– Я-то уж вообще ни при чем.
– Из-за вас я столько времени колебалась, ехать – не ехать, а теперь опаздываю к поезду! Опоздала. Побыстрее, пожалуйста, Миша!
– Теперь-то зачем? Поезд все равно уже пришел. Если только он тоже опоздает.
– Вдруг она еще на вокзале, ловит такси? Или поедет в московскую квартиру? А там никого! Все на даче!
– Ничего, сообразит. И потом: вы же ее никогда не видели, эту Марусю, даже лица не представляете. Мы точно разминемся.
– Ничего, узнаю как-нибудь. Сердце подскажет, ведь Эдуард – ее отец. Я просто обязана ее встретить! Она же бог знает, что подумает! Что ее не ждут, не хотят видеть…
– Действительно: не хотят.
– Это воля Эдуарда. Он так решил. Вы все должны с этим считаться…
– Господи, вот ненормальная!
– Да кто!
– Девица! Мечется, как сумасшедшая! Да куда ж она? А?
– Миша, тормози! Миша!!!
На асфальте расплылось большое красное пятно. Кровь. Такой же красный туман стоял у Нелли Робертовны в глазах, словно ожила одна из картин ее покойного мужа. Этюд в красных тонах. Какой ужас!
…Толпа возле сбитой девушки собралась почти мгновенно, народу на Площади трех вокзалов в любое время суток полно. Кто-то по мобильному телефону звонил в МЧС, тут же появилась полиция.
– Так, граждане! Разойдитесь!
– Надо ее перенести!
– Не трогайте ничего! Вдруг что-то серьезное? Лучше дождаться «Скорой».
Нелли Робертовна застыла у машины с помятым бампером.
– Миша! Ужас какой, Миша! Что теперь делать?!
– Да жива она, жива!
– Сама под колеса кинулась!
– Сумочку у ней бритвой разрезали. А там, наверное, все деньги были. Вот и заметалась.
– Приезжая, с поезда, должно быть. Вон и чемодан.
– Миша!
– Нелли Робертовна, успокойтесь.
– Граждане, пропустите!
– Где же «Скорая»?
– Граждане, дайте пройти полиции! Кто сбил женщину? Чья машина? Кто свидетель?
Пока к месту происшествия ехала «Скорая» и человек, назвавшийся врачом, оказывал девушке первую медицинскую помощь, сотрудник полиции попытался выяснить личность потерпевшей. Из открытого чемодана была извлечена маленькая черная сумочка на длинном ремешке.
– Так. Документов нет. Но вот заложенная страничка, на ней писано «папа». Листов Эдуард Олегович…
– Миша!
– Нелли Робертовна!
– Господи, да это же она! Маруся!
– Вот тебе и встретили…
– «Скорая»! Наконец-то!
Нелли Робертовна Листова была близка к обмороку. Ее шофер тоже находился в подавленном состоянии, хотя свидетели в один голос утверждали, что девушка сама бросилась на проезжую часть. Сотрудник полиции неторопливо, со знанием дела, заполнял протокол.
– Нелли Робертовна? Вам плохо? – взволнованно спросил Михаил. – Сердце, да?
– Дайте кто-нибудь женщине капель! Врача сюда!
… – Как она? – спросила вдова Эдуарда Листова, после того как ей сделали укол успокоительного, у врача, приехавшего на «Скорой».
– Сотрясение мозга. Пока без сознания от болевого шока. Похоже, сломано два ребра. В больницу ее надо.
– А кровь? Откуда кровь? – заволновалась Листова.
– Головой об асфальт ударилась, но, по счастью, несильно. Шофер успел затормозить. Молодец просто!
– Я поеду с ней! В больницу!
– А вы, простите, ей кто?
– Я знаю эту девушку. Вернее, я ехала ее встречать.
– Родственница? Знакомая?
– Родственница, да.
– Вы-то сами как себя чувствуете?
– Почти нормально. Просто не понимаю, как это могло случиться? Нелепость какая-то. Она ехала в Москву, к нам, и… Миша! Поедем скорее, Миша! Я сяду в «Скорую», рядом с ней, а ты поедешь за нами.
– Сожалею, гражданочка, но водитель будет задержан до выяснения обстоятельств. Человека сбили. Хотя дело, кажется, ясное, девушка сама виновата, но надо оформить все как положено. На случай, если она и ее родные предъявят претензии.
– Господи, да мы заплатим, за все заплатим! Не может быть никаких сомнений по этому поводу! За лечение, за врачей. Миша!
– Я потом приеду, Нелли Робертовна. Езжайте. Куда ее сейчас? – мрачно спросил водитель у шофера «Скорой помощи».
– Пока в Склифософского…
– Нет-нет! – засуетилась Листова. – В хорошую частную клинику!
– Да где ж мы вам сейчас…
– Тогда в отдельную палату. Я все оплачу. Только все самое лучшее. Ума не приложу, как это случилось?
Ближе к полудню
– Маруся…
Она невольно заволновалась: какой ласковый голос. Совсем как у мамы… Потом Майя поморщилась: пришла боль. В глазах стоял розоватый туман, так что лучше их закрыть. Да еще и тошнит.
– Маруся…
Это же мама, ее мама. Только она ее так называет: Маруся. «Значит, я дома? Все, слава богу, закончилось. Самое страшное позади, мама будет заботиться о своей глупышке-доченьке, она всегда будет рядом».
– Как ты себя чувствуешь, Маруся?
– Ни…чего.
– Голова, да? Сильно болит голова?
– Да…
А вот разговаривать сейчас хочется меньше всего. И глаза открывать не хочется, совсем. Голова действительно болит, и грудь тоже. Как же она так? Ведь что-то случилось? Что-то ужасное? Перед тем как эта машина…
– Ай!
Она все вспомнила! Деньги и документы! Пропали все деньги и документы! Как же мама ее тогда нашла?
– Ты, Марусенька, лежи, отдыхай. И не беспокойся: все будет хорошо. Теперь все будет хорошо.
Нелли Робертовна на цыпочках вышла из палаты.
– Надо бы родственникам сообщить, – строго сказал врач. – Она ведь приезжая, не москвичка?
– Я родственница. Жена ее отца. Покойного, увы. Но в Москве у девушки никого больше нет. Она ехала к нам. А ее мать… Не надо пока никого беспокоить. Ведь никакой опасности нет?
– Для жизни нет. Никакой опасности. Надо сказать, что ваша юная родственница легко отделалась! Но не мешало бы сделать томографию и вообще пройти тщательное обследование. Как-никак головой ударилась.
– Вот вы сначала все выясните, а потом сообщим ее матери. Все равно такие деньги, какие я вам плачу, она заплатить не в состоянии. Это понятно?
– Да. Вполне.
– А за девушкой я поухаживаю сама. Посижу с ней.
– Кажется, уснула, – вышла из палаты медсестра. – Я сделала ей укол.
– Хорошо, – согласно кивнул врач. – Пусть спит. Кстати, ее вещи вы заберете или отправить в камеру хранения?
– Я все заберу домой. Не надо никакой камеры.
…Через полчаса Нелли Робертовна Листова сидела возле кровати спящей девушки и читала письма своего покойного мужа Эдуарда, адресованные другой женщине. Женщине, родившей ему внебрачного ребенка. Читала и плакала, хотя никакой любви в этих письмах не находила. Более того, они напоминали отписки. Эдуард Листов мало заботился о том, как растет его дочь, что она любит, чего не любит, часто ли болеет, хорошо ли учится.
Алевтина не умела пользоваться компьютером, поэтому по старинке писала письма. Сначала потому что Интернета не было, а потом по привычке. Марусю об этом не просила, да и все равно получила бы отказ. Что касается Листова, то он человек пожилой, так и не освоивший компьютерных технологий, больше доверял бумаге.
«…сейчас очень занят. В следующем месяце состоится выставка моих работ в Лондоне, я обязательно должен присутствовать. Конечно, места у вас красивые, и зимой, как и летом, должно быть, очень хорошо. Но приехать нет никакой возможности. Знакомые жены давно продали тот дом, в котором я когда-то жил, а остановиться у вас, Аля, мне представляется не совсем приличным…»
«…могли бы, конечно, приехать ко мне. Жена Нелли в курсе моих с вами отношений, но сказать с полной уверенностью, что она отнесется к вашему с Марусей приезду положительно, я не могу. К тому же летом мы постоянно живем на даче, а кроме нас, там находятся мой сын и мои внуки. Это очень шумная компания, и вам здесь будет неприятно и неудобно…»
«…готов принять. Но о художественном училище думать пока рано. И вообще эта затея с живописью не представляется мне слишком обнадеживающей. Если есть материальные проблемы, немедленно сообщите. Готов выслать любую (подчеркнуто) сумму…»
«…не судите меня строго. Только сейчас начинаю понимать, как обделил себя в жизни. Часто вас вспоминаю, благо есть кому напомнить. Я давно должен был забрать девочку к себе, а теперь поздно. Я всю жизнь слишком идеализировал свою жену, слишком дорожил ее пониманием, а получается, что попустительством. Она попустительствовала моим порокам, не в состоянии была родить мне ребенка, а потому удерживала чем только могла. Проклинаю тот день, когда женился на Нелли. Лучше бы рядом со мной была простая женщина, такая как ты, Аля, и дочь, которая меня бы по-настоящему любила…»
Это было последнее письмо, судя по дате, самое длинное и откровенное, и Нелли Робертовна рыдала, читая его. Нет, не случайным было желание мужа развестись с ней, он долго к этому шел. И ей стало вдруг так обидно… Что плохого она ему сделала? Разве отказывалась посылать его внебрачной дочери деньги? Возражала лишь против ее появления в доме. Потому что здесь и без того достаточно потомков Эдуарда Листова! Законнорожденных, между прочим!
Нелли Робертовна внезапно затосковала. Ах, если бы эта светленькая девочка была ее дочерью! Ее и Эдуарда. Но нет. Они совсем чужие .
– Какое удивительное сходство с девушкой, той самой, со знаменитого портрета! – прошептала Нелли Робертовна. – А ведь это лучшая картина моего мужа!
Ей страстно захотелось вдруг, чтобы все это исчезло: и больничная палата, и девушка, спящая в кровати, и эти письма. Исчезло бы, как сон, который был ли, нет, не поймешь. И вернулась бы прежняя размеренная жизнь.
Она тяжело вздохнула и потрясла блокнот. Вдруг там еще что-то? Так и есть! Из блокнота выпала старая фотография, Нелли Робертовна сразу же ее вспомнила. «Любимой женщине подаришь, когда попросит…» Так вот кому подарил снимок Эдуард! Матери этой Маруси! Еще одно свидетельство большой любви. А еще это завещание. Она вспомнила его содержание и заволновалась. Не затормози вовремя Миша, как знать? Не было бы проблем, которые наверняка теперь будут.
«Что за мысли? – рассердилась она на себя. Надо жить достойно и честно! Раз мой муж так решил – тому и быть!»
То, что, разведясь с ней, муж ни копейки не оставил Нелли Робертовне, ее не удивило. Последнее время они с Эдуардом были на ножах. То ли он впал в старческий маразм, то ли действительно ее возненавидел.
«Все мое движимое и недвижимое имущество, в чем бы на момент моей смерти оно ни заключалось, завещаю двум моим детям: Георгию Эдуардовичу Листову и Марии Эдуардовне Кирсановой. Последнюю официально признаю своей дочерью и законной наследницей половины всего, что я имею. Если же до того момента, как завещание вступит в силу, один из наследников по каким-то причинам умрет, оставшийся в живых наследует и его половину».
Вот так: ей, Нелли Робертовне, ни при каких условиях ничего не достанется. И первой своей жене, матери пятидесятилетнего Георгия, которая тоже еще жива, ничего. Бедная несчастная старуха! Даже жалко ее. И внукам своим, детям Георгия, если их отец, не дай бог, умрет за те полгода, что должны пройти до вступления его в права наследства, тоже ничего. Не любил Эдуард своих внуков. А вот эта девятнадцатилетняя девушка теперь миллионерша. Если, конечно, проживет еще полгода и подаст заявление об открытии наследства. А почему, собственно, не подаст? Обязательно подаст. И тогда, если даже эта Мария Кирсанова умрет позже, чем через полгода, все перейдет ее родне. По закону перейдет.
«Не затормози вовремя Миша…»
А вдруг Маруся умрет до того, как истечет положенный срок? То есть меньше чем через полгода. Тогда все достанется Георгию. Вот так. Жизнь человеческая висит на волоске, вот, к примеру, сегодня. Банальный несчастный случай. Да они даже не знали, что это Маруся! Она сама кинулась под колеса, и все это видели! Мало ли на свете случайностей?
Есть еще племянница Нелли Робертовны, очень милая девушка Настя. Которую тоже, кстати, обошли вниманием в завещании. Вот если бы у них с Эдиком-младшим действительно сладилось…Тогда и вдова Листова могла бы остаться в доме, к которому давно уже привыкла. Большой, просторный загородный особняк, разумеется, со всеми удобствами. Пора о старости подумать, о комфорте.
Конечно, Георгий не выгонит мачеху из дома, не лишит ее куска хлеба. Услуги, которые она оказала пасынку, так просто не забывают. За добро надо платить добром, а Георгий Эдуардович человек, вне всякого сомнения, порядочный и честный.
Как быстро все меняется! Еще вчера она – уважаемая женщина, жена известного художника, его муза. А сегодня – никто. Приживалка. Остается лишь надеяться на милость наследников Листова. В частности, на эту спящую девушку.
Нелли Робертовна тяжело вздохнула. Да, у нее есть в личной собственности несколько картин. Картины эти подарил муж, отобрать их у нее невозможно. И при разводе кое-что досталось ей. Но судиться она не стала и выцарапывать у мужа движимое имущество сочла недостойным. Может, зря?
Зря Миша-то затормозил? Да разве можно так думать?! Можно и нужно. Думать вообще в первую очередь надо о себе. Эта Мария Кирсанова никому из родственников ныне покойного Эдуарда Листова не нужна. Никому.
– Нелли Робертовна?
Она невольно вздрогнула. Задумалась, замечталась.
– Миша? Ты как? Отпустили?
– Кто бы мог подумать, что это та самая девица, а? Ведь, если начнут копать, то…
– Что «то»?
– Могут подумать, что я нарочно.
– Как так: нарочно?
– По вашей просьбе. Так что вы уж меня поддержите.
– Поддержать в чем?
– Да во всем. Ладно, после об этом. Вы домой-то поедете?
– Домой?
– Она все равно спит.
– Знаешь, я не хотела бы оставлять эту Марусю без присмотра.
– Оно понятно…
– Что тебе понятно?
– Понятно, что вы хотите быть рядом, когда она очнется. Очки надо с самого начала зарабатывать.
– Да что ты такое говоришь! Как смеешь!
– Не смею, понятно. Только всем известно, как вас Эдуард Олегович при разводе обобрал. А по закону-то, будь вы не разведенкой какой-нибудь…
– Замолчи! Я, пожалуй, поеду домой. Поговорю с Олимпиадой Серафимовной, с Верой. Кто-то из них должен меня подменить в больнице.
– Вы хотите, чтобы Олимпиада Серафимовна сидела у больничной койки? – чуть не рассмеялся Миша. – Я вообще удивляюсь, что она этим летом поселилась у нас на даче. Видно, решила посмотреть, как вторая жена себя чувствует, когда тоже всех прав лишилась. Олимпиада Серафимовна, по крайней мере, мать законного наследника. А вы кто?
– Теперь все будут указывать мне на мое место. Даже шофер, – сухо заметила Нелли Робертовна.
– Извините. Просто смешно очень: как только Эдуард Олегович скончался, так тут же заявилась и его первая жена, и первая жена его сына. Я уже путаюсь в этих женах. Кто за кем и кто с кем?
– Кстати, именно на Веру я в первую очередь и рассчитываю. Может, она тут подежурит?
– Это вы зря, – Миша хихикнул. – Чтобы наша княгиня Вера Федоровна ухаживала за больной? Ничего смешнее не слышал! И не заикайтесь. Они вообще как только узнают, тут же с ядом сюда прибегут. Или с ножом.
– Ты что себе позволяешь?! – вспыхнула она.
– А вы разве не о том же думаете?
– Я не собираюсь тебе докладывать, о ком и о чем думаю. Поехали, – сухо сказала Нелли Робертовна. Раньше Миша себе такого панибратства не позволял. Не хватало еще, чтобы прислуга вышла из-под контроля! Какой-то полуграмотный шофер ей читает мораль!
Впрочем, он в чем-то прав. Обе рафинированные дамы, и Олимпиада Серафимовна, и Вера Федоровна, не любят чужие болезни, только свои, и тем более не выносят вида крови. Но когда речь идет о таком огромном наследстве, можно и преодолеть брезгливость. И много чего еще можно преодолеть.
Э. Листов «Летний вечерна даче», холст, масло
Это и в самом деле было похоже на картину. Причем из прошлого, века так из девятнадцатого. Обитатели фамильного особняка Листовых всячески отгораживались от модных штучек, категорически отказывались осваивать Интернет, кроме, естественно, молодежи, презирали даже само слово «гаджет». Они так и жили по старинке, попивали чай из самовара и варили вишневое варенье. Не сами, прислуга, конечно, но господа, сидящие на веранде, выглядели именно как господа, а барыни как барыни. Без всяких натяжек.
Стояла тихая, теплая погода, пасмурно, но не душно, пахло пылью, прибитой коротким летним дождем, мокрой листвой, цветами. Вокруг веранды были разбиты яркие клумбы. В ожидании вечернего чая обитатели загородного особняка Листовых обсуждали возникшую проблему. Проблема эта называлась Маруся.
Первая жена покойного ныне художника Листова, Олимпиада Серафимовна, сидела в плетеном кресле, нервно поглядывая на своего сына Георгия Эдуардовича. Весь ее вид говорил: надо что-то делать! Олимпиада Серафимовна было женщина грузная, носила старинную брошь, иначе камею , толстые пальцы все были в перстнях, мочки ушей оттягивали огромные серьги, на шее висели бусы. Она походила на купчиху, но называла себя столбовой дворянкой, всем показывая собственноручно нарисованное генеалогическое древо. Проверить, насколько это правда, не представлялось возможным, поэтому претензии Олимпиады Серафимовны на дворянство все принимали молча, хоть и скрипя зубами. Она без конца говорила о своем происхождении и, честно сказать, уже всех достала.
Сын был на нее не похож, скорее на отца. Худой, нервный, весь какой-то вытянутый, словно шнурок от ботинка, с яйцеобразной головой. Сейчас он изо всех сил делал вид, что читает газету. Его первая жена, Вера Федоровна, нервно покусывала губы. Она была в смешной шляпке, больше похожей на детскую панамку, и в длинной кружевной юбке, абсолютно не сочетающейся с желтой кофточкой. Нелепые наряды Веры Федоровны давно уже стали в семье Листовых предметом для насмешек.
Вторая жена Георгия Эдуардовича Наталья Александровна, энергичная женщина, в чьем облике не было ничего аристократического, нашептывала что-то на ухо своему сыну, тоже Георгию (по-семейному Егору). В общем, все члены семьи покойного художника были в сборе.