— Не пойму, чего это они так суетятся, — сказала я Джейми, лежа в постели с закрытыми глазами и прислушиваясь к возне, доносившейся снизу. — Всего только и дел-то, что стереть пыль с шахматной коробки и поставить бутылку бренди. Остального он просто не заметит.
Джейми рассмеялся и поцеловал меня на прощание:
— Ты права. Но мне нужно плотно поужинать, иначе я не смогу обыграть его. — Он похлопал меня по плечу. — Иду на склад, Саксоночка. Приду домой поздно, только чтобы успеть переодеться.
С тем чтобы не путаться под ногами у слуг, я, в поисках какого-нибудь занятия, в конце концов попросила лакея сопроводить меня до дома де ла Туров. Наверняка Луиза жаждет утешения после разрыва с любовником. Нет, мной движет вовсе не какое-то там вульгарное любопытство, пыталась уверить я себя, ничего подобного…
Возвратившись домой к вечеру, я обнаружила Джейми в спальне. Он сидел развалясь в кресле, ноги на столе, ворот расстегнут, волосы растрепаны, и пялился в исписанные листки бумаги. Услышав, что дверь отворилась, он поднял глаза, и сосредоточенное лицо расплылось в широкой улыбке.
— Саксоночка, наконец-то! — Спустив ноги со стола, он подошел и обнял меня. Спрятал лицо в моих волосах, потерся о них носом и громко чихнул. Снова чихнул и, отпустив меня, полез в рукав за платком, который носил там на военный манер. — Чем это от тебя пахнет, Саксоночка? — спросил он, прижимая к носу квадратик льняной ткани, и снова громко чихнул.
Я сунула руку за вырез платья и извлекла оттуда крохотное саше, спрятанное между грудей.
— Жасмин, роза, гиацинт, ландыш. Ну и, очевидно, еще амброзия, — добавила я. Джейми опять чихнул и уткнулся в платок. — Ты в порядке? — Я обвела глазами комнату в поисках какого-нибудь средства и мимоходом опустила саше в шкатулку на моем столике, в дальнем углу комнаты.
— Угу, да… Так ты говоришь… гиа… гиа… апчхи!
— Господи! — Я торопливо распахнула окно и подозвала Джейми к себе. Он послушно высунул голову и плечи в дождь, вдыхая свежий, не пахнущий гиацинтом воздух.
— Уф! Так-то лучше, — с облегчением заметил он через некоторое время, втягивая голову обратно. Глаза его округлились. — Что это ты делаешь, Саксоночка?
— Моюсь, — ответила я, расстегивая застежки на платье. — Вернее, собираюсь мыться. Я вся намазана этим гиацинтовым маслом. — Он смотрел на меня, недоуменно моргая. — И если не смыть, ты еще, пожалуй, лопнешь.
Он задумчиво почесал кончик носа и кивнул:
— Тут ты права, Саксоночка. Приказать лакею принести тебе горячей воды?
— Не беспокойся. Ополоснусь на скорую руку, и запах исчезнет, — уверила я его, торопливо расстегивая и расшнуровывая одежду. Потом подняла руки — собрать волосы в пучок. Тут Джейми весь подался вперед, схватил меня за запястье и вздернул руку в воздух.
— Что ты делаешь? — удивилась я.
— Нет, это ты что сделала, Саксоночка? — воскликнул он, заглядывая мне под мышку.
— Побрилась, — с гордостью ответила я. — Вернее, навощилась. К Луизе приходила сегодня утром ее servante aux petits soins[15], ну, нечто вроде личной косметички. Она и меня заодно обработала.
— Навощилась?.. — Джейми в полном недоумении переводил взгляд со свечи в подсвечнике на меня и обратно. — Ты что же, совала воск себе под мышки?
— Да нет, не тот воск, что ты думаешь, — успокоила я его. — Ароматизированный воск из пчелиных ульев. Косметичка нагрела его, затем наложила вот сюда, пока он еще был горячим. А потом отодрала, как только он остыл. — Я слегка поморщилась при этом воспоминании. — И вот, полюбуйся, лысенькая, что твой дядюшка Боб.
— Мой дядюшка Боб никогда бы не потерпел ничего подобного, — сурово заметил Джейми. — И вообще, на кой черт тебе это понадобилось? — Он всматривался мне в подмышку, все еще не отпуская руку. — Ведь больно… было… навер… апчхи! — Он отпустил руку и отскочил. — Я говорю, больно, небось было? — спросил он, поднося платок к носу.
— Ну, немножко, — созналась я. — Однако результат того стоит, не правда ли? — Я подняла обе руки и повертелась перед ним, как балерина. — Впервые за долгие месяцы чувствую себя абсолютно чистой.
— Стоит? — Он все еще пребывал в недоумении. — Но при чем здесь чистота?
Лишь с запозданием до меня дошло, что ни одна из шотландок, с которыми мне доводилось встречаться, не использовала депиляторий. К тому же Джейми никогда не вступал в достаточно тесный контакт с парижанками из высшего общества, чтобы заметить эту тонкость.
— Ну, — начала я, в этот миг с особой отчетливостью представив себе, с какими, должно быть, трудностями сталкиваются антропологи, пытающиеся истолковать обычаи какого-нибудь первобытного племени, — так, по крайней мере, меньше пахнет.
— А что плохого в том, что ты пахнешь собой? — осведомился он. — Пахнешь женщиной, а не какой-то там цветочной клумбой? Я ведь мужчина, а не пчела, Саксоночка. Ну что, будешь мыться или нет? Иначе я к тебе и на десять футов не подойду.
Я взяла губку и начала протирать тело. Мадам Лассер, косметичка Луизы, намазала меня всю с головы до ног ароматизированным маслом, — одна надежда, что оно легко смывается. Все же это страшно угнетает — видеть, как он бродит вокруг кругами, настороженно принюхиваясь и сверкая глазами, словно волк, кружащий в поисках добычи.
Окунув мочалку в таз, я бросила через плечо:
— Эй, я и ноги тоже обработала.
Осторожно покосилась в его сторону. На смену удивлению пришла полная растерянность.
— Ну, уж ноги-то у тебя ничем не пахнут, — заметил он. — Разве что будешь ходить по колено в коровьем навозе.
Я повернулась и, подобрав юбку до колен, оттянула носок ступни, демонстрируя изящный изгиб икры и лодыжки.
— Смотри, насколько они стали красивее! — сказала я. — Гладкие, стройные, не то, что какая-нибудь обезьянья лапа!
Он перевел взгляд на свои волосатые коленки, уязвленный до глубины души.
— Так, выходит, я, по-твоему, похож на обезьяну?
— Да не ты! — Я уже начала терять терпение.
— Но ноги-то у меня всегда были куда волосатее, чем твои!
— Естественно, ты же мужчина.
Он было собрался ответить что-то, но лишь покачал головой и пробормотал под нос фразу по-гэльски. Затем уселся в кресло, откинулся на спинку и, сощурив глаза, начал наблюдать за мной, время от времени бормоча что-то под нос. Я не стала требовать от него перевода.
К тому времени, когда я уже почти отмылась, атмосфера накалилась настолько, что я решила предпринять попытку к примирению.
— Знаешь, могло быть и хуже, — заметила я, намыливая внутреннюю сторону бедра. — Луиза удалила вообще все волосы с тела.
Это заявление настолько потрясло его, что он снова перешел на английский, по крайней мере на время:
— Что? И даже со своего горшочка с медом?
— Гм… — буркнула я в ответ, довольная уже тем, что эта сенсационная новость отвлекла его от рассуждений на тему моего поведения. — Да, все волосы. До единого. Мадам Лассер повыдергивала их без всякой жалости.
— О, Дева Мария, мать Пресвятая Богородица! — Он зажмурился, словно отвергая саму мысль о случившемся.
Чуть позже открыл глаза и уставился на меня сверкающим взором.
— И на кой же черт ей понадобилось быть лысой, как шар?
— Она говорит, — осторожно начала я, — что мужчины находят это сексуальным.
Густые рыжие брови поползли вверх и почти скрылись под волосами, спадающими на лоб — нелегкий трюк для мужчины с высоким лбом.
— Да перестань бормотать, наконец! — прикрикнула я на него, бросая полотенце на спинку стула. — Я не разбираю ни слова.
— Ну и слава Богу, что не разбираешь, Саксоночка, — ответил он.
Глава 12 «ОБИТЕЛЬ АНГЕЛОВ»
— Ладно, так и быть, — решился вдруг Джейми за завтраком, ткнув в мою сторону ложкой. — Можешь идти. Но только кроме лакея возьмешь в провожатые Муртага. Там, возле этого собора, район, который пользуется дурной славой.
— Но к чему мне провожатый? — Я отодвинула тарелку с овсянкой, на которую взирала без всякого энтузиазма. — Джейми! Ты что, хочешь сказать, что не возражаешь, если я пойду в «Обитель ангелов»?
— Сам не знаю, что именно я хочу сказать, — ответил он, деловито ковыряя в своей овсянке. — Но думаю, что не возражаю. Уж лучше работать в больнице, чем проводить время у Луизы де ла Тур. Полагаю, что на свете есть худшие вещи, чем общение с нищими и преступниками, — мрачно добавил он. — Уж по крайней мере вряд ли ты явишься оттуда с выщипанным причинным местом.
— На этот счет можешь быть спокоен, — обещала я.
В свое время мне пришлось перевидать немало хороших больничных сестер и всего лишь несколько отличных, которые умудрялись превратить свой нелегкий труд в праздник. Что касается матери Хильдегард, то это был как раз обратный случай, и результаты впечатляли.
Трудно было вообразить более подходящую персону для руководства заведением, подобным «Обители ангелов», чем матушка Хильдегард. Огромная, ростом около шести футов, с сухой ширококостной фигурой, завернутой в ярды черной шерстяной ткани, она парила над няньками и сестрами, как воронье пугало, надетое на палку и охраняющее тыквенное поле. Привратники, сестры, пациенты, санитары, послушники, посетители, аптекари — их всех точно ветром сдувало при ее появлении, или же они сбивались в компактные группки, которыми матушка Хильдегард могла легко управлять.
Трудно было вообразить более подходящую персону для руководства заведением, подобным «Обители ангелов», чем матушка Хильдегард. Огромная, ростом около шести футов, с сухой ширококостной фигурой, завернутой в ярды черной шерстяной ткани, она парила над няньками и сестрами, как воронье пугало, надетое на палку и охраняющее тыквенное поле. Привратники, сестры, пациенты, санитары, послушники, посетители, аптекари — их всех точно ветром сдувало при ее появлении, или же они сбивались в компактные группки, которыми матушка Хильдегард могла легко управлять.
Господь наделил ее не только внушительным ростом, но и лицом, таким уродливым, что это почти граничило с гротеском, а потому не удивительно, что она посвятила свою жизнь служению Господу, — Иисус был, пожалуй, единственным мужчиной, от которого она могла бы ожидать взаимности. Голос у нее был низкий и звучный, с характерным носовым гасконским акцентом, он гремел в больничных коридорах, словно отголосок церковного колокола. Сначала было только слышно ее, уже потом — видно. При ее приближении холл наполнялся звуками ее голоса, затем появлялась она сама и направлялась к своему кабинету, где ее ожидали придворные дамы, в том числе и я, пытавшаяся укрыться за спиной герра Гертсмана, как пытаются укрыться от урагана обитатели какого-нибудь островка, ищущие спасения за хрупкой перегородкой.
Она заполнила собой дверной проем с шуршанием одежд, напоминающим шелест крыльев летучих мышей, и обрушилась на герра Гертсмана с хищным криком, звучно целуя его в щеки:
— Мой дорогой друг! Вот неожиданная радость! Тем более приятная, что неожиданная! Что привело вас ко мне?
Выпрямившись, она обернулась к нам с широкой улыбкой на лице. Улыбка оставалась таковой, пока герр Гертс-ман объяснял ей цель нашего визита, однако еще менее опытная, чем я, предсказательница судеб могла бы заметить, как затвердевают у нее скулы и улыбка из искренней превращается в вымученную.
— Мы очень ценим ваши идеи и благородный порыв, mesdames. — Глубокий звучный голос продолжал рассыпаться в благодарностях, однако я заметила, как маленькие умные глазки изучают, оценивают, взвешивают, — видимо, она решала, как лучше распорядиться этой помехой, нарушившей привычный ход вещей, да еще умудриться выбить из этих набожных дамочек побольше денег, с которыми они были готовы охотно расстаться ради спасения собственной души.
Наконец, видимо приняв какое-то решение, она громко хлопнула в ладоши. В дверях, как чертик из шкатулки, возникла коротышка монахиня.
— Сестра Анжелика, будьте так добры, сопроводите этих дам в лабораторию. Выдайте им соответствующую одежду, а потом покажите палаты. Пусть они помогут при раздаче больным еды, раз уж проявляют такое желание. — Длинный широкий рот слегка искривила гримаса, показывающая, что мать Хильдегард сильно сомневается в желании дам посетить палаты.
Мать Хильдегард была великим знатоком человеческих душ. Три дамы, посетившие первую палату, где лежали больные золотухой, чесоткой, экземой и вонючей пиемией, тут же сочли, что вполне могут удовлетворить свою склонность к благотворительности, ограничившись пожертвованием определенных сумм на больничные нужды, и вихрем умчались обратно в лабораторию — скидывать грубые холщовые халаты, которые им там предоставили.
В центре следующей палаты долговязый мужчина в темном балахоне довольно умело проводил ампутацию ноги; умелость усугублялась еще и тем фактом, что никакого обезболивания при этом не применялось, а держали несчастного два дюжих мускулистых санитара и плотного сложения монахиня, усевшаяся на него верхом; к счастью, развевающиеся складки ее сутаны скрывали от меня лицо больного.
Одна из дам, следовавшая прямо за мной, тихо ахнула; обернувшись, я заметила спины двух других добрых самаритянок, улепетывающих по коридору; они столкнулись в тесном проходе, ведущем к лаборатории, то есть к свободе. За последним отчаянным рывком послышался треск рвущегося шелка, они прорвались и полетели по плохо освещенному коридору, едва не сбив с ног попавшегося на пути санитара с подносом, на котором лежали стопки салфеток и хирургические инструменты.
Обернувшись, я с удивлением обнаружила, что Мэри Хоукинс все еще рядом. Лицо ее было белее полотняной салфетки — следует заметить, что здесь, в больнице, белье было сероватого оттенка, — а вокруг рта и подбородка залегли голубоватые тени, однако она все же была рядом.
— Давайте живо, поторопитесь! — властно воскликнул хирург, адресуясь, по-видимому, к едва не сбитому с ног санитару, который, торопливо поставив поднос, подбежал к нему, держащему наготове пилу, с целью отпилить отделенную от плоти бедренную кость. Санитар наклонился наложить второй жгут над надрезом, пила задвигалась с неописуемым скрипучим звуком, и я предусмотрительно развернула Мэри Хоукинс спиной к этой сцене. Я ощущала, как дрожит ее рука, а розовые губки побелели и сморщились, точно побитые морозом лепестки цветка.
— Хотите уйти? — участливо спросила я. — Уверена, матушка Хильдегард закажет для вас карету. — Обернувшись, я вгляделась в полумрак холла. — Боюсь, что графиня и мадам Ламберт уже отбыли.
Мэри шумно втянула воздух, потом с самым решительным видом сжала губы.
— Н-н-нет, — пробормотала она. — Если вы остаетесь, то и я тоже.
Я твердо вознамерилась остаться — любопытство и стремление разузнать как можно больше об операциях, проводимых в этой больнице, оказались сильнее желания пощадить чувства Мэри.
Наконец и сестра Анжелика соизволила заметить, что мы остались. Вернувшись, она встала рядом и с еле заметной улыбкой на пухлом лице терпеливо ждала, когда мы, подобно остальным, ударимся в бегство. Я склонилась над койкой в углу комнаты. Под тоненьким одеялом тихо лежала страшно исхудавшая женщина. Глаза рассеянно блуждали по сторонам, казалось, она не замечает ничего вокруг. Но не сама женщина привлекла мое внимание, а странной формы стеклянный сосуд, установленный на полу рядом с койкой.
Он был до краев заполнен желтой жидкостью — вне всякого сомнения, то была моча. Я удивилась: что пользы было собирать мочу, когда в те времена не существовало ни методов химического анализа, ни даже лакмусовой бумаги? Но тут меня осенило.
Я осторожно приподняла сосуд, не обращая внимания на протестующий возглас сестры Анжелики. Принюхалась… Да, так и есть: помимо характерного кисловатого запаха испарений аммиака, жидкость отчетливо отдавала чем-то сладким, так пах прокисший мед. Секунду я колебалась, но другого способа проверки не существовало. С гримасой отвращения я обмакнула кончик пальца в жидкость и лизнула языком.
Мэри, наблюдавшая за моими манипуляциями с расширенными от удивления глазами, даже закашлялась, однако сестра Анжелика впервые за все время взглянула на меня с интересом. Я положила руку на лоб женщины — он был прохладным, жара или лихорадки у нее не наблюдалось.
— Хочется пить, да, мадам? — спросила я больную. Ответ я знала заранее, заметив возле изголовья пустой графин.
— Все время, мадам, — ответила она. — И еще я все время голодна. Сколько ни ем, а сплошные кожа да кости. — Она приподняла тоненькую, словно веточка, руку, демонстрируя костлявое запястье, затем бессильно уронила ее.
Я нежно похлопала по этой худенькой руке и пробормотала какие-то слова утешения. Диагноз мой оказался верным, но малоутешительным — в те времена еще не научились лечить диабет. Несчастная была обречена.
Опечаленная, я присоединилась к сестре Анжелике, которая, перебирая коротенькими ножками, едва поспевала за мной.
— Откуда вы узнали, чем она страдает, мадам? — с любопытством спросила меня монахиня. — Только по моче?
— Нет, не только, — ответила я. — У нее диа… — Как это у них называется?.. — Сахарная болезнь. Еда, которую она ест, не насыщает, все время хочется пить. И как следствие, выделяется моча в огромных количествах.
Сестра Анжелика кивнула, полное лицо так и светилось любопытством.
— Как вы считаете, мадам, она поправится?
— Нет, она обречена, — прямо ответила я. — Болезнь зашла слишком далеко, ей не протянуть и месяца.
— О-о… — Светлые бровки приподнялись, она глядела на меня уже не столько с любопытством, сколько с уважением. — То же самое говорит и месье Парнель.
— А кто он такой, этот месье Парнель? — небрежно осведомилась я.
Толстушка растерянно нахмурилась:
— Ну, вообще-то он изготавливает бандажи, еще ювелирным делом занимается. А когда приходит сюда, работает уринологом.
Брови мои поползли вверх.
— Уринологом? — недоверчиво переспросила я. — У вас существуют такие вещи?
— Qui, мадам. И он слово в слово говорил то же, что и вы, об этой несчастной худенькой женщине. Впервые вижу даму, которая так хорошо разбирается в медицине. — Сестра Анжелика глядела на меня словно завороженная.