– Том, здорово, чувак, ты что, спал уже, что ли? Тебя мама, что ли, так рано укладывает? Надевай штаны и беги ко мне домой, выпьем пива… Да нет, ты не понял. У меня гость из Москвы. Привез новости по гарднеровскому делу. Давай скорее, пока он спать не свалился! – И обращаясь уже к Ивану: – Я же говорил! Через пятнадцать минут будет, он тоже в даунтауне живет.
В отличие от других знакомых Ивану эмигрантов Макс не смешивает языки и уж если говорит по-русски, то подбирает русские слова даже для чуждых московскому гостю понятий. Но даунтаун есть даунтаун.
Не проходит и четверти часа, как действительно просыпается домофон. Вновь прибывший совсем не похож на Шерлока Холмса: приземистый, смуглый, мускулистый, с шапкой жестких черных волос. Такие бреются дважды в день. Поверх футболки этот брутальный экземпляр накинул армейскую куртку без опознавательных знаков, высокие ботинки не зашнурованы – шнурки просто затолканы внутрь. Торопился.
– Москва, я так и думал. Ну, или Дубаи! – восклицает он еще на пороге.
Все-таки психованный, думает Штарк.
– Том Молинари, – не-шерлок-холмс пытается оторвать ему руку. Иван инстинктивно втягивает голову в плечи.
– Том работает на страховые компании, помогает им вернуть украденные картины, скульптуры, антиквариат всякий, чтобы они денег не платили по страховке, – объясняет Макс по-английски. – У него своя фирма, он и мне помог с парой картин в прошлом году.
Молинари тем временем без спроса лезет в холодильник за пивом, запасы которого почти иссякли, а еще ночь впереди.
– Так вы, мистер Молинари, ищете гарднеровские картины для какого-то страховщика? – интересуется Штарк, которому в этой истории нравятся любые признаки вменяемости и серьезности.
– Если бы, – отвечает Молинари. – Они не были застрахованы. И зови уже меня «Том».
– Разве в Америке так бывает? – Ничего подобного Штарк в Интернете не находил.
– Всякое бывает. Попечители гарднеровского музея решили, что им и на ремонт-то денег не хватает, не то что на страховку. «Пингвины».
– Простите?
– «Пингвины». Застегнутые бостонские джентльмены, делать ни черта не умеют, родились в белых рубашках с запонками. Денег для музея они не собирали, а наследства, которое оставила Изабелла Стюарт Гарднер своему музею, в восьмидесятые перестало хватать. Поэтому они и охранникам платили по шесть баксов в час – чего они ждали? Зато теперь новый директор отлично собирает деньги, в каждом зале по охраннику, а на стенах пустые рамы.
Молинари залпом допивает свой «Хайнекен» и снова лезет в холодильник.
– Макс, так что за новости ты мне обещал? Пока только я здесь что-то рассказываю, – замечает он, выуживая предпоследнюю бутылку.
– Том, то есть вы этим делом интересуетесь, э-э-э, в личном качестве? – продолжает допытываться Иван.
– В самом что ни на есть личном, – кивает психованный, откупоривая бутылку ногтем. Крышка отлетает в угол. – Я вырос в Бостоне. У меня в детстве была жестянка от конфет, а на крышке у нее – «Буря на море Галилейском». Я в ней хранил всякие секреты. И вот однажды мать отвела меня в этот музей показать оригинал. Мне было, может, лет восемь. Я простоял перед «Бурей» минут двадцать, мать оттащить не могла. Мощная штука. А потом какой-то сукин сын вырезал ее из рамы ножом, и теперь мой сын ее не увидит. Пока я не найду.
Некоторое время Иван молчит, прикидывая, с чего начать. Самая лучшая ситуация – это когда нет вариантов. Тогда нет и мучительного выбора.
– Возможно, Том, вы уже почти нашли. Только вам придется отойти на несколько шагов и хорошенько смотреть, что со мной будет происходить в ближайшие несколько дней. Вероятно, придется поехать в Бостон.
– Да хоть в Москву, – серьезно произносит Молинари, глядя ему в глаза. – Еще что-нибудь расскажешь? Хотя, как понимаешь, это и не обязательно.
Пива больше нет. Макс достает бутылку скотча и наливает каждому на два пальца. Во второй раз не упоминать Софью Ивану еще легче: отрепетировал.
Ранним утром Штарк звонит дочери со стационарного телефона Макса. Уже можно; Молинари ушел, пора ненавязчиво дать знать федяевским людям, куда приезжать. А Ирка как раз отучилась в школе.
– Папа, ты что, выпил? – Он едва успел поздороваться.
– Немного. Ир, меня не будет в Москве некоторое время, по работе. Может, не увидимся пару недель.
– А мы и так с тобой не видимся, – голос на другом конце прохладный, спокойный. – Это все, что ты хотел сказать?
– Еще – что я люблю тебя.
– И я тебя, – скороговоркой. – Ну, пока?
У Ивана пропадает всякое желание часто звонить дочери, как он собирался. «Приеду – надо будет сходить с ней куда-нибудь, поговорить, провести побольше времени, – думает он. – А так все равно ничего не получится». Штарк плюхается в кресло и ждет.
7. Секрет Флинка
Амстердам, 1633
Почти готова у учителя первая марина. Нос рыбацкого суденышка вздернулся на гигантской волне, летит пена, паруса перекрутились, будто не понимая, с какой стороны дует ветер, – и верно, он со всех сторон. Еще не дописаны фигуры матросов-апостолов; мастер все-таки вынужден заниматься и портретами, заказчики налетели в этом году, словно саранча, – вот она, мода. Ну и конечно, учитель много времени проводит с невестой.
Флинк понимает его все лучше, просто не позволяет себе заглядываться на озорную девушку, которая ближе по возрасту к нему, чем к своему жениху. В мастерской Саския шалит, в шутку заставляет Рембрандта хоть немного прибрать разбросанный повсюду реквизит, но сама тут же примеряет заморские плащи и старинные украшения. И улыбается Флинку, как будто у нее что-то на уме. Или это ему только кажется? Флинк запрещает себе думать лишнее. Даже если невеста учителя и не прочь с ним развлечься, так поступить с мастером было бы низко. Не такой победы над учителем хочет Флинк – а он уже не скрывает от себя, что хочет победы.
Он недавно перечитывал в Евангелии от Марка про бурю на Галилейском море; как раз перед тем, как отправиться в плавание, Спаситель говорил ученикам: «Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, и ничего не бывает потаенного, что не вышло бы наружу». И ясно, что имел он в виду не грехи и не преступления, а – свет Истины. Так что если и скрывать что-нибудь, то такое, чтобы, когда откроется, этим гордиться.
У Флинка есть тайна. Вот уже два месяца он прячет ее в комнате в соседнем доме, которую снял за треть своего заработка. Сегодня тайну узнает Фердинанд Бол: его явно раздражают ежедневные отлучки товарища по мастерской. «Я не могу больше тащить на себе всю работу», – прямо заявил он вчера Флинку.
Но Фред все поймет, когда увидит.
Распахивая дверь тайной комнаты перед другом, Флинк волнуется, будто осмелился пригласить Саскию ван Эйленбюрх, будущую ван Рейн, на вечернюю прогулку. Здесь тесно, и кажется, что мольберт с большим холстом занимает половину комнаты. Бол застывает с открытым ртом.
– Господи, Говерт, зачем ты это сделал?
– Фред, ну неужели тебе самому не надоели черные кафтаны и бледные рожи? Антони ван Дейк в Антверпене был полноправным мастером и членом гильдии в восемнадцать! Мне сейчас столько же, сколько было ему! А тебе будет всего через год! Слушай, мы многому научились у мастера ван Рейна, но пора же начинать этим пользоваться. Ты вот чего ждешь? Я ждать не хочу.
Слушая тираду товарища, Бол разглядывает полотно. Это законченная – уже и краска высохла – «Буря на море Галилейском». И отнюдь не копия той «Бури», над которой работает мастер. Хотя, конечно, сходства очень много – начиная с композиции: здесь волна почти так же поднимает лодку, как на незаконченной картине учителя.
– Ты специально так же скомпоновал, как мастер? – спрашивает Бол. Флинк смущается, хотя стесняться ему нечего: почти все стадии работы он прошел первым.
– Знаешь, было бы странно, если бы вышло на него непохоже. Все-таки мы учимся не только писать, как он, но и думать, как он. Нет, я его не копировал.
– Я вижу, ты и новую технику перенял у учителя, – продолжает гнуть свою линию Фред.
Ну да, Флинк использовал жженое льняное масло, тут не отвертишься, этот прием – личное изобретение мастера ван Рейна. Если налить масло в котелок и сильно нагреть, оно само воспламенится; тогда его снимают с огня и, горящее, продолжают помешивать, а тушат – закрывают котелок крышкой – примерно через полчаса. Получается вязкая масса, вдвое меньше по объему, чем первоначально брали масла. Из этой массы обычно делают краску для офортов; мастер ван Рейн, искусный гравер, так и поступал, пока ему не пришла идея добавить немного жженого масла в обычное, сырое, которым пользуется живописец. Чем больше добавляешь, тем лучше замешенная на таком масле краска будет крыть предыдущий слой, тем она будет гуще, а мазки – объемнее. Мастер любит как бы лепить мазками форму: его картина – всегда немного рельеф.
Правда, Флинк подозревает, что со временем краски, замешенные на жженом масле, могут потемнеть. Мастерская Рембрандта ван Рейна производит столько картин, что все в ней живут сегодняшним днем, а о завтрашнем задумываются, только когда замышляют что-то особенное. Флинк – задумался. Он отлично сознает, что, только создав нечто из ряда вон выходящее, сможет доказать свое право на самостоятельность: Флинку пора уже быть не подмастерьем, а как минимум полноправным помощником мастера. Вот и ван Дейк, уже вступив в гильдию, не погнушался пойти помощником к Петеру Паулю Рубенсу. И посмотрите на ван Дейка теперь! Рыцарь, придворный живописец британской короны, богат, знаменит на весь мир…
Однако и задумавшись над долговечностью своей работы, Флинк все же не устоял перед соблазном не только писать, но и немного лепить, как учитель.
– Ну, тут нам с тобой нечего стесняться, верно, Фред? – отвечает Флинк на вопрос Бола. – Если наш учитель изобрел технику, которая не пришла в голову даже Рубенсу, нам повезло, что мы тоже можем ею пользоваться, а ученикам Рубенса – не повезло.
Бол молчит. Он подошел совсем близко к холсту и почти касается его носом и пальцами. Проходит несколько нестерпимо долгих минут, прежде чем он поворачивается к Флинку и говорит, улыбаясь:
– А знаешь, братец, если бы я не знал, что это твоя работа, я бы принял ее за творение мастера ван Рейна. Даже не понимаю, как ты так сумел набить руку на портретах. Ведь эти надутые господа заказчики сидят неподвижно, а здесь у тебя – смотришь на фигуры и видишь, как они только что двигались и что сделают через секунду. Мастер вечно говорит нам, что надо добиваться такого эффекта, но я все не соберусь попробовать, столько работы все время… Из-за тебя! – Бол, продолжая улыбаться, толкает друга в грудь, так что Флинк делает два неловких шага назад и почти упирается в дверь комнатушки.
Он счастлив. Может быть, ради этого момента он рисковал гневом отца, устроившего его сперва учеником к торговцу шелком, и настаивал, что хочет быть художником и никем больше. Бол не завистлив, говорит, что думает, и его слова дорогого стоят, что бы ни сказал, увидев картину, сам мастер ван Рейн. Ведь у него как раз будет повод для недовольства.
Или даже несколько.
На картине Флинка есть одна деталь, над которой он долго раздумывал, прежде чем решиться на нее. Ведь одинаково вероятно, что мастер увидит в этой детали вызов дерзкого подмастерья или выражение безмерного почтения, которое к нему питает благодарный ученик. В лодке, помимо Христа и апостолов, есть некто четырнадцатый. Он смотрит прямо на зрителя, и в чертах его лица легко угадываются черты Рембандта ван Рейна. Он здесь равен апостолам, да – но он не участвует в действии: так решил будущий мастер Флинк.
– И что теперь ты собираешься делать? – спрашивает Бол.
– Показать учителю, конечно. Послушаю, что он скажет. Если рассердится, что ж, попробую добиться чего-нибудь сам по себе.
– Даже не перейдешь к другому мастеру?
Флинк упрямо встряхивает головой.
– Знаешь, вот теперь я уже верю, что и сам чего-то стою. Если учитель не выгонит меня – попробуй сам сделать что-то свое, я прикрою в мастерской. Поймешь, о чем я.
– Глядя на тебя, хочу, конечно, попытаться. – Бол пожимает плечами. – Надо только решиться.
– Давай для начала посмотрим, что скажет учитель.
Стараясь не привлекать лишнего внимания, подмастерья вдвоем переносят «Бурю» к «сестре» в мастерскую. После короткого замешательства решают все же поставить мольберт рядом с незаконченной картиной мастера.
После этого работа у обоих не клеится. Флинк, почти испортив очередное черное купеческое одеяние неестественной складкой, с досады бросает кисть об пол. Бол смотрит в окно, не идут ли мастер с невестой.
– Идет! – наконец кричит он; так, наверное, юнга на мачте восклицает: «Земля!»
Рембрандт действительно возвращается, но не с Саскией, а с ее кузеном, Хендриком ван Эйленбюрхом – он, собственно, владелец дома, в котором разместилась мастерская, и продавец картин мастера ван Рейна, – и еще с каким-то важным господином в черном платье. Заказчик? Сразу видно, что это не амстердамский купец: на нем элегантный пояс, украшенный серебряными пластинами – такие здесь не носят, – и держится он скорее франтовато, чем напыщенно. С виду он ровесник мастера, который что-то рассказывает ему по дороге, оживленно жестикулируя.
Тут Флинку приходит в голову безумная мысль.
– Фред, скорей, помоги мне, – просит он друга. И начинает перетаскивать мольберт со своей «Бурей».
Времени у них – секунды. Будь у него возможность хоть чуть-чуть подумать, Бол вряд ли стал бы помогать Флинку, однако сейчас друг не простит ему промедления. И вот работа Флинка, развернутая изнанкой к двери, стоит теперь посреди мастерской, где только что красовалась незавершенная марина учителя, а та – переместилась в темный угол. Там же оказываются и затаившие дыхание подмастерья за миг до того, как распахивается дверь. Что-то теперь будет?
– Заказов на портреты, синьор Руффо, у меня сейчас намного больше, чем я могу выполнить. – Учитель продолжает начатый на улице разговор. Подмастерья переглядываются: итальянец? В Амстердам за картинами – из страны лучших в мире живописцев, куда еще недавно ездили учиться все уважающие себя голландские художники? – Насколько я понимаю, вы к нам совсем ненадолго, – продолжает мастер. – Для меня, конечно, была бы огромная честь писать вас, я мечтаю, чтобы мою работу увидели в Италии; но, если я еще передвину очередь, мои заказчики совсем рассердятся на меня. Так что я в трудном положении.
Хендрик переводит его слова на испанский, который Флинк немного понимает, и добавляет от себя:
– Да, синьор Руффо, мастер ван Рейн говорит правду – он уже больше чем на месяц задержал портреты двух очень важных людей в нашем городе, и мы рискуем навлечь на себя немилость.
– Да с чего вы вообще взяли, господа, – отвечает гость, оглядывая мастерскую, – что я пришел к вам за портретами? Портретистов полно и в Мессине. Отсюда имеет смысл везти домой только что-то особенное. Если вы, господин ван Рейн…
– Называйте меня Рембрандт, – вмешивается мастер. – Ведь и у ваших художников в ходу только имена.
Руффо хохочет:
– Да, такие амбиции – это по-нашему. Хотя я-то с Сицилии, а у нас принято говорить мало и свои амбиции подтверждать делами. О ваших делах я уже немного наслышан, потому и пришел к вам. Так вот, господин Рембрандт, – тут он отвешивает небольшой иронический поклон, и мастер, не будь дурак, слегка кланяется в ответ, – если вы хотите показать свое мастерство итальянцам, вы наверняка найдете для меня нечто более оригинальное, чем простой портрет. Я возвращаюсь домой через три дня, и было бы прекрасно, если бы у вас была уже законченная картина, которую вы по каким-либо причинам никому не пообещали.
– Синьор Руффо, я как раз заканчиваю одну работу – словно Бог привел вас ко мне, я уверен, это доброе предзнаменование, – я затеял ее без всякого заказа, и вот она почти…
Хендрик переводит, а Рембрандт недоуменно оглядывает изнанку «Бури»: кто это и зачем развернул незаконченную работу? Переставляет ее лицом, немеет, делает несколько неловких шагов назад, не сводя глаз с холста. А сицилиец, напротив, подходит поближе и одобрительно цокает языком, словно перед ним не драматическая сцена из Писания, а обнаженная красавица.
– Смелый замысел, господин Рембрандт, – произносит синьор Руффо, обернувшись к мастеру, который все еще не может говорить, а только растерянно улыбается. – Вы прекрасно передали чувство опасности. И ваши моряки совсем как живые! А это, господин Рембрандт, – уж не вы ли это в лодке?
Итальянец посмеивается в усы, тыча пальцем в четырнадцатую фигуру на картине:
– Право, вы мне нравитесь – вы не стесняетесь ставить себя на одну доску с великими! Однако вы сказали, что как раз заканчиваете эту картину, – она выглядит вполне законченной, хотя художнику, конечно, лучше знать.
Пока Хендрик переводит, Рембрандт обретает наконец дар речи.
– Да, синьор Руффо, здесь осталось совсем немного, собственно, один небольшой штрих. – Он рыщет глазами по мастерской, наконец видит палитру Флинка и вымазанную черной краской кисть. Подойдя к холсту, он выводит на штурвале рыбацкой лодки свою подпись. – Вот так, пожалуй, работа совсем закончена. Я не могу заставлять вас ждать, если она пришлась вам по вкусу.
– Я заплачу вам за нее шестьсот флоринов, – произносит итальянец. – Могу вас заверить, что на моей родине ее увидят и оценят многие.
– При всем уважении, – вмешивается Хендрик, – здесь четырнадцать тщательно выписанных фигур, и посмотрите, сколько труда ушло на эти волны с пенными гребнями! Картина стоит никак не меньше тысячи флоринов, как бы мы ни хотели прославить имя мастера ван Рейна в Италии!
– Семьсот, и будем считать, что это положит начало нашей дружбе, – улыбается сицилиец. – Завтра утром я пришлю человека за картиной, он доставит золото.