Так что Жирный хоть и бросил суицидальные мысли, все равно остался чокнутым. Впрочем, по–моему, это прогресс: Танатос уступил место Эросу.
Как заметил Кевин:
– Может, в своем странствии он хоть с кем–то перепихнется.
К моменту отправления в священное странствие Жирному, по–видимому, придется искать уже двух мертвых девушек – Глорию и Шерри.
Эта усовершенствованная версия саги о святом Граале заставила меня задуматься: а не такая ли эротическая подоплека служила побудительным мотивом для рыцарей Грааля в замке Монсальват, где оказался Парсифаль, столь возбужденный игрой с девушками? Вагнер говорит, что путь в замок могут найти лишь те, кого призывает сам Грааль. Христова кровь с креста была собрана в ту же чашу, что он испил на Тайной Вечере, так что в этой крови присутствовал и эротизм Христа. По сути, именно кровь, а не Грааль, призывала рыцарей, бессмертная кровь. Подобно Зебре, содержимое Грааля представляло собой плазму или, по определению Жирного, плазмат. Возможно, где–то в своей экзегезе Жирный написал, что Зебра тождественна плазмату, тождественному святой крови распятого Христа.
Кровь, пролитая девушкой, разбившейся о тротуар в Окленде, звала Жирного, который, как и Парсифаль, был полным дураком. Вот что, по–видимому, значит слово «парсифаль» – оно произошло от «Фальпарси», арабского слова, обозначающего «полный дурак». На деле, конечно, все не совсем так, хотя в опере Кундри обращается к Парсифалю именно «Фальпарси». В действительности имя «Парсифаль» произошло от «Персиваля» – просто имени.
Остается, однако, один интересный момент: персы идентифицировали Грааль с дохристианским lapis exilix , что означает «магический кристалл». Кристалл этот позднее обнаруживается в герметической алхимии в качестве агента, при помощи которого происходят человеческие метаморфозы. В соответствии с Лошадниковой концепцией межвидового симбиоза, человек был соединен с Зеброй, или Логосом, или плазматом, дабы получился гомоплазмат. Жирный верил, что сам он вступил в симбиоз с Зеброй, превратившись таким образом именно в то существо, которое мечтали создать герметические алхимики. Тогда становится совершенно понятным его стремление отправиться на поиски Грааля – это были бы поиски друга, себя самого и дома родного.
В роли злого волшебника Клингзора выступил Кевин, он постоянно высмеивал идеалистические устремления Жирного. По Кевину, Жирный просто сексуально озабочен. Он считал, что в Лошаднике Танатос – смерть – борется с Эросом, однако, по определению Кевина, Эрос – вовсе не жизнь, а желание затащить кого–нибудь в койку. Может, он был и недалек от истины: я имею в виду диалектическую борьбу, происходящую в голове Жирного. Одна часть Лошадника стремилась умереть, другая жаждала жить. Танатос способен принимать любую форму, он может убить Эроса, а потом притвориться им. Как только Танатос проделывает с вами такой фокус, вы попадаете в большие неприятности: думаете, что вами движет Эрос, а на самом деле это замаскировавшийся Танатос.
Я очень надеялся, что Жирный не угодил в такую ловушку, надеялся, что его желание искать и найти Спасителя имеет своей природой Эрос.
Истинный Спаситель – или истинный Бог – несет с собой жизнь, он сам жизнь. Любой «спаситель», или «бог», который несет смерть, – на самом деле Танатос в обличье Спасителя. Вот почему Иисус показал себя истинным Спасителем – хотя и не желал открывать себя, – когда совершал чудеса исцеления. Но люди–то понимали, на что указывают эти чудеса. В самом конце Ветхого Завета есть чудесный отрывок, проясняющий дело. Господь говорит: «А для вас, благоговеющие пред именем Моим, взойдет Солнце правды и исцеление в лучах Его, и вы выйдете и взыграете, как тельцы упитанные».
В некотором смысле Жирный надеялся, что Спаситель излечит все, что заболело, и починит то, что сломалось. В глубине души он надеялся, что смерть Глории можно каким–то образом исправить. Вот почему нескончаемые страдания Шерри, ее прогрессирующий рак сбивали Жирного с толку и подрывали основы его веры. В соответствии с устройством вещей, описанным в его экзегезе и основанном на личном контакте Жирного с Богом, Шерри должна бы была идти на поправку.
Жирный пытался осмыслить многое. Хотя технически он понимал, почему у Шерри рак, душой смириться с этим Жирный не мог. Собственно, он не мог принять и тот факт, что Христос, Сын Божий, был распят. Страдания и боль не имели для Жирного смысла, поскольку не вписывались в его великую теорию. Единственный вывод, к которому он смог прийти, состоял в том, что все эти ужасы происходят исключительно из–за иррациональности вселенной и представляют собой публичное оскорбление здравого смысла.
Вне всякого сомнения, Жирный весьма серьезно подошел к поставленной перед ним задаче. Он поприжался и накопил почти двадцать тысяч долларов.
– Не смейся над ним, – попросил я как–то Кевина. – Для него это очень важно.
– Для меня тоже важно от души кого–нибудь оттрахать, – с обычным своим цинизмом заявил Кевин.
– Да брось ты! – сказал я. – Вовсе не смешно.
Кевин в ответ только ухмыльнулся.
А через неделю умерла Шерри.
Как я и предсказывал, теперь на совести Жирного оказались две смерти. Он не смог спасти ни одну из девушек. Если вы Атлас, то должны нести тяжелую ношу – выроните ее, и пострадает множество людей; целый мир людей, целый мир страдания. Не физически, но морально Жирный теперь взвалил на себя этот груз. Привязанные к нему два трупа умоляли о спасении, умоляли, несмотря на то что уже мертвы. Мольбы мертвых – ужасная штука. Лучше бы их не слышать.
Я боялся только, чтобы Жирный вновь не впал в суицидальное настроение и после очередной неудачной попытки самоубийства не угодил в психушку.
Заехав к Жирному, я, к большому своему удивлению, обнаружил его совершенно спокойным.
– Я отправляюсь, – сообщил он мне.
– На поиски?
– Точно.
– Куда?
– Пока не знаю. Начну, а там Зебра меня направит.
У меня не было повода отговаривать Жирного – что я мог предложить взамен? Тосковать в квартирке, где они с Шерри когда–то жили? Слушать издевки Кевина? Хуже, ему пришлось бы выслушивать болтовню Дэвида насчет того, как «Господь и зло обращает в добро».
Если что и могло загнать Жирного обратно в палату, обитую резиной, так это попадание под перекрестный огонь Кевина и Дэвида: тупое ханжество против циничной жестокости.
Что добавить? Смерть Шерри и меня застала врасплох. Меня словно на детали разобрали, как игрушку, которую разломали и положили обломки в веселенькой раскраски упаковку, откуда когда–то извлекли.
Я хотел сказать: «Возьми меня с собой, Жирный. Покажи мне путь домой».
Мы сидели и скорбели, и тут зазвонил телефон. Бет жаждала сообщить Жирному, что он на неделю просрочил выплату алиментов.
Повесив трубку, Жирный повернулся ко мне.
– Мои бывшие жены произошли от крыс.
– Надо тебе сматываться отсюда, – сказал я.
– Значит, ты согласен, что мне нужно идти?
– Да, – кивнул я.
– У меня хватит денег, чтобы отправиться куда угодно. Я тут подумывал о Китае. В каком наименее вероятном месте мог бы родиться Он? В коммунистической стране вроде Китая. Или во Франции.
– Почему во Франции? – спросил я.
– Я всегда хотел побывать во Франции.
– Тогда отправляйся во Францию.
– Что будешь делать? – побормотал Жирный.
– Не понял?
– Реклама чеков «Америкен экспресс». «Что будешь делать? Что БУДЕШЬ делать?» Я именно так сейчас себя чувствую. Они правы.
Я сказал:
– Мне нравится ролик, где житель средневековья говорит: «У меня в бумажнике было целых шесть тысяч долларов. Это самое ужасное, что случалось со мной в жизни!» Если это самое ужасное, что с ним случалось…
– Да уж, – кивнул Жирный. – Видать, отшельником жил.
Понятно, что стоит перед глазами Жирного: две мертвые девушки. Я поежился и почувствовал, что вот–вот заплачу.
– Она задохнулась, – в конце концов хрипло проговорил Жирный. – Просто задохнулась… не смогла больше дышать.
– Мне ужасно жаль.
– Знаешь, что сказал врач, чтобы подбодрить меня? «Есть болезни и пострашнее рака».
– А слайды не показал?
Мы оба расхохотались. Когда почти с ума сходишь от горя, начинаешь смеяться по любому поводу.
– Давай сходим в «Сомбреро–стрит», – предложил я. Это хороший ресторан с баром, где я любил бывать. – Я угощаю.
Мы пошли по Мэйн–стрит и устроились в баре.
– А где та маленькая темноволосая леди, с которой вы обычно приходите? – спросила официантка.
– В Кливленде, – ответил Жирный, и мы снова расхохотались.
Официантка помнила Шерри. Это просто невозможно было воспринимать серьезно.
– Как–то раз я сказал этой официантке, – сообщил я, – что у меня сдохла кошка, а потом добавил: «Она упокоилась в Вечности». На что та серьезно заявила: «А моя похоронена в Глендэйле».
Мы пошли по Мэйн–стрит и устроились в баре.
– А где та маленькая темноволосая леди, с которой вы обычно приходите? – спросила официантка.
– В Кливленде, – ответил Жирный, и мы снова расхохотались.
Официантка помнила Шерри. Это просто невозможно было воспринимать серьезно.
– Как–то раз я сказал этой официантке, – сообщил я, – что у меня сдохла кошка, а потом добавил: «Она упокоилась в Вечности». На что та серьезно заявила: «А моя похоронена в Глендэйле».
Тут мы начали хихикать, представив, насколько погода в Вечности отличается от погоды в Глендэйле. Вскоре мы с Жирным уже так хохотали, что на нас начали оглядываться.
– Давай–ка потише, – сказал я, пытаясь успокоиться.
– Разве в Вечности не холоднее? – не унимался Жирный.
– Холоднее, зато смога меньше.
Жирный сказал:
– Может, там я его и найду.
– Кого? – спросил я.
– Его. Пятого спасителя.
– Помнишь, как Шерри начала принимать курс химиотерапии и у нее выпадали волосы? – спросил я.
– Ага, и плошку с водой для кошки.
– Она стояла рядом с плошкой, а ее волосы падали и падали в воду, и кошка была очень озадачена.
– Что еще за хрень? – озвучил Жирный мысли кошки. – Здесь, в моей плошке с водой?
Он усмехнулся, но веселья в его усмешке не было. Ни один из нас не мог больше веселиться.
– Кевин нас подбодрит, – сказал Жирный. – С другой стороны, – пробормотал он, – может, и не подбодрит.
– Просто нам нельзя сходить с дистанции.
– Фил, если я не найду его, я умру.
– Знаю, – ответил я, и это было правдой.
Только Спаситель отделял Жирного Лошадника от самоуничтожения.
– Я запрограммирован на саморазрушение, – сказал Жирный. – И кнопка уже нажата.
– Твои чувства… – начал я.
– Они рациональны, – перебил Жирный. – Учитывая ситуацию. Да. Нет никакого безумия. Просто я должен найти его, где бы он ни был, или умереть.
– Ну, тогда и я умру, – сказал я, – если умрешь ты.
– Верно, – согласился Жирный. – Ты верно сообразил. Ты не можешь существовать без меня, а я не могу существовать без тебя. Мы оба вляпались по уши. Да что это за жизнь, мать ее? Почему в ней происходят такие вещи?
– Ты же сам говорил. Вселенная…
– Я найду его. – Жирный залпом осушил стакан, поставил его на стол и встал. – Пошли обратно ко мне. Хочу, чтобы ты послушал новую пластинку Линды Ронштадт, «Живущие в США». Классная вещь.
Когда мы выходили из бара, я сказал:
– Кевин говорит, Ронштадт свихнулась.
Жирный притормозил у двери.
– Кевин сам свихнулся. Вытащит в день Страшного Суда свою чертову дохлую кошку из–за пазухи, и над ним посмеются так же, как он смеется над нами. Именно этого он и заслуживает – Высшего Судию такого же, как он сам.
– Неплохая теологическая идея, – заметил я. – Оказываешься лицом к лицу с самим собой. Думаешь, ты найдешь его?
– Спасителя? Конечно, найду. Если кончатся деньги, я вернусь домой, подзаработаю и снова отправлюсь искать. Он должен где–то быть. Зебра так сказала. И Фома в моей голове помнит, что Иисус был здесь совсем недавно. И знает, что он должен вернуться. Они все так радовались, так готовились к встрече. Встрече жениха. Они, черт побери, так веселились, Фил, такие жизнерадостные и возбужденные, носились туда–сюда. Они выбежали из Черной Железной Тюрьмы и все смеялись и смеялись. И они взорвали ее к хренам, Фил, взорвали долбаную тюрьму. Взорвали и убежали прочь… бежали и смеялись и совершенно счастливы. И я был одним из них.
– И снова будешь, – сказал я.
– Буду, – кивнул Жирный, – когда найду его. А пока не найду – не буду. Не могу быть, другого не дано. – Он остановился на тротуаре, руки в карманах. – Я тоскую по нему, Фил, охрененно тоскую. Я хочу быть с ним, хочу почувствовать, как он обнимает меня. Я видел его – ну, в некотором роде – и хочу увидеть снова. Эта любовь, тепло… эта радость той его части, которая есть я, оттого, что он видит меня, оттого, что он – я, от узнавания . Он узнал меня.
– Да, – пробормотал я.
– Никто не понимает, каково это – увидеть его, а потом больше не видеть. Уже почти пять лет, пять лет… чего? – Он взмахнул руками. – А что было до того?
– Ты найдешь его, – сказал я.
– Я должен, – ответил Жирный, – иначе я умру. И ты тоже, Фил. И мы оба знаем это.
Глава рыцарей Грааля, Амфортас, получил неисцелимую рану. Клингзор ранил его тем самым копьем, которым был ранен Христос на кресте. Позже, когда Клингзор метнул копье в Парсифаля, «простец святой» останавливает копье в воздухе, а потом в воздухе же чертит им крестное знамение, после чего и Клингзор, и его замок исчезают. Они и не были здесь, являясь лишь иллюзией, наложением, которое греки называют dokos , а индийцы «покровом майи».
Нет такого, чего не смог бы сделать Парсифаль. В финале оперы Парсифаль прикасается копьем к ране Амфортаса, и тот исцеляется. Амфортас, который мечтал лишь о смерти. А потом повторяются таинственные слова, которых я не понимаю, хотя и читаю по–немецки:
Gessen sei dein Leiden,
Das Mitleits höchste Kraft,
Und reinsten Wissens Macht
Denn zagen Toren gab!
Это один из ключей к истории о Парсифале, «святом простеце», уничтожающем иллюзию Клингзора и исцеляющем Амфортаса. Что это значит?
Блаженство то страданье,
Что робкому глупцу
Дало познанья свет
И состраданья мощь!
Понятия не имею, что это значит. Однако знаю, что в нашем случае «простец святой» – Жирный Лошадник – сам страдает от неисцелимой раны. Хорошо, рана нанесена копьем, которое вонзили в бок Спасителю, и только это же самое копье может ее – рану – исцелить. В опере после исцеления Амфортаса наконец открывается рака (она была закрыта в течение долгого–долгого времени), и является Грааль, и в этот самый миг небесные голоса затягивают:
Erlösung dem Erlöser!
Что очень странно, поскольку означает:
Спаситель, днесь спасенный!
Другими словами, Христос спас сам себя. Для этого существует специальный термин: «Salvator salvandus» . «Спасенный спаситель».
Факт, что по мере выполнения своей задачи посланник вечности сам претерпевает множество инкарнаций и космическое одиночество, вместе с тем фактом, что он – по крайней мере в иранской мифологии – в некотором смысле есть те, кого он призывает (некогда утерянные части Единого Божественного), дают толчок к появлению теории о «спасенном спасителе» (salvator salvandus ).
Мой источник весьма уважаем: «Энциклопедия философии», издательство «Макмиллан», Нью–Йорк, 1967 год, статья «Гностицизм».
Я пытаюсь понять, как все это применимо к Жирному. Что за «состраданья мощь»? Как состраданье способно исцелить рану? И не становится ли таким образом Жирный самим Спасителем – спасенным спасителем? Похоже, именно об этом и толкует Вагнер. Идея спасителя происходит из гностицизма. Как она попала в «Парсифаль»?
Может, пускаясь на поиски Спасителя, Жирный искал самого себя? Чтобы излечить рану, нанесенную сначала смертью Глории, а потом и Шерри? Но что тогда в нашем мире можно считать аналогом каменной твердыни Клингзора?
То, что Жирный называет Империей?
Черная Железная Тюрьма?
Является ли Империя, которая «бессмертна», иллюзией?
Вот при каких словах Парсифаля каменный замок – и сам Клингзор – исчезает:
Mit diesem Zeichen bann’ Ich deinen Zauber.
Священный знак сражает злые чары.
Знак, само собой, крест. Спаситель, о котором толкует Жирный, – это, как мы уже выяснили, сам Жирный. Зебра представляет собой все «я», расположенные вдоль оси времени и расслоенные на супер– или транстемпоральные «я»; бессмертные, они собираются вместе, чтобы спасти Жирного.
Впрочем, я не отважусь сказать Жирному, что он ищет сам себя. Он к такому пока не готов, поскольку, как и все мы, жаждет обрести спасителя извне.
«Состраданья мощь» – полная чушь. Никакой мощи у сострадания нет. Жирный дико сострадал Глории, а потом Шерри, и ничегошеньки из этого не произошло. Чего–то явно недоставало. Чувство, знакомое многим, тем, кому приходилось беспомощно смотреть на больного или умирающего человека, или на больное или умирающее животное, ощущать ужасное сострадание, всепоглощающее сострадание, и сознавать, что сострадание это, как бы сильно оно ни было, – совершенно бесполезно.
Рану залечило что–то другое.
Для нас с Кевином и Дэвидом рана Жирного была делом серьезным, рана, которую нельзя исцелить, а сделать это следовало во что бы то ни стало. И способ мы знали: Жирному необходимо найти Спасителя. Вот только произойдет ли в будущем такое чудо, когда Жирный придет в себя, осознает, что он и есть Спаситель, и автоматически исцелится?
Ставить на это не рекомендую. Я бы не стал.
«Парсифаль» – одно из тех хитромудрых произведений, что вызывают в вас субъективное чувство, будто вы что–то из него почерпнули, что–то ценное, а может, и бесценное. Однако при ближайшем рассмотрении вы внезапно чешете в затылке и говорите: