Не оборачиваясь ко мне, он яростно несколько раз махнул на меня рукой, и я отступила на пару шагов назад и застыла чуть позади него, выглядывая на улицу из-за его плеча — видно по-прежнему не было ничего, но сквозь открытое окно я услышала, как где-то за забором тонко визжит Марина, а из проема калитки показались два человека — они двигались медленно, не торопясь, и в руках несли огромный плоский Ленин телевизор — провода хвостом волоклись за ними по снегу; через плечо у одного из них была перекинута жемчужно-серая длинная шуба, что-то еще — я не разглядела — и, кажется, женская сумочка. Пока эти двое возились у грузовика, загружая вещи в кузов, показался третий — он постоял еще долю секунды, держа наперевес автомат, направленный в глубь Лениного двора, а затем вдруг повернулся в сторону нашего дома. У меня возникло ощущение, что он смотрит прямо мне в глаза, — на мгновение мне даже показалось, что это юный Семенов с темными оспинками на щеках в тех местах, которые не были скрыты маской, — тот самый, которого мы неделю назад видели с Сережей у карантинного кордона на подъезде к городу, — я машинально подошла поближе, чтобы лучше рассмотреть его, споткнувшись о валявшийся на полу раскрытый пластиковый футляр, и тут папа Боря, стоявший возле окна, обернулся ко мне и сердито крикнул:
— Аня, твою мать, ты отойдешь отсюда или нет? — И тогда я с размаху села на пол прямо возле его ног и наконец посмотрела на него — в руках у него был длинный, резко пахнущий оружейным маслом охотничий карабин, в котором он что-то с лязгом повернул и, присев на корточки, просунул ствол в раскрытое окно, упираясь локтем в подоконник.
Раздался глухой металлический звук — видимо, человек, похожий на юного Семенова, ногой стучал в наши ворота — за два года, которые мы прожили с Сережей в этом доме, мы так и не собрались провести звонок от калитки, и почему-то сейчас я была этому рада — у людей, которые собираются ворваться в твой дом, не должно быть возможности позвонить в дверь; мелодичный звук дверного звонка — мне особенно нравился один, звучавший, будто кто-то ударяет легким молоточком по медной тарелке, «бо-боммм», — был бы особенно неуместен сейчас, после одиночного выстрела, раздавшегося вначале, после Марининого крика, после того, что я увидела в окно, в отличие от ударов сапогом по тонкому металлу ворот. Папа Боря чуть шевельнулся — но вместо того, чтобы высунуться из окна, он, напротив, прижался к боковой стене и громко крикнул:
— Эй, защитник родины, посмотри вверх! — и, быстро подняв руку, постучал по оконному стеклу.
Видимо, ему удалось привлечь внимание стоявшего у наших ворот человека — я сидела на полу, и мне ничего не было видно — потому что стук в ворота прекратился; убедившись, что внимание приковано к нему, папа Боря продолжил:
— Послушай, мальчик, тебе придется стрелять из своего автомата, который ты держишь, как лопату, сквозь толстые бревна, и я очень боюсь, что ты можешь не попасть с первого раза, а может, и со второго не попадешь. А вот этой штукой, — тут он немного помахал торчащим из окна стволом карабина, — я продырявлю твою башку очень быстро; и если мне повезет — а я везучий, — я успею еще продырявить бензобак вашей помойки, и никто уже не увезет всю эту ерунду, которую вы награбили в соседнем доме! А сначала, может быть, я успею снять того парня, который сидит за рулем. Нам всем это ни к чему, правда?
Снаружи было тихо — очень тихо; в открытое окно влетела снежинка, за ней другая, они немного покружились в воздухе у меня перед глазами и, приземлившись на пол возле моих ног, стали таять, а затем я услышала, как хлопнула дверца и заработал двигатель. Через полминуты, когда звук удаляющегося автомобиля растворился в воздухе, мы с папой, не говоря друг другу ни слова, вскочили на ноги и бросились вниз по лестнице, оттуда — к входной двери, и через покрытый снегом двор — я не успела надеть зимнюю обувь и по щиколотку провалилась в снег, промахнувшись ногой мимо дорожки — распахнув калитку, побежали к дому напротив.
В нескольких метрах от ворот, слева от чисто выметенной дорожки, неловко подогнув под себя лапы — словно остановившись в прыжке, лежала Ленина любимица, белая красавица алабаиха. Судя по ее позе, она была уже мертва, снег вокруг нее был красным и пористым, как разрезанный августовский арбуз; возле нее на корточках сидел Леня — на щеке у него была кровь — может быть, его, а может — собачья. Услышав нас, он повернулся в нашу сторону — на лице у него было какое-то детское, обиженное выражение; я подошла поближе — уже медленно, и сказала почти шепотом:
— Леня…
Он зачем-то прижал палец к губам и сказал жалобно:
— Посмотрите, что они сделали, — а потом неловко опустился на снег, с усилием приподнял крупную безухую голову, положил к себе на колени и принялся гладить ее обеими руками — белая голова запрокинулась, огромные челюсти немного приоткрылись, и между белоснежных зубов свесился перламутровый, розовый язык.
Я села рядом с ним на корточки, сжала его плечо, а он наклонил голову, зарылся лицом в густую светлую шерсть и начал раскачиваться из стороны в сторону, словно баюкая неподвижное собачье тело. В этот момент позади него открылась массивная кованая дверь и на пороге показалась Марина — бледная, заплаканная, она посмотрела на нас с папой, стоящих возле Лени, но из дома не вышла, а только сказала:
— Аня, что же это такое, они забрали шубу и телевизор — ты видела?
— Скажи спасибо, девочка, что они не забрали с собой тебя и не выкинули потом где-нибудь в лесу, километров через сорок, — произнес за моей спиной папа Боря. — Несчастные идиоты, можно подумать, пригодится им эта сраная шуба.
Леня поднял голову, взглянул на папу — в валенках, неопределенного цвета свитере с вытянутым воротом, все еще сжимающего в руках тяжелый охотничий карабин, и сказал уважительно:
— Ого, серьезная штука. — И тогда папа Боря посмотрел вниз, на длинную, страшную вещь в своей руке, и произнес:
— Серьезная, да. Не заряженная только. Когда мы наконец научимся думать по-новому, вот что мне интересно.
* * *Почему-то всем нам одновременно показалось, что наш с Сережей легкомысленный деревянный дом безопаснее Лениной кирпичной крепости; возможно, оттого, что она уже была осквернена вторжением — распахнутая дверь, упавший столик в прихожей, рассыпанная по полу мелочь, разбросанная обувь, следы грязных ботинок на мозаичной плитке и мертвая собака на снегу во дворе, в то время как нашу призрачную неприкосновенность мы пока сумели отстоять; и потому Леня, очнувшись от оцепенения, подхватил Марину, которая, на минуту скрывшись в доме, вынесла из детской завернутую в одеяло сонную девочку, — мы с папой ждали их снаружи, не двигаясь с места — и оба они, не одеваясь, уже бежали через присыпанную снегом асфальтовую дорогу между нашими домами, даже не обернувшись на свою распахнутую калитку и настежь раскрытую входную дверь, если бы папа не крикнул:
— Эй, как тебя, Леня, это нельзя так оставлять, соседей напугаешь. — И тогда Леня остановился, поморгал глазами и медленно вернулся назад, закрывать калитку.
Через полчаса все мы — я, папа, Леня с раздувающейся на глазах багрово-синей щекой и прежним, по-детски обиженным выражением на лице и Марина, впервые на моей памяти не похожая на холодную, безупречную диву — прическа в беспорядке, припухшие веки, дрожащие руки, — сидели в нашей гостиной. Папа Боря, устроившись на корточках возле камина, разводил огонь, на диване сонно хлопала глазами толстощекая девочка в розовой пижаме с медвежатами. Я сходила на кухню и принесла бутылку, которую мы начали вчера с Сережей, — Леня благодарно блеснул на меня глазами, одним махом опрокинул в себя виски, который я налила ему, и пальцем подвинул опустевший стакан ко мне, чтобы я наполнила его еще раз.
— Мне тоже налей, Аня, — подала голос Марина, сидевшая с Дашей на диване — одной рукой она крепко сжимала девочкину маленькую розовую пятку; зубы ее отчетливо звякнули о край стакана, но она выпила его до дна, не поморщившись.
В это время, громко треща, дрова наконец разгорелись. Папа закрыл стеклянную дверцу, повернулся к столу и обвел нас взглядом, лицо у него было почти удовлетворенное — я поймала себя на мысли, что, возможно, впервые после долгого перерыва он чувствует наконец, что нужен своему сыну, что ему нравится, как быстро все мы — взрослые, состоявшиеся, не искавшие его советов, превратились в неуверенных детей, собравшихся под его защитой. И еще я подумала о том, что за все время с тех пор, как он появился на нашем пороге посреди ночи, никто из нас еще не сказал ему ни слова благодарности.
Словно в продолжение моих мыслей, Леня со стуком поставил стакан на стол и сказал:
— Вы, я смотрю, как-то серьезнее ко всему этому отнеслись, а я, дурак, дверь им открыл — думал, свои же, может, им воды нужно или дорогу подсказать. Если бы не ты..
Словно в продолжение моих мыслей, Леня со стуком поставил стакан на стол и сказал:
— Вы, я смотрю, как-то серьезнее ко всему этому отнеслись, а я, дурак, дверь им открыл — думал, свои же, может, им воды нужно или дорогу подсказать. Если бы не ты..
— Борис Андреевич, — значительно сказал папа Боря и протянул руку, которую Леня пожал, торопливо приподнявшись с места.
— Если бы не ты, Андреич, они бы и меня там положили, наверное, рядом с Айкой. Я даже с цепи спустить ее не успел — пошел и открыл дверь, долбоеб, руку хотел ему пожать. — Тут он схватил бутылку и налил себе еще, и поставил было ее обратно на стол — но приподнял снова и наполнил еще один стакан, который подвинул к папе Боре. Я заметила жадный Маринин взгляд и подтолкнула к Лене наши с ней стаканы — это был кокетливый, вечериночный жест, за который мне немедленно стало стыдно, мне пришло в голову, что все происходящее сейчас больше не вертится вокруг нас, женщин; на мгновение мне показалось, что эти два стакана так и останутся стоять пустыми возле бутылки, но Леня машинально наполнил и их тоже, хотя и не взглянул на нас — он смотрел на карабин, стоявший здесь же, возле стены, дулом вверх — вернувшись, папа Боря первым делом возился с ним, заряжая, и поставил его так, чтобы можно было схватить его быстро, просто протянув руку.
— У тебя есть на него разрешение? Ты прямо Натаниэль Бампо, Андреич, как ты его из окна высунул, они бы просто так не уехали ни за что… — Он говорил что-то еще, а я думала — надо же, Леня, с его мясистым затылком, с его плоскими шутками, оказывается, читал в детстве Фенимора Купера, играл в индейцев и, наверное, воображал себя Следопытом, или Чингачгуком Большим Змеем; я подняла на него глаза и услышала, как он говорит: — Такая девочка была, я ее из питомника взял, для охраны, няню мимо нее провожать приходилось, гости лишний раз боялись спьяну курить во двор выйти, Маринка вечно ворчала — завел крокодила, но собака умная — знала, кого трогать нельзя, Дашка ей даже пальцы в рот засовывала, — и ничего. А они ее — на бегу, не глядя, как мусор, — и губы у него вдруг задрожали, я смотрела на него и чувствовала, как слезы, которых не было целый день, со вчерашнего утра, когда я увидела всех их на этом же диване в гостиной (наши свадебные ракушки во рту у пухлой Даши, Марина, еще гладко причесанная, в утреннем макияже, Леня, хлопающий рукой по дивану), вдруг потекли у меня из глаз — горячо, сильно, ручьями, но я не успела даже всхлипнуть, и никто не взглянул в мою сторону, потому что мы все услышали, как возле наших ворот, снаружи, остановилась машина.
Следующая секунда была наполнена событиями так густо, что должна была бы, наверное, длиться в десять раз дольше, — я увидела Марину, которая обхватила маленькую Дашу руками и, пригнувшись, села с ней на пол; карабин, только что стоявший у стены, как декорация для постановочной фотографии на охотничью тему, оказался у папы в руках, а сам он словно взлетел по лестнице на второй этаж, к окну; Леня, на мгновение исчезнувший в кухне, показался на пороге, сжимая в руке разделочный нож — на свету стало заметно, что широкое, страшное лезвие ножа некстати испачкано чем-то жирным, как будто им резали колбасу к завтраку; я единственная не сдвинулась с места и успела даже почувствовать неловкость за то, что совершенно не знаю, что именно я должна сейчас делать — и в это время со второго этажа раздался папин голос, который произнес с облегчением:
— Ребята вернулись.
Какое-то время все были заняты тем, что загоняли машину во двор и выгружали вещи — большие пластиковые пакеты, белые и хрустящие, словно накануне шумного домашнего праздника. Сережа внес последнюю, большую картонную коробку и поставил ее на пол в прихожей («не носи их дальше, — сказал папа Боря, — оставь тут, все равно обратно грузить»), в коробке что-то металлически звякнуло, и он сказал:
— Купили почти все, кроме бензина, на заправке очередь километровая, мы хотели засветло успеть домой, завтра съездим.
— Плохо, — ответил папа, — но сейчас ехать уже точно не стоит, придется подождать до утра.
— Да ладно, пап, мы же думали, что неделю будем собираться, а сегодня достали почти все — и продукты, и лекарства, нам осталось-то всего ничего — бензин, завтра возьмем канистры и метнемся по заправкам, придется несколько объехать — мужики в очереди сказали, помногу в одни руки не отпускают. Да, и ближайший к нам «Охотник» в Красногорске, еще один вроде был в Волоколамске, но это уже совсем не по дороге, может, в Рязани у тебя патронов докупим? — Они вошли в гостиную, в руках у Сережи был тетрадный листок, исписанный убористым папиным почерком с двух сторон, следом появился Мишка с ключами от Сережиной машины — мы еще не выпускали его на трассу, но по нашим проселочным дорожкам он вовсю уже катался и с удовольствием всякий раз загонял машину во двор.
— Там мы точно ничего не докупим, — ответил папа Боря, помолчав. — Боюсь, в Рязани нам уже делать нечего.
Тут только Сережа поднял глаза от своего списка, оглядел нас одного за другим и, наконец, заметил Ленину вздувшуюся, синюю щеку и нож, который тот все еще почему-то сжимал в руке.
— Что у вас тут происходит? — спросил он после паузы, и Леня, смутившись под его взглядом, быстро положил нож возле своего пустого стакана — лезвие звякнуло о полированную поверхность стола; он открыл было рот, но папа опередил его, сказав то, о чем я думала с момента, когда мы вернулись в дом, но боялась произнести вслух:
— Плохи дела, Сережка. У нас тут были гости. Судя по машине, на которой они ехали, и по форме, в которую были одеты, патруль, охранявший въезды в город, разбежался. Никто ими больше не командует, и они решили немного помародерствовать. Да в порядке мы, в порядке, все обошлось более или менее, — продолжал он, мельком взглянув на Леню, — дай бог, чтобы я ошибался, но, по-моему, все это может означать только одно — город погиб.
Сережа опустился на диван, и лицо у него было скорее задумчивое, чем встревоженное.
— Вот черт, — сказал он. — Хорошо, что мы не сунулись в Красногорск, это же сразу за МКАД, вот там, наверное, весело сейчас.
— Так я не понял, — подал вдруг голос Леня, — какой план? Будем тут держать оборону? Я вижу, вы провизией запасаетесь, патроны, все дела, это, конечно, здорово, только что мы будем делать, если они в следующий раз на танке приедут?
Сережа с отцом переглянулись, и пока они молчали, я посмотрела на толстого, громкого Леню, который всегда смертельно раздражал меня своими бестактными замечаниями, привычкой громче всех смеяться над собственными шутками, способностью немедленно и без остатка заполнить собой любое помещение и заглушить любую компанию, не обращая внимания на поднятые брови и недовольные лица, и неожиданно для себя сказала:
— Здесь нельзя оставаться, Лень, скоро тут начнется настоящий кошмар, так что мы уезжаем, мы почти все уже собрали, и я думаю, вам нужно поехать с нами.
— Хорошо, — быстро ответил Леня. — Куда?
— Левино отпадает, — сказал папа Боря с досадой. — Вы тут тоже в двадцати километрах от трассы, и посмотри, как быстро они сюда добрались — я надеялся, все эти жирные коттеджные поселки на Новой Риге задержат их подольше. Моя деревня от Рязани далеко — но до шоссе там только шесть километров, мы там выиграем неделю-другую, не больше, а потом нас накроет. Тут нужна тайга какая-нибудь, чтобы никого вокруг, жаль, что мы не в Сибири, в нашей Средней полосе, черт бы ее побрал совсем, таких мест, боюсь, не найдется.
— Тайга! — закричал вдруг Сережа и вскочил с места. — Тайга, ну конечно, вот же я идиот, Анька, я знаю, куда мы поедем. — Он торопливо вышел из гостиной и, споткнувшись об один из хрустящих пакетов, стоявших в холле, скрылся за дверью кабинета — слышно было, как он, ругаясь вполголоса, роется в шкафу, что-то с глухим стуком упало на пол, и через мгновение он снова показался на пороге — в руках у него была зажата какая-то книга, которую он, торопливо расшвыряв стоявшие кучкой стаканы в стороны, звонко шлепнул на стол. Лицо у него было торжественное, и мы все — даже Марина с девочкой, не издавшие ни звука с той минуты, когда они пересекли порог нашего дома, подались вперед и посмотрели на то, что лежало перед нами, — зеленая обложка, большие белые буквы: «Атлас автомобильных дорог. Северо-Запад России».
— Не понимаю, — сказала Марина жалобно.
— Вонгозеро, Анька, вспоминай, я тебя три года уговариваю туда со мной поехать, — заговорил Сережа быстро, — пап, мы там были с тобой перед тем, как Антошка родился. — Он схватил атлас и начал торопливо перелистывать страницы, но папа Боря протянул руку и остановил его.
— Отлично, сын, — сказал он вполголоса. — Лучше места, пожалуй, не придумаешь. Значит, мы едем в Карелию.