"Хоть бы в мастерской никого не оказалось!” — взмолилась Настя про себя.
Но бог не внял молитве, и спустя несколько секунд дверь в мастерскую распахнулась настежь. И на пороге предстал Дмитрий Борисович Быков. Собственной персоной.
Настя сразу же узнала его, хотя Дмитрий Быков не слишком смахивал на свою фотографию. Он был и неприятнее, и в то же самое время притягательнее, чем снимок. Все было на месте: те же опереточные усики, тот же тонкий нос, тот же вялый подбородок, без всякого стеснения перетекающий в шею. Вот только волосы сейчас не были зализаны, а, наоборот, курчавились и клубились, придавая Быкову некоторое сходство с разжиревшим поэтом Александром Блоком. И все же…
Что-то такое в нем было. Возможно, это “что-то” исходило от губ, пересохших от самой уважительной жажды в мире: жажды жизни. “Подлец” был наполнен жизнью до краев. Как какой-нибудь римский патриций, обржающий мясо во всех его проявлениях — от жареных быков до молоденьких гетер…
"Слишком много мяса”, — подумала Настя, едва не хлопнувшись в обморок.
А Дмитрий Борисович Быков прищурил свои и без того узкие рысьи глаза.
— Вы ко мне? — спросил он, обдав Настю густым винным букетом, из которого она сразу же вычленила “Мукузани”, “Вазисубани” и “Токай” пятилетней выдержки.
Ну, с богом, Настя. Вернее, с чертом… Бог бы не одобрил.
— Вы ко мне? — снова переспросил Дмитрий Борисович.
— А вы против? — Памятуя о зубах, которые так высоко оценила несчастная Марина, и о том, что сам Быков выбирает себе круг общения по челюсти, Настя широко улыбнулась.
— Нет… — Быков ощупал ее глазами. — Такая амазонка… Как я могу быть против!
— Тогда почему я еще не в квартире?
Это прозвучало как “почему я еще не в кровати?”, и хозяин страшно оживился. Даже его пижонские усики распушились, и каждый волосок теперь пытался соблазнить Настю самостоятельно.
— Прошу вас! — Быков изогнулся, пытаясь одновременно втянуть брюхо, и простер руку в сторону мастерской.
Настя вошла, совершенно неумышленно задев дизайнера плечом.
…Мастерская начиналась прямо от порога. Никаких коридоров, никаких прихожих, только сто пятьдесят квадратов впереди. Внушительная площадь.
Интересно, кто все это убирает?..
И все-таки сто пятьдесят квадратов имели и выгородки, и укромные закоулки. А все свободное пространство было заставлено светильниками, светильничками, лампами (большими и малыми, напольными и настольными), бра, торшерами, стилизованными стеклянными подсвечниками. И это великолепие так или иначе было связано с Женщиной. Вернее, с женскими формами, иногда — довольно откровенными. Такого количества самых разнообразных “ню” с заключенными в них электрическими лампочками Настя, конечно, не видела никогда. Ей даже в голову не могло прийти, что можно поместить два патрона для лампочек в женскую грудь, или в самый центр живота, или в самый низ живота…
— Оригинальный проект? — спросила Настя, делая ударение на слове “проект”.
— Очень оригинальный, — ответил Быков, делая ударение на слове “оригинальный”. — Надеюсь, у вас будет время убедиться.
— Мне говорили, что вы… опасный человек…
— И? — Быков плотоядно улыбнулся.
— И поэтому я здесь, — закончила Настя.
— Обожаю отважных женщин. — Он улыбнулся еще плотояднее, но тут же улыбка сползла с его лица. И все потому, что он переместил взгляд на злополучные Настины-Кирюшины ботинки сорок второго размера.
Он же не любит ластоногих… Как она могла забыть! Стекло, этот такой непрочный материал, диктовало дизайнеру Быкову свои представления о совершенстве: чересчур выступающих частей должно быть как можно меньше, иначе они рискуют разбиться и разрушить гармонию.
Теперь, глядя на стеклянные объемы, которыми была заполнена мастерская, Настя вдруг неожиданно поняла, откуда растут ноги у столь изысканного вкуса Быкова.
Ничего выпирающего. Нос не должен быть слишком длинным, а грудь — слишком большой, задница не должна отклячиваться сверх меры, а живот соответственно не должен изо всех сил липнуть к позвоночнику. А уж размер ноги…
Мельком удивившись своему неожиданному прозрению, Настя присела на корточки и принялась расшнуровывать ботинки.
— Вы полагаете? — строго спросил Быков.
— А вы — нет?
Быков молчал, а Настя, повинуясь неизвестно откуда взявшемуся вдохновению, кроме ботинок, сняла еще и носки. И даже легонько пошевелила пальцами, уставшими от обилия неудобной туалетной бумаги в “гриндерах”.
И только после этого посмотрела на Быкова. Снизу вверх. Он ощупал глазами Настины ступни, нашел размер вполне приемлемым и снова улыбнулся. Теперь уже призывно.
Что ж, опасность миновала, и теперь можно чуть-чуть расслабиться.
— Вы очень оригинальная девушка, — сказал Быков. — Жаль, что вас не было под рукой, когда я еще только собирался жениться.
— И что бы вы сделали?
— Женился бы на вас.
— Вы всем это говорите?
— Почти всем. — Быков уже прощупывал подходы к игре “завали самку”. — Кроме своей жены, разумеется.
— Разумеется. Бедняжка.
В стенаниях по “бедняжке жене” Быков и Настя прошли большую часть мастерской и оказались за легкой перегородкой в японском стиле. Из-за перегородки негромко звучали грузинские многоголосия, и Настя почувствовала себя в родном загоне. Только на секунду мелькнула жалкая мыслишка о зугдидской и цхалтубской родне Зазы, которая должна была бы вооружиться “русули” и снести голову коварному соблазнителю. А потом побить камнями неверную жену, посмевшую войти в дом к чужому мужчине да еще раздеться до голых пяток…
А Заза бы ее живьем закопал. Прямо под грядкой с перчиками.
От того, что расплата возможна, но никогда не наступит и можно безнаказанно творить глупости, Настя едва не рассмеялась.
— Музыка не мешает? — спросил Быков.
. — Ну что вы… Это ведь “Кахури алило”, не правда ли? Да, это была “Кахури алило”. Заза и два Малхаза — зугдидский и цхалтубский — затягивали ее после пяти литров просветленного, нежного, как слеза ребенка, “Цоликаури”.
— Правда… — Быков даже не пытался скрыть своего удивления. — Вы разбираетесь в этом?
— И не только в этом. — Настя тряхнула волосами и изрекла первую пришедшую на ум многозначительную банальность.
— Очаровательная блондинка, которая знает, что такое грузинское многоголосие… За это стоит выпить. — Быков запустил руку в усики и (по Настиному примеру) тоже изрек первую пришедшую на ум и такую же многозначительную банальность.
…За японской перегородкой было довольно просторно. От окна в сторону перегородки шел невысокий подиум с несколькими кубами белого цвета. На них были небрежно наброшены драпировки. А сам подиум, подобно сцене, подсвечивался снизу крошечными софитами. У стены, прямо напротив подиума, располагалось ложе.
Именно ложе, а не кровать. Не софа, не тахта, не раздвижной диван. Именно ложе — назвать его по-другому язык не поворачивался.
Низкое ложе, покрытое такими же драпировками, только гораздо более плотными. К ложу почти вплотную примыкал журнальный столик, уставленный самыми разнообразными напитками. А венчали все это гедонистское великолепие белые стеллажи самой причудливой формы. На них расположился музыкальный центр с колонками, пара низеньких ваз, кисти, банки с красками — и женские статуэтки. Статуэтки были сделаны из довольно грубого материала — камень, обожженная глина, терракота, — но именно они придавали белому безмолвию стеллажей удивительно живописный вид. Они — и еще один светильник.
Сидящая в позе лотоса обнаженная женщина.
Посреди комнаты стоял огромных размеров мольберт, призванный, очевидно, подчеркивать творческие метания владельца мастерской.
— Раз уж мы заговорили о грузинском многоголосии… Предпочитаете “Мукузани”?
— Предпочитаю “Вазисубани”. Если, конечно, оно настоящее, — приподняв бровь, сказала Настя.
И оглянулась в поисках кресел. Или хотя бы стульев. Или хотя бы самых обыкновенных кухонных табуреток.
Но ничего подобного в комнате не было. Только ковер на полу, задрапированное ложе и задрапированный подиум. Очевидно, все в этом гнезде разврата очень хорошо продумано. Женщине ничего не остается, кроме как устроиться на полу. Или на подиуме, на огромных кубах с драпировками.
Или на ложе.
Быков внимательно наблюдал за Настей: что же она выберет. Интересно, сколько еще у него таких вот психологических тестов в заначке?
Настя раздумывала: усесться на ложе — дать повод. Усесться на ковре — дать повод. Холя… Чего там скрывать, пройдя босиком по мастерской, она этот повод дала…
Оставался подиум. И Настя выбрала его. Она подошла к одному из кубов и даже попыталась усесться на него, но тут же потерпела сокрушительное фиаско. Куб оказался из бумаги, плотно натянутой на деревянный каркас.
Оставался подиум. И Настя выбрала его. Она подошла к одному из кубов и даже попыталась усесться на него, но тут же потерпела сокрушительное фиаско. Куб оказался из бумаги, плотно натянутой на деревянный каркас.
Быков захохотал как ненормальный.
А Настя, лежа на подиуме, среди деревяшек, громко выругалась:
— Шэни дэда моутхан!..
Действительно подлец — бедняжка Марина была права. Дешевый трюк в стиле камешка, завернутого в конфетную обертку. В детстве Кирюша рыдал над такими киндер-сюрпризами.
— И что это значит? — спросила Настя.
— Это значит, что нельзя сопротивляться неизбежному. — Быков уже отсмеялся, и в голосе его послышались влюбленно-угрожающие нотки.
Все ясно. Стоит женщине попасть в поле притяжения этого подонка, как он сразу же начинает расставлять волчьи капканы. Даже деспотичный Заза за тринадцать лет супружества не догадался так изощренно ее унизить.
— Вы со всеми это проделываете? — спросила Настя.
— Почти со всеми. Кроме своей жены, разумеется.
— Разумеется. Счастливица. — Теперь Настя сместила акценты. Теперь она понимала Марину.
— Ваш ход. — Быков с любопытством смотрел на Настю.
Она поднялась и, секунду подумав, принялась крушить оставшиеся три куба. Быков наблюдал за ней в немом изумлении. Закончив погром, Настя как ни в чем не бывало уселась на краешек подиума и посмотрела на Быкова.
— Так где же мое “Вазисубани”?
Быков почтительно поднес ей бокал и сказал:
— Вы мне нравитесь.
— Вы очень своеобразно это демонстрируете.
— Вы нравитесь мне настолько, что я даже согласен отложить на время флирт с вами.
— Неужели? Я этого не переживу.
— Как вас зовут?
— Анастасия.
— Прелестное имя. Что ж, тогда займемся?
— Чем?! — неожиданно даже для самой себя пискнула Настя. Точно так же пискнула бы в случае опасности Настя прежняя. Та самая, только что приехавшая из Вознесенского. Та самая, которая даже на море купаться не ходила. Та самая, которая ходила по дому, опустив глаза.
— Работой, дивная моя, работой. Раз вы пришли сюда, значит, согласились на мои условия.
Что за черт? Какие еще условия? Какая еще работа? Может быть, Быков ждет от нее того же, чего ждал лохматый Арик, — вымытых окон, полов и унитаза? Нет, этого просто быть не может. Иначе Марина, даже не присев за столик в “Штандарте”, послала бы ее куда подальше. А она прекрасно знает сальные вкусы собственного мужа.
— Кто вам сказал, что я согласилась на ваши условия?
— Но разве вы… Где я вас подцепил?
— А вы разве не помните? — Перед Настиными глазами тотчас же всплыли ресторанные россказни Марины о мусульманском фундаментализме. — На вечеринке у Эль-Хамади.
— В прошлую среду? — неуверенно спросил Быков.
— В прошлую среду, — подтвердила Настя.
— Что-то я не… — начал было мямлить Быков, а Настя презрительно подняла бровь.
Откуда такая нерешительность, милый? Неужели босая натуральная блондинка с загорелой мордой настолько не интересует тебя, что ты готов копаться в своей нетвердой памяти до второго пришествия и выяснять, насколько законно ее проникновение в дом?
Ты меня разочаровываешь.
— Что-то не так? — наглым тягучим голосом спросила Настя.
— Нет… Все в порядке. Конечно же, там я вас и видел… Но…
— Что — “но”?
— Если бы я действительно видел вас там, то с вечеринки мы бы ушли вместе.
Это похоже на комплимент. Причем не только даме, но и себе. Очень хорошо.
— Не думаю, Дмитрий. Я пришла на вечеринку… Скажем так, со спутником.
Быков снисходительно хохотнул.
— А вы знаете, для чего существуют вечеринки, прелесть моя?
— Для чего же?
— Для того, чтобы приходить с одним спутником, а уходить — совершенно с другим. Иначе клубное движение теряет смысл.
— Вы так в себе уверены? — не удержалась от шпильки Настя.
— Но вы же сейчас здесь. Так в чем я не прав?
Прав, конечно же, прав. Узкое место пройдено, и сейчас нужно закреплять успех. — Я здесь, потому что вы дали мне визитку.
Настя порылась в карманах и извлекла визитку, переданную ей Мариной. На визитку Быков даже не взглянул.
— Значит, я дал вам визитку…
— Вы что-то говорили о работе. — Быков сам подсказал ей ход несколько минут назад. — И о том, что я для нее подхожу.
— Вы можете раздеться, Настя? И могу ли я так называть вас?
О боже, только этого не хватало! Если бы на пальце Насти до сих пор было обручальное кольцо, она подскочила бы и бросилась к выходу, не разбирая дороги. Забыв даже ботинки у чужого похотливого мужика. А потом стояла бы где-нибудь в подземном переходе и рыдала бы в голос о своей едва не поруганной чести. Но сейчас место кольца занял перстень с фианитом, и Настя, ужасаясь сама себе, оперативно составила перечень причин, по которым она не может раздеться:
— загар. Линия загара проходит по плечам, шее и коленям. Все оставшиеся части тела — белее молока, так что выглядеть она будет просто комично;
— белье. Сатиновый, колом стоящий лифчик с костяными, пожелтевшими от времени пуговицами и кондовые, сочиненные чуть ли не из листового железа трусы. Весь умопомрачительный комплект “Прощай, молодость!” был куплен у продавщицы Лидухи прошлой осенью за десять рублей восемьдесят копеек;
— заветный кармашек. Не хватало еще, чтобы из нее посыпались трудовые десятки, полтинники и сотенные. К тому же кармашек заколот английской булавкой величиной с крупного майского жука, а это уже совсем ни в какие ворота!..
Взвесив все “за” и “против”, Настя наконец сказала:
— Называть меня Настей вы, безусловно, можете. Но насчет всего остального — это весьма проблематично.
— Почему? Ведь в этом и состоит работа… Извините, что не ввел вас в курс дела раньше…
Подонок еще более отвратителен, чем описывала его Марина. Ну ничего, до какой-нибудь из терракотовых статуэток она успеет дотянуться в любом случае. А увесистая статуэтка всегда может привести в чувство не в меру расшалившегося мужика.
— Работа состоит в том, чтобы раздеться?
— В том, чтобы позировать. — Быков сделал широкий жест в сторону мольберта.
— Вы художник?
— Я дизайнер. Об этом сказано в визитке. Да вы и сами должны были это знать, если уж оставили ботинки у входа. Вы показались мне необычной, непохожей на всех. Сто крошечных изящных свечей для вас не предел. Вы бы блистали в прямом и переносном смысле слова. За подобную натуру любая VIP-персона отвалит приличное количество денег…
Только теперь до Насти стал доходить смысл сказанного Быковым. И обилие женских фигур-светильников в мастерской. А также вскользь брошенное Мариной: “Изготовляет светильники, скотина! Изобретает новые формы, идиот! Очевидно, самец-дизайнер сначала зарисовывает модели, а потом переносит их в стекло. Беспроигрышный бизнес.
— Значит, вы хотите, чтобы я вам позировала?
— Ну конечно же…
— Но… Стоит ли придавать такое значение анатомии? Быков досадливо поморщился.
— Вы не понимаете… Дело не в анатомии. Формы не столь важны. Стекло все равно подомнет под себя любую форму. Характер — вот что главное. Характер женщины — какая она? Страстная? Испуганная? Уверенная в себе? Или неуверенная в человеке, которого любит?.. И как расположить свет… Как спрятать его в стекле так, чтобы подчеркнуть характер? Подождите, я сейчас…
И прежде чем Настя успела что-либо сообразить, Быков подскочил к стене у японской перегородки, открыл небольшой щиток и щелкнул рубильником. И мастерская тотчас же погрузилась во тьму.
Вот здесь-то Настя испугалась по-настояшему.
Какая же она клиническая дура! И что за помутнение на нее нашло? Отправиться черт знает куда, к незнакомому человеку с сомнительной репутацией… А что, если она больше не выйдет отсюда? Никогда… Если этот странный город с его странными жителями сожрет ее, как сожрал Кирюшу? А что, если этот тип видит в темноте, как кошка, и Настя стоит сейчас перед ним самой незатейливой мишенью? И статуэткой для ударов в уязвимые места она не запаслась…
— Эй… — тихонько позвала Настя. — Эй, вы где, Дмитрий?
Где-где, стоит у нее за спиной с кривым ножом в руках. Только и ждет удобного момента! А она еще сама провоцировала его, идиотка.
— Эй! — снова крикнула Настя. И снова — никакого ответа.
Прямо как в той самой детской сказке, которую она боялась до умопомрачения. Про утонченного и безжалостного потрошителя женщин. Который только прикидывался ягненком.
— Я знаю, почему вы бреете бороду… — выдавила из себя она. — Потому что борода у вас синяя!
Он наконец-то не выдержал. И рассмеялся.
Но не рядом, а где-то в глубине мастерской.
И сразу же зажегся один светильник. Потом — другой. Потом — еще и еще… Они вспыхивали, как звезды в южном небе, один восхитительнее другого. Они были по-настоящему красивы, по-настоящему страстны, по-настоящему нежны.