Побледнели оба. Пулей выскочили из квартиры. Но, что примечательно, с тех пор не только иеговисты, а и представители иных еретических сект далеко обходят наш дом. Существует, оказывается, между ними всеми колоссальная информационная связь, несмотря на разницу толкований и обрядов. Общее, значит, дело делают... Я помню, что они творили в Москве, в Санкт-Петербурге - резиновые чаны в Россию с собой везли огромные, бассейны надувные на стадионах устанавливали, кричали в микрофоны: "Бог един! Бог един!", и православных наших людей собирали тысячами, десятками тысяч, и в этой резине их перекрещивали целыми бесчисленными толпами - я в ужасе.
Не ведают наши люди, что творят, какое духовное, религиозное предательство совершают, когда в эти привозные чаны лезут, забывая и веру отцов своих, и своё человеческое национальное достоинство. Не ведают, не понимают, не дают себе отчёта в том, что происходит. А ведь и нужна-то нам - одна хотя бы ежедневная телевизионная программа православная. Обстоятельная, чистая. Пусть хотя бы один канал православный у нашего православного народа будет, по которому наши священники будут говорить нам о нашей вере - о том, что в нашей жизни есть добро, что есть зло. Где эта программа?! Где этот канал?!. Почему и кто лишает нас этого столько времени, постоянно отдавая эфир совсем другим силам?!.
И потом, для такого канала есть у нас огромный багаж, пылящийся в Фонде, - совестливые телевизионные фильмы есть, экранизации прекрасных произведений созданы. Очень уж не хочется, чтобы всякие бесноватые делали из нашей страны мировую помойку, как это происходит сейчас.
Без такой программы, без такого канала можно вырастить сегодня у наших экранов только бездуховного человека. А бездуховный человек - это страшный, это мёртвый человек, который хорошего уже не понимает: не видит, не разбирает. Это - черепок без глаз.
И что ведь получается? Свободу слова получили? Получили. Религиозные свободы - тоже. И вот из-за рубежа вся эта огромная армия агрессивных сект, еретических братств, чёрных учений устремилась к нам - свобода! Это огромная общая разномастная армия, которая подрывает, размывает наше религиозное единство... Но она, эта армия, платит деньги! А при рыночных отношениях всему хозяин - кто? Тот, кто деньги даёт. И насаждается этой армией здесь Содом и Гоморра.
Но их зло - сторицей вернётся им же. Получат они, так или иначе, своё - обратно. Зло всегда возвращается туда, откуда оно пришло. И они уже предчувствуют это. Гуляет наша почва под ними - они на ней устоять никак не могут...
А Библия - что ж: она имеет огромное количество переделок. Но сохранилось ещё несколько экземпляров староправославных: в Оптиной пустыни, в музеях... Я прикасался. И увидел колоссальные отличия от шведской Библии, от американской, от английской. Вот отсюда и происходят все катаклизмы.
У меня нет толстовской философии непротивления злу. Толстовское это учение, широко распространившись перед революцией, во многом ослабило Россию - так, что она едва не потеряла себя совсем, едва не сгорела до тла. Я сопротивляюсь злу - по мере сил и возможностей. Не мною сказано: у каждого должна быть своя метла, чтобы вычистить свой уголок от мусора. При очень критичном отношении к себе, при старании не очень много грешить, хотя все мы грешны пред Богом, я знаю, что выживу - через любовь, через терпение, через верность традициям. Но никогда не сопьюсь от отчаяния перед жизнью: я умею защищаться - и давать сдачи.
Русский наш человек - он ведь очень покладист. До такой степени, что на ином хоть воду вози. И ведь возили же. И возят. Чрезвычайно много охотников развелось учить нас православному смирению свыше всяких православных норм и только один культ смирения нам прививать. А как преуспеешь слишком в этом да оглянешься - так и увидишь: сплошь и рядом становится такой русский человек уже не рабом Божьим, а рабом безбожного эксплуататора, послушной игрушкой в его руках. И злу уже напрямую такой наш смиренник покорно служит. А не Богу.
Так что, в грех вводят нас иные охотники до нашего бесконечного, безропотного смирения. И уводят, уводят от нас, от нашего сознанья, вражьи силы другое: возьми меч в руки своя, дабы защитить веру отца своего!
Вера, Родина, любовь, честь - всё нуждается в нашей мужской защите. Если ты в мелкой ситуации оплошал, мимо чьей-то беды прошёл, отвернулся не знаю, сумеешь ли ты отстоять что-либо по большому счёту...
В картине "Белый снег России" у нас в главной роли снималась польская актриса. Съёмки шли на судне "Нахимов". И был там один человек из администрации, не буду называть его фамилии, который ей просто проходу не давал хамством своим. В конце-концов терпение моё лопнуло. Я его взял, на палубу вывел и за борт свесил.
До самого конца съёмок он к этой женщине больше близко не подходил. Потому что понял: за хамство здесь его могут наказать. А хамство вокруг оно ведь выходит из берегов до тех самых пор, покуда знает: отпора не будет... Ещё терпеть не могу сплетен, интриг. В театре подобная тактика тоже очень помогает.
Но только ведь я - живой человек: все ситуации всё равно не предугадаешь. На сцену по сей день выхожу с трепетом. И ранить меня не трудно. ...Как-то на концерте, когда я пел песни под гитару, получил записку: "Александр Яковлевич, не утомляйте наши уши своим голосом!". Я замолчал. Года на полтора. И понимаю, что не умно это, что просто поддался на провакацию, а вот... - как сумел, так и прореагировал. Слово - самое сильное, самое страшное оружие. Оно может как возвысить человека, так и разрушить его. Иногда удар легче перенести, чем слово. Но не мне судить обидчика. Бог ему судья.
КАК Я БЫЛ ГОТОВ СТОЯТЬ С АЛЕБАРДОЙ
...И вот списался я, по просьбе матери, с корабля на берег. Устроился на швейную фабрику - электромехаником.
Много позже про этот период жизни у меня спрашивали: вы работали в женском коллективе, пригодился ли тот опыт на съёмках фильма "Одиноким предоставляется общежитие"? Я, например, считаю, что мне повезло с ролью в этой ленте режиссёра Самсона Самсонова. Герой мой, бывший моряк, списанный на берег, неожиданно попадает в нелепое положение - его назначают комендантом женского общежития. Сценарий даёт вольный простор, чтобы характеры в комедийных ситуациях проявлялись в полной мере... Может, что-то подсознательно во мне от той моей работы на швейной фабрике и отложилось. Но я тогда ещё очень молодой был. Нас действительно на всю фабрику только пятеро мужиков приходилось.
А моей первой сценой в жизни стала площадка студенческого театра миниатюр при Дальневосточном университете. Меня пригласили на спектакль, я и записался к ним в компанию. На мой счёт там иронизировали - называли Люсиком Эйфелевым. А ещё - Телевизионной башней. Это всё - за длинный рост и худобу.
И вот, несмотря на то, что все мои роли здесь были бессловесными, решился я всё же однажды спросить у художественного руководителя, стоит ли мне попытать счастья в театральном институте, и какие, по его мнению, у меня шансы на успех. Выслушал он это. И категорически заявил: "Ты не обижайся, старик. Я тебе честно скажу: ничего актёрского в тебе - нету".
После такого приговора я только через два года решился в Дальневосточный институт искусств поступать, да и то - по целому ряду случайностей, совпадений... И от волнения меня там так лихорадило, что догадаться о наличии у меня каких-либо способностей было, по-моему, совершенно невозможно.
А решился всё же - так: случайно попал на дипломный спектакль этого института. Меня туда приятель привёл. Осень, ещё тепло было, и собрался я уже в тот вечер совсем не туда - в ресторан должен был с друзьями идти. А приятель вдруг: "Нет, идём! У студентов театрального факультета первый выпуск, их спектакль сегодня".
Играли чеховского "Иванова". Смотрел, ошеломлённый... Валера Приёмыхов тогда там учился, в этом самом спектакле он тоже играл. Валера и потом вопринимался мною как огромнейшее человеческое и творческое явление.
Так вот, сильнейшее то было потрясенье! С этого вечера я всерьёз, неизлечимо заболел театром. Навечно. Судьба моя в тот вечер перевернулась. Запомнил даже навсегда, что сидел в четвёртом ряду. На семнадцатом месте. Да, чеховский этот студенческий спектакль решил всю мою жизнь. Трудно даже выразить словами - так было всё здорово, столько было в их игре трепета, столько искренности!.. Был до этого уверен: всё равно на море вернусь. Немного ещё на берегу побуду, чтобы мать успокоилась. А тут...
Попросил я, правда, у моря прощенья. Пошёл после спектакля, взбудораженный, сам не свой, на берег Амурского залива. На берегу сидел. Думал. Чувствовал себя виноватым... Но знал уже, что нахожусь во власти чего-то для меня не очень понятного, крепко меня захватившего. У меня было огромное желание посвятить себя сцене. Однако, я не решался поступать на театральный факультет. Всё было как-то странно, неопределённо - меня чудовищно терзало ощущение неуверенности. Вспоминал художественного руководителя. Прямо же сказано было - актёрского во мне ничего нет...
И опять - чистая случайность: вдруг попадается мне на глаза объявление. В Институте искусств идёт дополнительный набор на театральный факультет. И я это объявленье прочитал. А как прочитал, так и рванул туда. Навис над вахтёршей - "Где тут в артисты берут?". Она, серенькая, маленькая, даже испугалась, по-моему. Молча указала на красивую женщину, которая спускалась по лестнице мне навстречу, как сама судьба. Может быть самый главный человек в моей творческой жизни. Удивительная женщина Вера Николаевна Сундукова. Строгая, красивая, с лёгкой проседью в волосах!.. Это фантастика какая-то была: она видит меня, бледнеющего, краснеющего, не владеющего собой. "Я хочу быть актёром!" - выпалил я.
Разумеется, ни стихов, ни басни, ни прозы - короче, ничего я не знал, только от желания весь трясся. И вот что-то она, Вера Николаевна, во мне углядела. Потому что не выгнала, а велела выучить хотя бы басню и прийти завтра.
...На что я надеялся, когда поступал, не знаю. Мне уже 21 год был! И среди поступающих считался я большим переростком. Те - со школьной скамьи.
Ну, как я басни в панике, в спешке добывал, это вообще разговор особый. Подряд ко всем прохожим, к совершенно незнакомым людям, на улице стал приставать: нет ли у кого басен на время? И надо же - нашёлся один хороший человек. Повёл к себе домой и дал книжку Крылова. И вот, у себя уже, листаю я её лихорадочно. И все басни - длинные!.. А экзамен - уже на утро.
Всю ночь учил - такую басню отыскал всё же, которая в книге покороче показалась. "Белка в колесе". Ещё стихотворение Лермонтова получше вызубрил. "На смерть поэта"... А утром вдруг оказался зачисленным! Я понимаю так, что авансом. Потому что читал я ужасно. Просто бездарно. Но с душой, правда.... И являл я собой там нечто вроде пылающего факела.
Может быть, меня даже из милосердия взяли: побоялись, что я тут прямо, у них на глазах, и помру. И все ведь, кто прослушивал, были против меня! Кроме Веры Николаевны. Вера Николаевна стала моим первым учителем - она оказалась одной-единственной в институте, кто сразу и навсегда поверил в моё будущее.
Но стеснительность моя, несмотря на морское прошлое, долго ещё давала о себе знать. Стоило Вере Николаевне Сундуковой испытующе поглядеть на меня, как я тут же покрывался краской. Только на пятом десятке я научился как будто владеть собой так, чтобы не краснеть, да и то... Скорей всего, не вполне.
И в институте тоже: ну до того чувствовал себя неумелым в том, что легко делается другими, которые много младше! Пока шли всякие там этюды... Никак не мог я понять всех этих глупостей - работы с воображаемыми предметами. И тяжело мне, и стесняюсь я чего-то, и боюсь. Они, юные, легко всё это делают, играючи! А у меня за плечами груз - он же на меня давит: и ремеслуха, и погибшие сейнера, и много ещё чего... Ну, не могу я, как они, да и всё тут! Я столько всего перевидел, а тут - в эти бирюльки надо как-то там играть...
В общем, был таким великовозрастным дуболомом. И сам понимал, что всё у меня идёт - из рук вон плохо. Можно было, конечно, сто раз плюнуть, бросить институт. Но вокруг - представить даже трудно, какие талантливые ребята находились вокруг. Да просто быть рядом с ними - уже счастьем казалось. Я готов был хоть с алебардой на сцене молча стоять, лишь бы - с ними.
Года два кряду меня из института выгоняли: все признаки профессиональной непригодности - налицо. Я даже стипендию не получал. На заводе электриком подрабатывал. Но занимался, правда, в институте подолгу, сверх положенного.
И вот ещё замечательное имя - Крылов Николай Владимирович: ах, какой человек, какой учитель был! В моей жизни и потом прекрасные люди встречались. Например, Всеволод Семёнович Якут. Дело даже не в том, что с его лёгкой руки я оказался потом в Московском театре имени Ермоловой. И даже не в том, что это был выдающийся артист. А в том, что был он удивительно красивым человеком. И много кого ещё я мог бы назвать в этом ряду. Но Вера Николаевна Сундукова, Николай Владимирович Крылов и Сергей Захарович Гришко оказались у меня самыми первыми - самыми бескорыстно со мной намучившимися.
А вот когда уже пошли отрывки, тут как-то моя творческая жизнь в институте наладилась. Оказалось, что роль, в которой определена личность вот что получается. Первый мой отрывок был из "Поднятой целины". Я играл Нагульнова. А Размётнова - Юра Кузнецов, известный затем питерский актёр. На этом все надежды разом оправдались. Именно тогда во мне произошёл своеобразный перелом. Я вдруг почувствовал себя именно Нагульновым почувствовал в себе его темперамент, жёсткость и юмор, драму и трагедию его жизни. И всё это я - сыграл. Да нет, пожалуй даже не сыграл, а по-настоящему прожил.
С того момента играю всё - одни пятёрки идут. И с третьего только курса выгонять за бездарность меня уже перестали.
Дипломной моей работой стали роли лётчика в "Маленьком принце" Сент-Экзюпери и Ивана Коломийцева в "Последних" Горького. Поставили "отлично". За обе роли.
После института играл я сначала во Владивостоке, в Приморском краевом драматическом театре имени Горького. Причём, достался с ходу - Достоевский: "девятый вал" для любого актёра. Первая же роль - Родиона Раскольникова в "Преступлении и наказании". В этом образе надо было сочетать тонкость внутренней организации и особую неустроенность душевной жизни. И при этом надо создать чисто русский характер, погружённый в поиски истины. И привести героя к очистительному бунту собственной совести.
Психологически я, конечно, не был готов к такому материалу. К тому же, на исполнителя главной роли всегда сильнейшим образом давит чувство повышенной ответственности - в его руках судьба спектакля. Если только он не найдёт верного ключа, то всех подведёт. На репетициях меня ретушировали с утра до вечера. По молодости лет чуть крыша не поехала. Из материала я, можно сказать, вообще не выходил. Ночами, во сне, по десять старушек "тюкал". Просыпался от ужаса в холодном поту. К счастью, был рядом хороший режиссёр Лёва Аронов. Спасибо ему... И теперь убеждён: к Фёдору Михайловичу надо приближаться осторожно, осознанно. Иначе это чревато не самыми лучшими последствиями.
Трудно, тяжело репетировал. Ведь Достоевский не просто вскрывает душу человека - он её беспощадно обнажает вновь и вновь. Для меня он - самый русский писатель из классиков, самый любимый и... до сих пор самый опасный. Опасный, потому что подчиняет себе, обволакивает душу, заглядывает в неё больно в ней резонирует.
И видимо, растерялся я всё же в свои двадцать четыре года перед многообразием красок, перед бесчисленными уровнями мысли - внезапно прикоснулся к слишком мощному пласту. Довёл я себя до такого нервного и физического истощения, что не выдержал мой организм. Даже премьеру пришлось откладывать на несколько недель...
Но сыграл потом. И вроде, говорят, неплохо. Это была для меня ещё одна хорошая школа. С тех самых пор Фёдор Михайлович стал одним из самых любимых моих писателей. Он и Чехов.
Потом я переиграл почти во всех пьесах Чехова. А вот Иванова так и не сыграл. Больше всего на свете мечтал я о трёх ролях - Иванова в "Иванове", Феди Протасова в "Живом трупе" и Флягина в "Очарованном страннике". Сыграл же - только Ивана Северьяновича Флягина...
УРОКИ ПРОВИНЦИИ.
НЕ РАСПАХИВАЙСЯ - НЕ ПОДСТАВЛЯЙСЯ - ДЕРЖИ ЯЗЫК ЗА ЗУБАМИ.
Когда наш главный режиссёр Басин уезжал из Владивостока в Саратов, режиссер Лев Михайлович Аронов посоветовал пригласить и меня. И с 1970 года для меня начался саратовский период. Я никогда не забываю мою провинциальную школу. Девять с половиной лет Саратовского академического театра им. К. Маркса могут многому на всю жизнь научить. Это - колоссальная жизненная и творческая школа.
Пожалуй, уже только в столице понимаешь, как важно для любого актёра пройти через провинциальную сцену. Я ни в коем случае не говорю сейчас о "провинциальном" искусстве - в настоящем искусстве провинциальности не бывает. Настоящее искусство не зависит от того, в каком городе оно осуществляется: в столице или в заштатном городке.
Меня, не так давно, кстати, спрашивали во Владивостоке, нет ли у меня желанья с какой-то своей ролью ввестись в один из репертуарных спектаклей Владивостокского театра, где я когда-то играл. Но, во-первых, я боюсь таких экспериментов. Ведь сложившийся спектакль - это такой сложный организм! Вторгаться в него - дело неоправданно рискованное. Конечно, на известное столичное имя зритель пойдёт живее. Но ради чего всё это? Я считаю, в провинции потрясающие актёры. Всегда есть среди них и блистательные, и талантливые. И вовсе не значит, что столичный актёр - лучший актёр. У кого как складывается судьба.
А владивостокскую публику я очень люблю. Только вот выступать мне перед нею намного сложнее, чем, скажем, в Мурманске или Екатеринбурге. Волнения больше.
В Саратове я играл Вершинина в спектакле "Три сестры" Чехова. Мелузова играл в "Талантах и поклонниках" Островского. Шаманова в известной пьесе Вампилова "Прошлым летом в Чулимске". Князя Мышкина в "Идиоте". Да, так получилось: через семь - восемь лет после Раскольникова на сцене театра драмы им. Горького во Владивостоке, снова - Достоевский... Чтобы князя Мышкина как следует сыграть, необходимо было самому уйти в определённое психологическое состояние, в реальной жизни мне совершенно не свойственное. Уйти-то уходил, да вот возвращаться оттуда тяжело...