Рембрандт ценит ее лояльность, но не может не отметить это «почти».
– Ровно то же самое я сказал де Граффу. Но мне возразили, что другой портрет больше похож на оригинал.
– Кто же написал этот портрет?
– Ты знаешь этого художника. Его зовут Говерт Флинк. Ты неплохо его научил.
– Правда у него хорошо получилось? – Перед глазами Рембрандта вдруг встает давнишняя сцена в мастерской: он переворачивает холст и видит чужую «Бурю».
– Я бы сказал, что твой портрет сильнее, – медленно, обдумывая каждое слово, произносит Хендрик, и Рембрандт чувствует, что за таким началом непременно последует «но». – Твой выглядит живее и ярче. Но у Флинка – глаже, приятнее для глаза. Он почувствовал, что де Графф хочет выглядеть проницательным, мудрым, – и на его портрете де Графф так выглядит. А на твоем он грубоватый, властный.
– Хендрик, я написал столько портретов, что без хвастовства могу сказать, что вижу людей насквозь. Если его натура так явственно проступает на портрете, моя ли в том вина?
– Рембрандт, ты не слышишь меня. Разве тебя в чем-то обвиняют? Нет, тебе даже платят хорошие деньги за твою хорошую работу. Вопрос в том, много ли друзей ты так приобретешь. Или даже растеряешь тех, которые уже есть у тебя.
– По-моему, Рембрандт достаточно знаменит, чтобы не стараться понравиться каждому, – возражает кузену Саския. – У него достаточно заказов. Когда наши с тобой фризские родственники два года назад пожаловались на него в суд, будто он транжирит мое наследство, мы смогли доказать, что семья живет на его заработки. И кстати, друг Флинка, Фред Бол, давал показания в нашу пользу. Да и сам Флинк наш друг.
– Два года назад заказы были и сейчас тоже есть, – отвечает Хендрик. – Но будут ли они через год, два, пять лет? Мне сказали, Андрис де Графф подружился с Флинком. Тот ходит к нему в гости запросто, как к равному. И уже получил отличный заказ – писать гвардейскую роту, которой командует Андрис.
– Хендрик, я не хочу конкурировать с Флинком, – качает головой Рембрандт. – Он мой ученик, он всегда отзывается обо мне с уважением, я и вправду многому его научил. Просто он еще совсем молод, ему надо обрастать связями, надо искать поддержки. Он все делает правильно: здесь немного польстил, там пригладил… Ты же помнишь, я тоже так делал, когда только приехал в Амстердам.
Хендрик с недоумением смотрит на Рембрандта: он что, в самом деле верит в то, что говорит?
– Во-первых, это совсем не так. Я чуть ли не с первого твоего дня в городе слушаю, как ты клянешь проклятых лавочников и их одинаковые рожи. И твое отношение, конечно, проступает на картинах. Неужели ты не замечаешь, что к тебе все меньше приходят с заказами на портреты? Ты написал несколько исторических и библейских сцен, отлично, что тебе их заказали, – но ты должен же чувствовать, что отношение к тебе меняется? Это уже не Флинк конкурент тебе, а ты конкурент Флинку, будь он хоть сто раз твой друг!
– Это тебе твои товарищи по комиссии сказали? Или де Графф?
– Все они только об этом мне и твердили, каждый по-своему.
Рембрандт, набычившись, смотрит в пол.
– По-моему, зря ты волнуешься. – Саския кладет пухлую руку на колено ван Эйленбюрха. – Рембрандт ведь и не хотел брать столько заказов на портреты, сколько раньше. Он должен писать более сложные картины – это то, что ему нравится, то, что у него получается лучше всего.
– А вот этот довод, Саске, – совсем не про деньги, – горячится Хендрик. – Я отлично знаю, сколько вы заплатили за этот дом, я сам к нему приценивался. Тринадцать тысяч флоринов! И ведь вы еще купили его в кредит! Как вы собираетесь расплачиваться, если твой муж не будет писать портреты или, чего доброго, впадет в немилость у городского совета?
– Как-нибудь расплатимся, – надувает губы Саския. – Спасибо, что так беспокоишься о нас, кузен, но, право, мы и сами не дадим себя в обиду.
– Зря ты так защищаешь его, сестрица, – как бы не пришлось тебе скоро вспоминать мои слова и горько плакать.
Хендрик поднимается, берет в руки шляпу.
– Погоди. – Рембрандт останавливает родственника. – Я услышал тебя. Что бы ты посоветовал?
– Тебе нужны покровители. Давай решим, кому мы могли бы подарить портрет. Приятный портрет, который показал бы, чем ты лучше Флинка.
– Спасибо, Хендрик, я подумаю об этом. Я очень ценю твою дружбу; конечно, ты хочешь как лучше.
Рембрандт провожает торговца картинами до двери и возвращается к жене, все еще потягивающей чай.
– Как ты думаешь, прав Хендрик? Сделаем так, как он предлагает?
– Это, конечно, твое дело. – Саския решительным движением ставит чашку на стол. – Но ты уже не мальчик, чтобы дарить свои работы и искать покровителей. Ты знаешь, кто ты такой, и я знаю, и все, кто хоть что-то понимает в живописи, тоже знают. Не бойся ничего.
В тот же день Рембрандт раскапывает в углу мастерской свою незаконченную «Бурю». После истории с Руффо он соскреб часть уже написанного: чтобы преподать Флинку настоящий урок, надо, чтобы работа мастера была заметно сильнее, чем получилось у подмастерья. Но потом Рембрандт так и не нашел в себе сил завершить начатое: картина не складывалась у него в голове, все время казалось, что он мысленно копирует ученика. Он плюнул и убрал подрамник в угол.
Теперь Рембрандт ставит его на мольберт. Семь лет прошло, доказывать уже нечего и некому. Флинка давно нет в мастерской. Самое время снова подумать о том, что может сделать учитель, разбуженный в бурю учениками. Ну, и помолиться богу, чтобы у них с Саске на этот раз родился здоровый ребенок. Сын.
12. Что смог унести
Бостон, 2012
Первое, что видит Иван, разомкнув веки, – лицо Софьи. Пока он спал, она, значит, разглядывала его с такой вот легкой покровительственной улыбкой: мол, куда бы ты делся от меня, дурачок? А может, ей просто хорошо, ей нравится, что он рядом… В таких сомнениях, чувствует Иван, пройдет весь день и бог знает сколько еще времени.
Чтобы Софья перестала смотреть, он притягивает ее к себе. Хотя ее тело, конечно, изменилось – не могло не измениться за эту почти четверть века, – оно, с удивлением обнаруживает Иван, осталось ему родным. Прежние ощущения приходят без усилия, как будто только и ждали своего часа.
– Как будто мы все это время были вместе, – шепчет Софья ему на ухо. У нее, значит, все так же? Или что вообще все это значит? Кольнув Штарка напоследок, сомнения, а затем и все прочие мысли исчезают на время, пока Иван и Софья возвращаются друг к другу.
– Ты совсем как мальчик, – щекочет она ему ухо, отдышавшись.
– Я очень давно не был с женщиной, – объясняет он немного смущенно.
– Двадцать четыре года?
Иван смеется.
– Нет, все-таки не так долго.
– Ты женат? – Софья спрашивает так, будто ее это не очень интересует: просто поддерживает беседу.
– Был женат. – Иван предчувствует следующий вопрос и сразу на него отвечает: – Дочери тринадцать лет.
Софья гладит его татуировку.
– А это ты когда сделал?
– Когда в институте учился.
– Почему поросенок летит?
– Это мы с одним другом сделали одинаковые. Мы так понимали суть нашей будущей работы. Чтобы свиньи взлетали. Чтобы невозможное делалось возможным.
– Видишь, у тебя получается. Было ведь невозможно, чтобы мы встретились, да?
– Да, вот я прилетел, и…
Они хихикают, как подростки, и снова прижимаются друг к другу.
– А почему ты у меня ничего не спрашиваешь? – отстраняется Софья через минуту.
– Не хочу.
Она снова смеется и кладет голову ему на плечо. Так они лежат молча, пока у Ивана не начинает звонить телефон. Это Молинари. Перед тем как взять трубку, Иван бросает взгляд на часы: восемь утра. Софья поднимается и идет принимать душ.
– Вставай и сияй, – выпевает в трубке не-шерлок-холмс. – Как твоя вчерашняя встреча?
– Продолжается, – отвечает Иван. И тут же думает: это я что, хвастаюсь?
– Вау, не ожидал от тебя такой прыти, зануда, – смеется Том. – Познакомишь меня с дамой? Я просто сгораю от нетерпения.
– Сначала расскажу ей про тебя. Не волнуйся, я никуда не убегу.
– О’кей, буду ждать звонка.
Иван уверен, что ничего Молинари ждать не будет, а скоро снова позвонит сам.
Второй звонок раздается, пока Софья еще в душе.
– Иван, вы уже их видели? – интересуется Федяев.
– Пока не видел. Думаю, что увижу сегодня. Нам в любом случае понадобится время. На подтверждение подлинности. Надо ведь все сделать тихо, чтобы у вас все получилось, верно?
– Да, я понимаю. Просто мне важно знать, что вы не сидите сложа руки.
Вообще-то Иван лежит голый и расслабленный, пахнет Софьей, и ему лень сесть и сложить руки, не то что куда-то идти.
– Скорее лежу. Я только вчера прилетел, еще не адаптировался, – говорит он почти честно.
– Сообщите мне, пожалуйстиа, когда дело сдвинется. – Федяев, как всегда, проигнорировал провокацию.
Софья возвращается, обернув полотенце вокруг головы. Она совершенно не стесняется – впрочем, это никогда не было ей свойственно.
– Ну что, поедем смотреть картины? – произносит она буднично, словно они туристы и наметили на сегодня экскурсионную программу.
– Пожалуй, – отвечает Иван в тон ей. – А завтракать пойдем?
– Что-то совсем не хочется.
Натягивая джинсы и свитер, Иван начинает рассказывать Софье про Молинари.
– Зря ты впутал еще кого-то, – хмурится Софья, расчесывая волосы перед зеркалом. Они по-прежнему черные, без признаков седины или краски, но теперь длиннее, чем раньше. – Софья собирает их в хвост. – Чем меньше народу знает, тем лучше. Мне это не нравится. И мы так не договаривались с Федяевым.
– Я же говорил тебе вчера, что надо будет показать картины кому-нибудь знающему и не болтливому. Том поможет. Не знаю, говорил Федяев тебе или нет, но его план – вернуть картины музею, он для этого их и покупает. Представляешь, он им возвращает картины – а это подделки? Это во-первых. А во-вторых, раз уж я участвую в этой истории, то кое-что буду делать по-своему. Или могу позвонить Федяеву и сказать, что все отменяется. Как лучше?
– Тебе лучше знать, Ваня. Но ты уверен, что этот твой Том не захочет обойтись без нас? Ты же с ним знаком всего два дня?
– Уверен, – сразу отвечает Иван и в самом деле чувствует эту уверенность. Молинари кажется ему честным человеком, да ведь и Финкельштейн не стал бы рекомендовать кого попало.
Пока Софья красится, Иван звонит портье и просит вызвать такси. Ему перезванивают через десять минут: пора ехать. Странно, но перед встречей со знаменитыми крадеными полотнами Штарк не испытывает никакого волнения – не то что перед вчерашней встречей с Софьей.
Адрес, который она называет водителю, – в Бруклайне. Это городок, упрямо не желающий войти в состав окружившего его с трех сторон Бостона, знает Иван; здесь местный русский район. И правда, таксист высаживает их возле магазинчика с вывеской по-русски: «Книжный мир».
– Отсюда еще немного пешочком, – говорит Софья. – Я не хотела прямо до места: запомнит.
Они сворачивают в глубь квартала. Тут все как-то совсем по-деревенски: аккуратные невысокие дома отделаны сайдингом, как садовые домики в Подмосковье, мостовая пустынна, за деревянным заборчиком палисадник. Штарк заметил табличку: Брук-стрит.
У Софьи есть ключ от дома с черной черепичной крышей, уютным крылечком и двумя башенками с оконцами: гостевые комнаты, наверное. Здесь прохладно и сумрачно: окна занавешены непрозрачными экранами. Софья щелкает выключателем, и они поднимаются на второй этаж. В просторной комнате из мебели только два стула. На дощатом полу что-то накрыто простынями. Софья сдергивает их – и Иван добросовестно старается проникнуться торжественностью момента: он – один из трех, кажется, людей, которые в последние 22 года видели то, что он видит сейчас. А ведь кто только не искал эти полотна, от мафии до ФБР!
Он знает все четыре картины по фотографиям. Вот «Концерт» Вермеера: художник словно прятался за портьерой, наблюдая трех увлеченных музыкой людей – двух женщин и мужчину; из них только певица стоит лицом к зрителю, да и то не смотрит в его сторону. Вот «Буря» – Штарк уже сроднился с ней, помнит каждую фигуру, но только теперь имеет возможность рассмотреть их в деталях. Вот двойной портрет – господин и дама в черном; в девяностом считалось, что это тоже Рембрандт, но с тех пор установили: нет, его ученик Говерт Флинк. А вот и Мане, «У Тортони»: молодой человек в цилиндре, с острыми усиками, значительно и расчетливо смотрит в глаза зрителю. По сравнению с голландскими полотнами «У Тортони» выглядит несовершенной, почти детской работой. Штарк сразу вспоминает о презрении Федяева к импрессионистам.
По сравнению с сегодняшним утром это, конечно, не такие сильные впечатления. Но проходит не меньше двадцати минут, прежде чем Иван поворачивается к скромно присевшей на стул в уголке Софье. Картины отпускают его медленно.
– А где остальное? Из музея же украли двенадцать предметов?
– Я знаю. Но у нас только это.
Штарк вспоминает историю, которую Софья рассказала ему вчера.
– Послушай, как вообще этот ваш, как его…
– Джейми?
– Да, как у него могли оказаться картины, если везде написано, что грабителей было двое и они были одеты полицейскими? Они же охранников связали, то есть это были профессионалы. А ты рассказывала про студента-музыканта…
– Вот потому у нас и нет остальных картин, – объясняет Софья. – Лори рассказывала, что Джейми собирался ночью к ребятам-охранникам – это были его друзья. Видимо, когда он пришел, музей как раз грабили эти, в полицейской форме. А когда они ушли, он тоже поживился кое-чем.
– Мой друг Виталя всегда мне говорит: самый реальный вариант – самый простой и самый идиотский, – говорит Штарк задумчиво. – А тут у нас идиотский, но не простой. Век живи – век учись.
Софья смеется, а Иван подозревает, что Молинари ни за что не поверит в такой бред. Но как же экспертизы, которые заказывал Федяев? И еще… Иван ни в коем случае не считает себя специалистом, но то, что он здесь видит, не похоже на копии. Сияние, которое исходит от этих картин, – настоящее. Хотя сохранились они плоховато. Видно, что холсты сворачивали, – на «Концерте» и двойном портрете видны линии, по которым осыпалась часть краски. Все это придется реставрировать, думает Штарк. И ведь это – самые дорогие из украденных экспонатов. Грабители-профессионалы, видимо, взяли что попроще, надеясь потом «толкнуть» украденное. А этот Джейми, выходит, взял, что понравилось и что смог унести.
– Хорошо, я увидел твои картины. – Иван снова поворачивается к Софье. – Как ты планировала поступать дальше?
– Дальше я надеялась, что ты удостоверишься в том, что картины – те самые, и сообщишь об этом Федяеву. Он бы передал через тебя деньги, а я через тебя же – картины.
– Ну, значит, осталось удостовериться. Для этого нужен Молинари. Никакого другого способа я придумать не могу, извини.
– Значит, пусть будет по-твоему. Я тебе верю.
Иван набирает номер Тома.
– Да, я как раз тут внизу, просто не хотел входить, пока не позовете, – с готовностью отзывается итальянец.
Иван многое мог бы ему сказать, но молчит: для Молинари, насколько Штарк успел его узнать, такое поведение – уже верх деликатности. Так что он просто идет открывать дверь. Софья останавливает его на лестнице:
– Он нас выследил. И ты ему по-прежнему доверяешь?
– Да. Он мог бы спокойно войти за нами, положить нас из пистолета и забрать картины. Или положить нас без всякого пистолета. Я видел, как он дерется. Да нет, он честный. Просто… нетерпеливый, понимаешь?
Софья сердито отворачивается. Но другого выхода все равно нет.
– Мне уж надоело топтаться на крыльце, – восклицает Молинари, вваливаясь в дом. – А что, если бы меня заметили соседи и позвонили по 911?
– Может, уже и позвонили, – отвечает Иван. – Ты сам приперся сюда и стоял под дверью, как дурак, – чего же ты хочешь?
– Знаешь, я легко мог войти, запереть вас в сортире и отвезти картины в Гарднер.
– Я знаю.
– Но я не могу так поступить с другом. – Молинари разражается хохотом и привычным уже движением треплет Ивана за плечо. – Ты попросил меня помочь. Это твое шоу.
Хоть итальянец и нетерпелив, он явно откладывает свою встречу с прекрасным, как Иван вчера медлил звонить Софье.
– Может, сделать тебе чаю или еще чего-нибудь? – спрашивает Штарк. – Наверняка тут что-то есть. Я понимаю, ты не хочешь сразу смотреть.
– Ты видел «Бурю»?
– Да. Вырезали ее довольно неаккуратно. Но – тебе понравится. В ней можно утонуть.
На лестнице слышатся шаги. Софья останавливается на полпути и разглядывает Молинари; тот, не мигая, пялится на нее в ответ. И – свистит протяжно, как курортный ловелас. Софья не может сдержать улыбку.
– Пойдемте на кухню, – говорит она. – Здесь все есть на самом деле.
Только выпив крепкого кофе, который он по ходу дела льстиво расхваливает, Молинари готов смотреть на картины. Он поднимается первым, за ним Софья. Иван замыкает процессию.
На втором этаже лицо Молинари озаряется, как у прихожанина, увидевшего слезы в глазах деревянной Девы Марии. Он хватает Ивана за локоть.
– Я чувствую, что это не фуфло. Мы нашли их. Иван, ты молодец, дай я тебя расцелую!
И правда лезет целоваться. Иван, ничего особенного не сделавший, чтобы дело жизни Молинари завершилось таким решительным успехом, вырывается из объятий. Софья с удивлением взирает на эту средиземноморскую сцену.
– Том, вы поможете нам получить заключение, что это подлинники? Оно нужно, чтобы сделка совершилась, – просит она наконец.
– Конечно, конечно, леди, я уже кое-что организовал. Самый короткий путь. Мы покажем их главному реставратору Гарднеровского музея. – И сразу, не давая им возразить: – Он мой друг, как многие в музее. За эти годы ко мне там привыкли. Мы договорились неофициально, он никому не скажет.