«Два года уже прошло, — философски отметил Виктор. — Вскоре она оставит отчий дом, выйдет замуж, у самой дети пойдут…»
Уносясь в потоке мыслей, Виктор даже и не подозревал, что бывший извозчик по имени Луи Барнав в эту же минуту тоже терзался тревожными размышлениями о быстротечности времени.
«Ну и утречко! Вместо того чтобы храпеть как слон, я тут с похмелюги хожу маюсь, аж все нутро выворачивает».
Он заглянул в общий нужник на своем этаже, затем попил из крана в коридоре и вернулся в комнату.
Настроение было поганое. Барнав злился на весь мир. Полдня он проспал, и сон, который ему снился, был словно продолжением предыдущей ночи. Накануне он провожал какого-то желторотого юнца из знати, который умудрился обойти все кабаки Монмартра, надуваясь вином и при этом по ходу постепенно раздеваясь. На заре он уже назюзюкался настолько, что Луи Варнав запихнул его в фиакр (парень был к этому моменту в кальсонах и нижней рубашке), при этом парень горланил:
Луи Барнав не стал отвозить его домой, дал кучеру щедрые чаевые, которые предварительно извлек из кошелька гуляки, уговорив его сдать парня с рук на руки маме или экономке.
«Ух! В гробу я видал всех этих богатеев! В башке у них ветер гуляет, но при этом ведь считают, что папаша Барнав явился в этот проклятый мир лишь затем, чтобы их за ручку водить. Стакан клубничного коктейля, запитый коньяком и ромом, — и они валятся с ног, как былинки под струей мартовского кота. Пьянствовать-то тоже надобно учиться. Вот что должны им преподавать их сухари-наставники вместо латинских спряжений!»
Он посмотрелся в треснувшее зеркало. Копна полуседых всклокоченных волос, две глубокие морщины, идущие от курносого носа к беззубому рту, затерянному в зарослях бороды и усов. Барнав сокрушенно вздохнул, но попыток навести порядок предпринимать не стал. Еще полюбовался своей землистой физиономией и тогда решил, что его нынешнее ремесло — отнюдь не синекура.
Разогревая в кастрюльке цикорий, он предался ностальгическим воспоминаниям о прежней работе. Как глубоко он узнал душу своих друзей — лошадей! Прежде чем стать кучером омнибуса, он долго работал извозчиком и гонял свой фиакр по всему Парижу. Поступил в специальную школу, встречался там с разными людьми: официантами, каменщиками, другими извозчиками, молодыми провинциалами, которые прибыли в столицу заработать денег и поддержать свои семьи. Были среди них и парни из богатых семей, лишенные родственниками наследства: отбросы высшего общества, одним словом; они, как правило, были белоручками и не умели стоять на своем. Он усвоил хитрую науку управления вожжами и секретные тонкости упряжи. Вбил себе в голову правила движения и научился общаться с полицией: ведь за любое нарушение могли содрать целых двадцать два франка! Свои права он тоже хорошо уяснил. Но труднее всего было освоить практический курс. Пришлось пешкодралом обойти весь Париж вдоль и поперек, запомнить расположение улиц, наметить маршруты. Утром он шел с Восточного вокзала на вокзал Монпарнас или от площади Клиши до церкви Мадлен. После этого шел в школу, на улицу Маркаде, делился результатами своего похода, повторял названия улочек и переулков, выискивал варианты подъезда к вокзалам, памятникам, большим магазинам, театрам, которые пришлись бы по душе будущим клиентам.
«Но больше всего я, конечно, любил лошадушек. Говорят, что лошади глупые, ни хрена не понимают и к тому же бесчувственные. Вот чушь! Лошадь — лучший друг человека. Моей любимицей была Булю, шикарная кобыла. Мы с ней понимали друг друга. Стоит подумать, что этих животных забивают на мясо и потом жрут… Моя Булю умерла от старости в деревне.
Когда она уже неспособна была вкалывать, я выкупил ее. Еще не хватало тащить ее к Макару1, на живодерню! Мне было бы грустно ее потерять. Эти божьи твари, что тянут свою лямку, таская за собой фиакры и омнибусы, не транжирят по вечерам деньгу, не виснут у стойки бара, наливаясь абсентом и красненьким, им вполне достаточно овса! Так что я прошу Боженьку пощадить их 13 числа, когда он будет забрасывать нас пылающими метеоритами».[15]
Он с упоением перечитал афишку кабаре «Небытие».
«Какое все же счастье точно знать дату, когда закончится вся эта грязная история человечества! Просто с тех пор как человек решил стать прямоходящим, начали твориться всякие ужасы. Возникает желание бегать на четвереньках, как это делает большинство уважающих себя животных».
Он протер закопченное стекло и посмотрел на кусочек угольно-темного неба. Дождь никак не желал уйти с Монмартра. Он надел свой видавший виды плащ и напялил на голову шляпу из лысого бобрика. Даже не взглянув на комнату, больше напоминающую хлев, которую, казалось, никогда не пытались проветривать, — а толку, все равно недалек тот светлый день, когда он навсегда оставит ее, — Луи Барнав скатился по лестнице, плюнул на коврик возле будки консьержа, вышел на улицу Абревуар и пошел дальше по улице Сен-Венсан — на сердце накипело, должок один в память о маленькой Хлое. Стайка оборванных мальчишек играла в пиратов и носилась вокруг кабаре «Шустрый кролик». Они-то этого типа давно знали. Сначала он их отпугивал своим видом, но со временем они привыкли и поняли — дед, оказывается, добрый! Они обступили Луи, протягивая к нему ручонки. В каждую грязноватую ладошку он вложил медную монетку. Он не допускал никаких фамильярностей, однако улыбался каждому и спрашивал, как он поживает. А детишки любили его не только за эти подачки, еще и за то, что он не требовал тратить эти деньги на благое дело и не велел их приберегать из экономии. Вслед Луи Барнаву понеслось дружное ура.
На улице Ив он почтил своим присутствием дружественный кабачок, поприветствовал нескольких художничков, которые зашли потрепаться о живописи, хозяина, погруженного в чтение газеты, бульдога с гноящимися глазами, пускавшего слюни на подстилке возле двери. Он не спешил — спокойно ждал, что ему пожалуют рюмку анисовой и пару бутербродов с салом, после сиесты всяко надо закусить. Так, шуткой-смехом, и время пройдет. Художнички и хозяин оживленно обсуждали войну, объявленную антиподам 11 октября[16].
— А вот 9-го числа президент Крюгер объявил англичашкам ультиматум, он им дал 48 часов, чтобы убраться восвояси. Надо было слушаться, ростбифы хреновы! — воскликнул парень в широкой блузе, пестревшей разноцветными пятнами краски.
— Да уж, всё, собственно, что от них требовалось, — отвести войска от границ Трансвааля. Да они в упор не слышат, — подхватил патрон, свернув газету в трубку.
— Вот теперь ввязались в конфликт, который может и долго продлиться. И кому от этого сладенько? Только торговцам пушками. А ежели учесть, что Оранжевая Республика будет заодно с бурами…
— С какими такими бурыми? Даже к этим скалам бурым обращаюсь с каламбуром!
Молчание. Затем взрыв хохота.
— Да уж, по части каламбуров французов никто не переплюнет! Парень заслужил свое, — отметил какой-то пузан, лысый как коленка, но зато с шикарными подкрученными вверх усами.
— Ну, я знаю, чем его отблагодарить, — заключил патрон и поставил перед Барнавом рюмку анисовки и два здоровенных ломтя хлеба с салом.
— Гогочите, бездари! Дались вам эти буры! Полюбуюсь на ваши хари, когда вам на головы посыпятся черепица и обломки труб! Кроме коняг, никого и ничего нигде не останется!
— Буры… А что вообще означает это слово? — поинтересовался Робер Доманси у продавца, озабоченно записывающего покупки в приходно-расходную книгу.
— Это потомки первых колонистов — голландцев, немцев и французов, которые высадились в Южной Африке в XVII и XVIII веках.
— Спасибо, что озарили мое невежество светом знания.
И проигнорировав угодливый смех продавца, так же как и его попытки продать какую-нибудь мебель в кредит, Робер Доманси поспешил покинуть магазин Дюфаэля.
Ни одного фиакра на горизонте. Пришлось смириться и сесть в омнибус, лишь бы уже скорей отъехать из окрестностей бульвара Барбес — района, который он считал вульгарным местом, не подобающим для настоящего артиста, будущей гордости французской сцены. Когда доходы ему позволят, он снимет квартиру у Мапла, в сквере Опера1.[17]
«Да уж! Надо сегодня там опять пройтись, посмотреть. Только бы отделаться от этой липучки Рафаэля Субрана».
Дорога до Бастилии, где он намеревался встретиться с этим своим приятелем со времен учебы в Консерватории, оказалась невероятно путаной из-за строительства метрополитена, который должен был соединить Венсенские ворота с воротами Майо. Хотя часть строительного мусора, извлекаемого из-под земли дорожными рабочими, по ночам растаскивали телеги и трамваи, улицы были перегорожены грудами земли, так что не проехать не пройти — как, например, на улице Риволи. С нее точно кожу содрали, и под тем, что недавно было дорогой, выступали какие-то скелетообразные конструкции.
«Да уж! Надо сегодня там опять пройтись, посмотреть. Только бы отделаться от этой липучки Рафаэля Субрана».
Дорога до Бастилии, где он намеревался встретиться с этим своим приятелем со времен учебы в Консерватории, оказалась невероятно путаной из-за строительства метрополитена, который должен был соединить Венсенские ворота с воротами Майо. Хотя часть строительного мусора, извлекаемого из-под земли дорожными рабочими, по ночам растаскивали телеги и трамваи, улицы были перегорожены грудами земли, так что не проехать не пройти — как, например, на улице Риволи. С нее точно кожу содрали, и под тем, что недавно было дорогой, выступали какие-то скелетообразные конструкции.
— Ну и помойка, — заметил Рафаэль. — Представляешь? Каждый день приходится вывозить тысячу кубометров мусора! К тому же инженеры переносят канализационные трубы и укрепляют те участки, где не пройдет линия метро. Я понимаю, почему торговцы возмущаются и просят освободить их от налога на витрины!
Владелец кафе с ними согласился, теперь невозможно было поставить столики на террасе из-за огромного туннельного щита, который поставили на месте будущей станции «Бастилия».
— Знаю-знаю, — поддакнул Робер Доманси, — такая же история с Пале-Роялем. Хорошо еще, что в зале весь этот шум не слышно!
Рафаэль Субран аж лицом потемнел. Он завидовал приятелю, которого приняли в престижную труппу, полагая, что сам он больше достоин этой чести как, несомненно, более одаренный исполнитель.
— У тебя с собой? — спросил он, протягивая руку.
Доманси нехотя протянул ему конверт.
— Обещаю, эта будет последней, — заверил его Рафаэль, пересчитывая банкноты из конверта.
— Ох, каждый раз это слышу.
— Нет, теперь уж точно. Я получил роль в «Дегенератах» Мишеля Провенса и еще репетирую в «Горюшке», пьесе в трех действиях Мориса Вокера.
— Согласись, я уж немало выложил.
— Ты ничего не воровал, Робер, не дрейфь, я умею держать язык за зубами.
В отличие от Робера Доманси, внешне невыразительного, но зато высокомерного, Рафаэль Субран с первого взгляда внушал симпатию. Но присмотревшись к его добродушно-игривым замашкам и внимательней взглянув в ясные голубые глаза, можно было понять, что не такой уж он рубаха-парень, каким хочет казаться. Он расплатился за пиво и позвал приятеля посмотреть на фундамент башни Свободы, обнажившийся в результате работ по прокладыванию туннеля метро под улицей Сент-Антуан. Полуобрушенное заграждение отделяло зрителей от траншеи.
— Ух ты, как глубоко! Только не наклоняйся. Не хватало еще, чтобы разиня себе хребет переломал! — ехидно заметил Рафаэль Субран.
«Был бы ты на месте того разини, притворщик!» — подумал Робер Доманси. Ему вдруг стало нестерпимо тоскливо от мысли, что этот лицемер взял над ним верх. Но тут он нащупал в кармане письмецо, и его это утешило.
— Веришь, у меня поклонница появилась! Она, видно, меня приметила в «Капризах Марианны», которые показывали дома у некоего Станисласа де Камбрези, это был сбор средств для детей, чьи родители погибли во время пожара на благотворительном базаре.
— Неудивительно, у этого дворянчика как раз жена погибла на пожаре.
Робер Доманси задумался: в мечтах ему представлялось, как его дружок превращается в горящий факел и обугливается. Как головешка.
Обливаясь потом, хотя на улице было прохладно и сыро, Кэндзи Мори спешил на бульвар Сен-Мишель. Он бросил магазин на попечение зятя и собирался одарить Джину флаконом духов «Алый трилистник» из парфюмерного магазина Пивера. Она рассердилась на него, заметив, что он слишком много внимания уделяет молодой красивой клиентке мадемуазель Миранде. Ах! Женщины — его слабость! Может быть, женитьба его успокоит. Он бы и рад был жениться на матери Таша, да вот ее муж, некто Пинхас, который жил сейчас в Нью-Йорке, все никак не мог объявиться в Париже и освободить ее от уз супружества.
Он собирался было уже пересечь бульвар Сен-Жермен, как вдруг его остановил резкий, пронзительный голос — аж в ушах зазвенело.
— О мой знаменитейший соотечественник! Как же я счастлив видеть вас! Вы как тихая гавань, островок спасения в бурных водах этого негостеприимного города.
Так вычурно обратился к нему шестидесятилетний японец с пергаментным лицом и тюленьими усами. Его звали Ихиро Ватанабе, а свою профессию он именовал «продавец достойной смерти». Он приехал из Осаки в 1896 году, а с Кэндзи они встретились у общего знакомого, преподавателя боевых искусств. С тех пор Ихиро буквально преследовал его и каждый раз рассказывал одну и ту же историю — Кэндзи слышал ее уже раз пятнадцать, не меньше.
— Революция разорила меня и разрушила мою жизнь, с тех пор мне пришлось осваивать все возможные профессии от Киото до Кобэ и от Кобэ до Осаки[18]. Я дрессировал соколов, преподавал чайную церемонию, продавал сухую лапшу, изучал французский язык, а потом учил ему молодежь, желающую отправиться в веселый Париж, а главное, главное — я узнал от потомков самураев тонкости ритуала сэппуку[19]. Увы, в Японии сейчас больше не умеют красиво умирать, и я решил эмигрировать, чтобы преподать молодым парижанам благородное искусство горизонтального разрезания живота. И что же, вы думаете, из этого получилось? На это достойнейшее предложение они даже не откликнулись! Им больше нравится пулять в себя из пистолета, поглощать яд или болтаться на веревке. Я знал одного, так его вообще угораздило сброситься с башен собора Парижской Богоматери! И мне остается переводить на французский японские семнадцатисложные трехстишия. Я питаюсь исключительно подогретым рисом! О друг мой, мой бесценный друг!
Кэндзи лихорадочно порылся в карманах и высыпал горсть мелочи в сложенные лодочкой ладони Ихиро.
— Мори-сан, вы подобны босацу[20]! В знак благодарности могу ознакомить вас с результатом моих исследований: знаете ли вы, как человек тратит двадцать четыре часа в сутках?
— Я бы предпочел остаться в неведении, — ответил напуганный Кэндзи, пытаясь найти способ высвободить рукав и скорее смыться.
— Ну все-таки я расскажу: в среднем человек спит восемь часов, ест два часа, работает семь часов, развлекается три часа, ничем не занят в течение часа, полчаса, в общем, тратит на справление естественных нужд, столько же посвящает личной гигиене и в течение двух часов идет пешком.
— Блеск! Мне осталось не более часа двадцати минут на ходьбу! Моцион прежде всего. Сайонара, Ватанабе-сан, — воскликнул Кэндзи и последним решительным движением вырвался из лап продавца достойной смерти.
— Куда они все несутся в этом сумасшедшем городе? — риторически вопросил Ихиро. — И не бегут ли они навстречу своей кончине?
Но судьба в тот день была немилостива к Кэндзи. Едва он миновал бани Клюни, как снова нарвался на надоедалу.
— Мсье Мори!
Из толпы, как чертик из коробки, появилась Эфросинья Пиньо с большой корзиной. Она выскочила из толпы и как снег на голову обрушилась на Кэндзи.
— Угадайте, что надумала эта неумеха Мели Беллак! Собралась мясо вам завтра жарить без чеснока! Вот кулема, сидела бы уж у себя в Коррезе! И вот я вынуждена скакать сюда, на улицу Тюрбиго, чтобы добыть несколько долек! А мои бедные вены на ногах так и гудят, так и гудят! Как я устала нести свой крест!
— А зачем надо было бежать к черту на кулички? — проворчал он.
— Ну а то как же! Здесь же самый лучший чеснок, я-то знаю, не забыла еще те времена, когда продавала фрукты и овощи с лотка.
— В таком случае счастлив за вас, но я очень спешу, мне нужно на площадь Мобер.
И он мигом ретировался, не в силах более выслушивать излияния Эфросиньи Пиньо.
— А я-то, дура такая, надеялась, что он мне подбросит пару монет на фиакр! А так, на минуточку, ведь он отец моей невестки! — взвизгнула ему вслед Эфросинья Пиньо.
Хотя Робер Доманси по натуре был прижимист, на этот раз вслед за тратами на мебель от Дюфаэля и на конверт для Рафаэля Субрана он замыслил еще одну. Время от времени он предлагал себе маленькую радость: ужин в дорогом ресторане и проматывал при этом бо́льшую часть содержания, которое ему каждый месяц присылала мать. Она тяжко трудилась на перчаточной фабрике возле Узеса и ограничивала себя во всем, чтобы дитятко в Париже ни в чем не нуждалось.
Он спустился на улицу Рояль, рассказывая себе отрывок из пьесы, которую собирался написать на досуге и которая его, несомненно, должна прославить.
— Мерзавец! Подонок! Хам! — прокричала Констанция де Нарцисс своему любовнику.
— Мадам, паровоз ваших оскорблений летит по рельсам моего безразличия, — парировал Адриан Плодоро, смакуя свою реплику, как мятную пастилку.
Робер Доманси, безмерно гордый придуманным диалогом, хотя он и не знал еще, к какому сюжету его пристроить, поступью победителя вошел в ресторан «У Вебера», излюбленное место отдыха художников и поэтов.