквозняков, Степанида перестала подходить к окнам, сосредоточив все внимание на соседях, которых ненавидела всю жизнь. С годами это жгучее чувство только обострялось.
Соседку сверху ненавидела особенно сильно.
Осень, холодная, стылая, все время путала ее планы. Это всегда происходило так внезапно, что Степанида не успевала перестроиться. Летом она просыпалась около четырех утра, долго лежала, разглядывая трещину, которая проступала из мрака, наливаясь чернотой на желтоватом, давно не беленном потолке. А как его побелить, если до него не достать? Раньше, еще при Сталине, строили на совесть. Потолки были трехметровыми, комнаты громадными, не то что сейчас.
Осенью утро приходило поздно, окна оставались темными. Потому из дома Стеша, кутаясь в ветхий плащ и три платка, выходила около девяти, отправляясь на охоту за бутылками и картонными коробками, которые сдавала в утиль. Выходило с этого приработка не то чтобы много, но вместе с пенсией хватало. Главное встать пораньше, пока конкуренты не расхватали ночной улов, разбросанный у магазинных урн. Правда, осенью конкуренты на промысел тоже не торопились, но и улов был не в пример жиже. Кто будет пить пиво в такую холодину? А вот коробки расхватывали, увозили на дачи и в частный сектор, топили печи или сдавали на макулатуру.