Десять историй о любви (сборник) - Андрей Геласимов 2 стр.

– Извините, – выдавил Гуляев, повернув голову в сторону человека на краю усыпальницы.

– Все в порядке, – сказал тот и с легким звоном положил на землю старенький велосипед, который придерживал за руль.

Подойдя к сидящему на сухой траве Гуляеву, человек присел перед ним на корточки.

– Вы из Москвы? – спросил он. – Я там учился. Университет имени Патриса Лумумбы.

– А я там преподавал, – Гуляев вздохнул и потряс головой, пытаясь прийти в себя. – Правда, недолго…

– Повезло вам.

– Да чего уж там. Обычный университет.

Человек улыбнулся:

– Я про змею… Это гюрза. Очень опасно.

Гуляев кивнул и постарался сфокусироваться на человеке. Все вокруг куда-то плыло. Сидевший перед ним на корточках мужчина тоже слегка расплывался. Несмотря на жару, он был одет в плотную куртку защитного цвета с маскировочными пятнами, спортивные штаны и белые кроссовки на босу ногу. Судя по очень загорелому и почти голому черепу, мужчине было лет пятьдесят – может, чуть больше. По-русски он говорил практически без акцента. Голос у него был слегка хрипловат.

– Странно, что она свалилась туда, – махнул он рукой в сторону открытой гробницы. – Проснулись они уже давно. А эта какая-то сонная…

– Я бы так не сказал, – выдавил трудную улыбку Гуляев. – Мне она показалась… вполне бодрой.

Мужчина покачал головой:

– Нет, она бы туда не упала. Они после спячки всегда немного такие… Медленные. Поэтому часто гибнут. Птицы их убивают, люди. Потому что холодная кровь. Некоторые самцы, чтобы быстрее согреться, начинают пахнуть как самки.

– Зачем?

– Другие самцы приходят и вокруг них обвиваются. Большой бывает клубок. Штук по сорок, по пятьдесят. Горячие все – про любовь думают.

Мужчина обеими руками показал размеры змеиного клубка, и Гуляева слегка замутило.

– Ужасно… – пробормотал он.

– Нет, хорошо, – возразил его спаситель. – Сонный самец тогда быстро согревается. Ловкий опять. В ямы уже не падает. А эта странная какая-то…

Он снова обернулся в сторону гробницы, как будто ожидал, что свалившаяся туда гюрза покажется на поверхности и подтвердит его доводы насчет ее сонливости и необычного для такой жары поведения.

Гуляев поднялся на ноги.

– Спасибо вам, – протянул он руку сидящему на корточках мужчине. – Если бы не вы… Я просто… Даже не знаю.

– А вы что там искали? – спросил тот, выпрямляясь и пожимая руку Гуляева.

– Да ничего. Из любопытства спустился. Я специалист по античности. Доктор наук.

– О! – Мужчина уважительно кивнул. – Тогда вам нужно вот это.

Он вынул из кармана флешку и протянул ее Гуляеву.

– Берите, берите. Там один очень хороший текст. Вы по-гречески читаете?

– Да.

– Значит, поймете.

Гуляев удивленно посмотрел на флешку у себя в руке, а затем убрал ее в карман.

– Спасибо.

– Пятьдесят евро.

– Что, простите?

– С вас пятьдесят евро, – повторил мужчина. – Это очень редкий текст. Из фракийского цикла.

Гуляев помедлил, приноравливаясь к новой нелепой ситуации, а затем вынул бумажник. Отказать человеку, который только что спас тебя от смерти, было бы странно. Пожалуй, еще странней, чем эта неожиданная торговля. О том, что такое «фракийский цикл», он не имел ни малейшего представления.

– И за флешку семь евро, – сказал мужчина, убирая оранжевую купюру в карман своих спортивных штанов.

В номере Гуляев рухнул на кровать и закрыл глаза. Под веками тут же заметались непрошеные картинки. Лукавая улыбка Ольги, отчужденный взгляд жены, напряженные плечи сына перед самым отъездом на призывной пункт, затянутая в черное стюардесса и, наконец, массивная, чуть подрагивающая змеиная голова.

Гуляев судорожно втянул безжизненный кондиционированный воздух и осознал, что замерз. По телу бежали мурашки. Он попытался натянуть на себя одеяло, но оно было глубоко подоткнуто под тяжеленный матрас. Безрезультатно подергав туго натянутое полотно и покрутившись на широкой, как взлетная полоса, кровати, он вскочил с нее и распахнул дверь на балкон. Оттуда ударила плотная волна горячего воздуха. Гуляев жадно окунулся в него, опустился на раскаленный стул и затих, впитывая тепло.

В кармане у него ожил телефон. Звук доставленного сообщения вывел его из полуминутного блаженного анабиоза, в который он погрузился подобно ушедшей в зимнюю спячку рептилии. Он даже успел обрадоваться, решив, что это наконец Ольга, что она все же надумала отписаться и объяснить, что произошло, однако эсэмэска была от мобильного оператора. Доставленная почему-то с большим опозданием, она приветствовала его на Кипре и предлагала подключить какие-то хитрые тарифы для звонков и сообщений из-за рубежа.

Подавив желание запустить мобильником с балкона в бассейн, Гуляев поднялся со стула и увидел лежавшую на полу флешку, выпавшую, очевидно, из кармана, когда он торопился достать телефон. На флешке точно можно было сорвать зло, и он уже нацелился поддать ей ногой, так чтобы она как миленькая вылетела через щель под перилами и ответила, тварь, за все, что с ним произошло, но в последний момент Гуляеву все-таки припомнились пятьдесят евро. Плюс еще семь за цифровой носитель.

Открыв на своем ноутбуке содержимое единственного файла, оказавшегося на столь дорого и при столь необычных обстоятельствах доставшейся ему флешке, он обнаружил средних размеров текст на греческом языке, который назывался «Филомела». Перед текстом стоял набранный в правой части страницы довольно пространный эпиграф:

«Дабы скоротать ваш досуг, моя милая недотрога, могу предложить вам забавную головоломку. Отыщите ее решенье – и я перестану докучать вам.

Итак, ежели Господь Бог всемогущ, то под силу ли ему создать камень, который он сам не сумел бы поднять?»

Гуляев помнил, что этот Мирандола был известным итальянским философом эпохи Возрождения и параллельно – то ли врагом, то ли сподвижником Савонаролы. Уточнить можно было в Википедии, но Гуляев не стал. Парадокс всемогущества, сформулированный в первом эпиграфе, неожиданно оттенялся кровожадным вторым:

«Темя секирой ему разрубили, Как дровосеки рубят дубы».

Далее шел собственно текст:

«Теперь уж никто из нас и не вспомнил бы точно, когда эта история началась. В том смысле, что нет никакой возможности определить – с чего завязалась вся тогдашняя нервотрепка…»

Гуляев разочарованно оттолкнул компьютер и, скрежетнув ножками тяжелого кресла, встал из-за стола. Было понятно, что его провел какой-то горе-писатель, которого никто не публикует и который втюхивает свои рассказики недотепам или туристам вроде него. Благодаря свалившейся в гробницу полусонной гюрзе, на этот раз писаке с велосипедом удалось еще и неплохо заработать.

– Да, но не все же туристы читают по-гречески, – тут же возразил Гуляев сам себе. – Скорее всего, вообще никто из них не читает.

Он вновь склонился к монитору. До ужина оставалось еще немного времени, а телевизор включать он категорически не хотел. Судя по названию и второму эпиграфу, рассказ должен был иметь отношение к античным мифам. Так или иначе, Гуляев снова начал читать. Чтобы не думать об Ольге и поскорей забыть омерзительное происшествие в Некрополе, ему надо было занять голову чем-то совершенно иным.

«Теперь уж никто из нас и не вспомнил бы точно, когда эта история началась. В том смысле, что нет никакой возможности определить – с чего завязалась вся тогдашняя нервотрепка. То есть начало, конечно, было положено исчезновением Филомелы из города, но сбежала ли она от кузнеца ночью, очертя голову и плюнув на наших неприкаянных беотийских собак, которым разорвать четырнадцатилетнюю девочку во сто крат проще, чем лишний раз устроить бестолковую случку; или же на глазах у всех вышла за черту последних огородов и растворилась в дрожащем степном мареве; зимой это было или летом; и, главное, откуда она узнала об этих проклятых родственниках во Фракии – боги опускают здесь непроницаемую завесу, или лучше сказать, пелену, уже и тогда, кстати, застилавшую наши взоры, ибо если мы говорим, что девочка вполне могла уйти из города среди бела дня, не таясь от глаз и без того не слишком зорких сограждан, то мы ничуть против истины не грешим – она в самом деле могла свободно это сделать, потому как все имевшиеся тогда в наличии глаза и уши направлены были совершенно в другую сторону…»

За ужином Гуляев попросил бутылку местного вина, хотя знал, что напитки оплачиваются отдельно. Ни вино, ни соки, ни даже чай, заказанный в ресторанах и барах отеля, в стоимость купленного им тура не были включены. Вино оказалось посредственным – налитое в красивый и дорогой бокал оно было явной издевкой в адрес элегантно сервированного стола, сочного салата с мидиями, нежнейшего стейка и старомодных мелодий Дина Мартина, которые наигрывал на веранде небольшой, но жизнерадостный духовой оркестр.

– Я же вам говорил, что лучше чилийское, – склонился к Гуляеву единственный говоривший по-русски официант.

Стоило Гуляеву допить бокал с откровенно плохим вином и скроить недовольную мину, как наблюдавший внимательно за ним официант покинул свой пост у конторки с декоративной винтажной кассой и устремился к его столу, лавируя между трепетавшими огоньками свеч, расставленных там, где сидели пары.

Тот факт, что он был родом откуда-то из бывших советских республик, давал этому официанту самопровозглашенное право на весьма назойливое покровительство русскоязычным гостям.

– Давайте, я заменю, – он протянул руку в белой перчатке к стоявшей рядом с Гуляевым бутылке, но тот защитил ее локтем.

– Не надо. Я хочу местного. Я везде пью только местные вина.

Официант обиженно отпрянул.

– Как хотите.

– Да, я так хочу. Когда я приеду в Чили, я буду пить чилийское.

Гуляев спешил отвязаться от надоедливого официанта, не только потому что тот его раздражал. Усевшись пятнадцать минут назад за свой стол и выложив телефон между граненым сосудом с оливковым маслом и судочком со специями, он все это время поглядывал на него и запрещал себе брать его в руки. Теперь же он сдался и был готов набрать номер Ольги. Мешал прилипчивый официант.

– Может, вам еще что-нибудь принести?

– Не надо ничего! Идите.

Обескураженный его тоном официант величественно удалился к своей конторке, и Гуляев тут же схватил со стола телефон.

Прождав не меньше минуты и выслушав, как ему показалось, наверное, сотню гудков, он убрал телефон в карман, раскрыл принесенный с собой ноутбук и постарался отвлечься на чужой текст:

«…очертя голову и плюнув на наших неприкаянных беотийских собак, которым разорвать четырнадцатилетнюю девочку во сто крат проще чем лишний раз устроить бестолковую случку…»

Он успел пробежать глазами этот пассаж несколько раз, прежде чем понял, что застрял и что вообще читал его уже наверху, у себя в номере.

– А хотите, я зажгу вам свечу? – проникновенным голосом сказал официант, незаметно подкравшийся сзади.

– Нет! – вздрогнул Гуляев. – Не надо свечей. Оставьте меня в покое.

Он судорожно выхватил телефон и набрал номер жены, однако Ксения тоже не взяла трубку. Опустив растерянно мобильник на скатерть, Гуляев наконец нашел в тексте то место, где остановился, и невольно, почти механически продолжил читать.

«…И если бы мы не пялились так пристально на это новое чудо, доставлявшее нам, чего уж скрывать, радость узнавания заморской, не виданной никем из нас боевой и походной жизни – на прибывшего неизвестно откуда инвалида, путано болтавшего о какой-то войне; если бы мы оторвались от будоражащих не свойственной нам жестокостью историй об изнасилованиях и членовредительствах; короче говоря, если бы мы подняли головы от этого омута убийств и соблазнов, то уж, конечно, увидели бы, что с девчонкой не все ладно, и дело, принявшее впоследствии такой печальный оборот, развернулось бы как-нибудь по-другому, может быть, даже по-человечески…»

«Почему не отвечает Ксения? – пульсировало в голове у Гуляева, который даже не пытался сосредоточиться на тексте, скользя по нему глазами. – Что, если Ольга ей все рассказала?»

«…то уж, конечно, увидели бы, что с девчонкой не все ладно, и дело, принявшее впоследствии такой печальный оборот…»

Мысль о том, что Ольга могла признаться во всем Ксении, парализовала Гуляева. Он замер с бокалом в руке и уставился в темноту за окном – туда, где за невидимой линией пальм шумело море.

«Ну да, они ведь сестры… Если бы они не были сестры, то между ними было бы одно лишь соперничество… И на это соперничество ведь можно рассчитывать. Оно гарантирует… Однако между ними еще и общая кровь. И что тут будет сильней – неизвестно».

За соседним столом раздался дружный взрыв смеха, и он невольно перевел туда взгляд. Пожилой и какой-то весь очень сочный немец в светлом льняном пиджаке на розовую футболку развлекал своих молоденьких спутниц, и обе эти весьма симпатичные брюнетки откровенно наслаждались не только ужином, но и тем, что он шептал им на ушко, склоняясь то к одной, то к другой раскрасневшейся от вина изящной головке. На столе перед этой троицей горело сразу несколько свечей, словно подчеркивая тот факт, что жизнь отмеряет этим троим от своих щедрот гораздо более полной мерой, чем всем остальным скромнягам.

Гуляев опустил бокал на белоснежную скатерть, но рука вдруг ослушалась, и рубиновая жидкость едва не выплеснулась через край. Оставив ужин почти нетронутым, он вышел из ресторана. С ноутбуком в руке задумчиво прошел мимо мерцавшего голубой подсветкой причудливого бассейна, постоял на одном из горбатых мостиков рядом с баром, стойка которого и высокие круглые табуреты вокруг нее выступали прямо из воды, а затем направился в сторону пляжа. На огромной поляне, едва освещенной редко разбросанными фонарями, сотрудники отеля забыли убрать за постояльцами пару лежаков, и теперь они призрачно сияли в темноте белым пластиком, отражая неяркий свет фонарей, луны и звезд.

Решив не идти дальше к морю, он улегся на один из брошенных лежаков. Его окружала такая мягкая и такая чудесная средиземноморская ночь, от которой любой оказавшийся на его месте ощутил бы себя в раю, но Гуляева все эти курортные чудеса и разлитая повсюду умиротворенность вгоняли в еще более жуткую панику. Он чувствовал, что все это лишь наживка, прекрасная видимость, маскировка – и стоит ему потерять бдительность, расслабиться, довериться тому, что его так ласково здесь окружило, как реальность тут же обернется к нему совсем иной стороной, она раздавит его как мерзкого таракана. Поэтому Гуляев должен был оставаться настороже.

Заглянув под лежак и удостоверившись, что под ним не притаилась никакая ядовитая тварь, он снова набрал номер жены. Ксения не взяла трубку. Он поднял крышку своего лэптопа и продолжил читать:

«…А до этого, то есть до появления инвалида, все наше внимание, как назло, было приковано именно к ней, к Филомеле. Чем еще, скажите на милость, можно интересоваться в нашей убогой глиняной деревушке, одинаково далеко отстоящей от Афин и от любого другого приличного города священной Эллады, как не загадочной жизнью такого вот совершенно нездешнего, исполненного полумистической эротики вызревающего существа, о котором шептались, что она, наверное, царская дочь; и которое неизвестно откуда появилось на наших пустынных улочках, где все интересы сходились на урожае репы, на глухой зависти, да на безрадостно-грубых соитиях после заката солнца; и которое, то есть – существо, непонятно почему поселилось у старого, сильно пьющего, но всегда способного к работе, одинокого кузнеца, и мучило его и томило шипами поздней, никчемной, и в наших глазах – преступной страсти. Нет, нет, не может быть тут и речи о совместном спанье – она словно догадывалась о замысле богов касательно ее девичества и об ужасных преступлениях, с ним связанных. Догадывалась и жила в таинственном полусне ожидания, терпеливо высматривая торжественного своего грабителя…»

Со стороны отеля послышались громкие голоса, и Гуляев прикрыл компьютер. Свечение экрана выдало бы его. Общаться ему ни с кем не хотелось.

Красивая, уверенная в себе немецкая речь звучала все явственней, и через несколько мгновений из-за кустов появилась та самая развеселая троица. Мужчина, в полный рост оказавшийся довольно крупным экземпляром, явно ни в чем не сомневался и по-хозяйски прижимал к себе своих спутниц, обнимая их за тонкие – Гуляев про себя сказал: «звонкие» – талии.

Смеющиеся и бесконечно перебивающие друг дружку немцы прошли мимо притаившегося, как змей в ночи, Гуляева и, не обратив на него никакого внимания, спустились к морю. С пляжа еще несколько минут долетали их возбужденные вином и роскошной ночью праздничные голоса, но потом все стихло. Уплыли они, раздевшись и бросив льняные свои одеяния на черном вулканическом местном песке, или предались чему-то иному – Гуляева не интересовало. Он снова раскрыл свой компьютер и продолжил читать то, что уже странным образом стало ему небезразличным:

«…Отвечала ли она кузнецу хотя бы признательностью за весь этот хоровод его чувств, устремлений, за неловкую в мучительной невозможности саму себя выразить косноязыкую его любовь, силящуюся промычать что-то нежное, прижать, приласкать огромной заскорузлой лапой; была ли она хоть в малой степени благодарна ему за терпение, с которым он принимал ее тревожный способ жить, не появляясь иногда по целым неделям в его прокопченном домишке, а возвратившись, непреклонно молчать о причинах столь долгого отсутствия и в конце концов добиваться того, чтобы в этих причинах начинал винить себя он, влюбленный, тем более что сделать это было легче легкого, ибо не бывает безнадежно влюбленного мужчины, не готового пугливо и радостно взять на себя любую вину, какой бы несправедливой она ни была; так вот, светилась ли она в ее взоре, обращенном к несчастному кузнецу, малейшая благосклонность: этот вопрос ни сейчас, ни тогда у нас затруднений не вызывал. Не было там никакой благосклонности, и тепла там тоже никакого не было, а была одна лишь мука и бестолковщина, несуразица и жестокость, потому что девчонка точно была жестока – видно, так уж ей на роду написано было. Мы просто ужасом заходились, когда она глазами своими полуприкрытыми нас разглядывала – точно кто из-под воды на тебя смотрит, потом переводит утопленницы взор на кузнеца – а тот уже и бежит в кузню и воет там жутко, железо свое гнет. После уже, когда она во Фракию сбежала и когда первый из тех вестников появился, которых мы еще долго потом боялись и ждали, а они все равно нежданные, страшные, словно с неба падали, – проснемся однажды, а кто-то из них опять тут как тут: смотрит, молчит, будто нас в чем укоряет; вот так и тот, первый, молчал, пока рта не раскрыл, да и когда раскрыл – все равно молчал, – тут уж мы заголосили, заотворачивались, что нельзя, мол, так над людьми издеваться, и какие это изверги, гонцов отправляя, языки им рвут, и, главное, зачем, и что это за весть, которую можно передать, вырвав человеку язык с корнем? Вот после этого-то посланца и понимать мы начали, что не зря полуприкрытых глаз боялись, что кузнецу лучше бы с самого начала о наковальне да о выпивке лишь тревожиться, а в эту смуту с любовными грезами вовсе не мешаться. Но понимание, вернее – начало его, много позже к нам пришло, а тогда мы просто, без тени всякой мысли и покушения на какие-либо выводы, бестолково следили за ней, за Филомелой, как следил бы раздраженный зверь за любым посторонним предметом, оказавшимся волею случая в опасной близости к его жилью и его детенышам. Кто-то намекнул, что дело не обошлось без ведьмачества, и мы безропотно стали привязывать на ночь нашим малышам пучки заговорной травы…»