ЭТОТ БОГ – «Я».
Как нетрудно догадаться, эта повесть описывает квинтэссенцию логики тоталитаризма: абсолютный конформизм во имя абсолютного контроля. Создавая это произведение, Рэнд ставила перед собой цель продемонстрировать, что подвергшиеся массированному промыванию мозгов государственные рабы не способны к технологическим достижениям (к этой теме она впоследствии еще вернется), и что только независимые личности способны любить.
Интересен выбор повторного открытия электроэнергии в качестве одной из центральных тем. В Библии Бог повелевает: «Да будет свет!» Когда Томас Эдисон изобрел электрическую лампочку, свет оказался в человеческих руках. Известный американский историк-русист Бернис Розенталь считал, что электричество в некотором смысле сделало людей подобными Богу. Однако в России времен детства Айн Рэнд электричество было довольно спорным предметом. Многие люди осуждали внедрение электроэнергии, другие, напротив, возвеличивали это явление. И те и другие, отмечал Розенталь делали это как раз по той причине, что «свет принадлежит Господу». Чтобы подчеркнуть связь между Богом и самостоятельной личностью, Рэнд сделала описанное в романе примитивное общество весьма скудно осведомленным о сущности «Непроизносимого Слова». В еврейской традиции таким словом является имя Бога – Яхве – а в повести «Гимн» это слово «Я».
Стоит отметить также тот факт, что на момент, когда Равенство 7-2521 и Свобода 5-3000 совершают побег из отвергающего их замкнутого тоталитарного общества и нарекают себя, соответственно, Прометеем и Геей, главный герой находится в возрасте двадцати одного года. Столько же лет было самой Рэнд, когда она покинула Россию. Известно, что идея «Гимна» появилась у нее еще в университетские годы – произведение должно было стать пьесой в четырех актах. Литературные критики склонны считать, что, как и знаменитые романы-антиутопии «О, дивный новый мир!» Олдоса Хаксли и «1984» Джорджа Оруэлла, повесть «Гимн» проникнута сильным влиянием малоизвестного антиутопического романа «Мы», написанного в 1920 году в Санкт-Петербурге русским писателем Евгением Замятиным. Это произведение, повествующее о жизни гражданина Д-503 и его вынужденном выборе между любовью к женщине и верностью к всемогущему «Единому Государству», было выстроено в виде серии дневниковых записей – как и «Гимн». Оно было запрещено советской цензурой, но, благодаря самиздату, было широко известно в богемных кругах Петрограда. Можно с большой долей уверенности сказать, что Рэнд была знакома с этим произведением, благодаря многочисленным связям своей семьи в этих кругах. В «Гимне» можно также найти отголоски романа Герберта Уэллса «Машина времени», который был очень популярен в России на стыке веков, и рассказа Стивена Винсента Бене «Место богов», который Рэнд прочитала летом 37-го в журнале Saturday Evening Post. Это был первый раз, когда она увидела научно-фантастическую историю в мэйнстримовом американском издании, не говоря уже о том, что это был широко известный и уважаемый консервативный журнал, который платил своим авторам исключительно хорошо. Она написала «Гимн» за три недели, надеясь продать повесть именно в Post.
Чаще всего «Гимн» сравнивают с оруэлловским «1984», герой которого, Уинстон Смит, также пытается понять, каким был потерянный мир прошлого, предшествовавшего тоталитарной эре. Но, в отличие от Равенства 7-2521, Смит был пойман и под пытками отрекся от своих идеалов. Поклонники Рэнд отмечают еще одно отличие. Хоть Оруэлл и ненавидел тоталитаризм, его роман рассматривает эту систему как вполне применимую на практике. Океания описывается как донельзя индустриализированное общество, использующее настолько продвинутые технологии, что рядовые граждане ничего не могут этому противопоставить. Но Рэнд – раньше, чем многие другие – приходит к выводу, что тоталитаризм на самом деле не может привести к эффективным результатам и высоким достижениям, поскольку для развития экономики необходимо независимое мышление, а общественный прогресс невозможен в атмосфере запугивания, принуждения и отсутствия индивидуально заработанных поощрений. Она считала тоталитаризм аморальным и бесполезным на практике. Это видение оказалось пророческим – по меньшей мере, в случае бывшего Советского Союза и некоторых других стран социалистического лагеря. Когда в 1991 Союз распался, западное сообщество было очень удивлено узнать, что его пугающая военная и индустриальная мощь являлась на деле глиняными ногами колосса. За семьдесят пять лет правления коммунистов технический и экономический прогресс страны не был столь грандиозным, насколько это декларировалось.
Уоткинс не смогла пристроить «Гимн» ни в Saturday Evening Post, ни в какой-либо другой журнал, a Macmillan и еще два издательства отказались публиковать повесть в виде книги. Она была опубликована в 1938, когда издательство Cassell & Company выпустило ее в Англии под названием «Эго». Восемь лет спустя, на волне коммерческого успеха романа «Источник», повесть была переиздана в виде брошюры. Прекрасно проиллюстрированная журнальная версия появилась в 1953. А когда в 1960, наконец-то, появилось издание в твердом переплете, в некоторых школах эта книга стала обязательной к прочтению. Рэнд любила эту историю – возможно, даже больше, чем более поздние и более успешные свои работы. Она была «более приятна для меня, нежели все, что я когда-либо решала написать», – признавалась она в письме руководителю издательства Джону Касселю в 1938 году.
Рэнд очень ценила поддержку Уоткинс, которая спасла ее в нелегкое время. Однако ее встревожила неспособность агента продать повесть «Гимн» и пьесу «Идеал». Позднее, осенью 1937, она случайно узнала, что Энн пренебрегла своей обязанностью следить за тем, как издательство Macmillan обращается с романом «Мы – живые» после первой публикации. После того, как у нее закончились авторские экземпляры этой книги, Рэнд попросила издательство прислать ей еще – и была ошеломлена, узнав, что роман изъят из печати. Macmillan, в нарушение условий их контракта, не стали переиздавать книгу после того, как на складе закончился первый тираж. Что еще хуже – они уничтожили гранки романа и дальнейший его выпуск стал невозможен технически. И это при том, что продажи книги в 1937 не упали, как это обычно бывает на второй год после выпуска произведения, а, напротив, повысились!
Рэнд договорилась о встрече с редактором Macmillan Джеймосм Патнэмом, который – не демонстрируя, впрочем, особого раскаяния по поводу случившегося – предложил ей следующую сделку: издательство восстановит гранки и напечатает новый тираж, но лишь в том случае, если Рэнд подпишет с Macmillan контракт на выпуск «Источника». Она согласилась, но на своих условиях, которые подразумевали повышение авторского вознаграждения, а также выделение крупного бюджета под продвижение новой книги. Редактор отказался. Рэнд ушла, забрав с собой авторские права на «Мы – живые». Лишь в конце 1950 года читатели смогли вновь приобрести и прочесть ее первый роман. Вера Рэнд в Уоткинс таяла на глазах.
Работа над «Гимном» не смогла унять ее «корчей». Вернувшись в Нью-Йорк осенью 1937, Рэнд все еще не могла свести воедино сюжетные линии своего масштабного романа. Она не могла начать писать, не имея на руках полной повествовательной структуры – а кусочки истории все еще оставались фрагментированными и незавершенными. От этой ежедневной борьбы она сбежала, став добровольцем в офисе известного нью-йоркского архитектора, модерниста Эли Жака Кана. В течение шести месяцев она бесплатно работала на него по соглашению, которое держалось в секрете от остального персонала. Кан был польщен и рад, что привлек внимание начинающей романистки, а Рэнд хорошо зарекомендовала себя, ловко разбираясь с его документами во время своего пребывания в должности. Он взял свою новую сотрудницу под свое крыло, рассказывая ей забавные случаи из своей собственной карьеры и потчуя сплетнями о других выдающихся архитекторах. Рэнд вывела его в романе под именем Гая Франкона – талантливого архитектора и неизлечимого карьериста.
Общение с Каном оказалось очень полезным для Рэнд. В его рабочих помещениях она изучала методы разработки архитектурных чертежей и иерархию команды. Он брал ее с собой на профессиональные семинары и неформальные вечеринки. Она усердно собирала информацию о его коллегах, которых впоследствии превратила в ряд плутоватых незначительных персонажей «Источника». А однажды утром Кан даже случайно помог ей выйти из творческого тупика, обронив в разговоре, что главная проблема, с которой сталкивается архитектура – это планирование жилых домов. «В тот момент, когда он сказал «жилые дома», у меня будто что-то щелкнуло в голове, потому что я подумала: «Это – тема, которая одновременно затрагивает как политику, так и архитектуру, это вписывается в мой замысел». Размышляя над его словами за ланчем, Рэнд быстро представила себе недостающую часть истории. Питер Китинг будет искать заказ на строительство общественного жилья. Он убедит Рорка создать для него этот проект. Говард, привлеченный тем интеллектуальным вызовом, который несет в себе эта задача, согласится – но лишь при условии, что здание будет построено в точности таким, каким он его спроектирует. После того, как в планы Рорка будут, все же, внесены изменения, он уничтожит здание. Смыслом этого поступка является демонстрация превосходства личности творца над нуждами общества.
Здесь, и на протяжении всего романа, Рэнд развивает идеи Альберта Джея Нока, который утверждал, что членов человеческого общества можно поделить на два противоположных лагеря: они являются либо «людьми экономики», которые производят то, что необходимо для выживания, либо «людьми политики», которые используют шарм или убеждение для того, чтобы завладеть тем, что было произведено другими. Собственным вкладом Рэнд в эту формулировку является ее блестящее живое изображение психологии данной схемы человеческих взаимоотношений. «Человек политики» Нока – это ее «секонд-хендер», его «человек экономики» – ее герой-индивидуалист, полагающийся на свое собственное «я» как на источник продуктивности и ценности. Защищая сам себя в суде, Рорк говорит следующее: «Дело творца состоит в том, чтобы победить природу. Дело паразита – побеждать людей». Рорк отказывается быть человеком, побежденным паразитами. Не ожидая ни от кого помощи, он утверждает собственное право отказывать в помощи другим. Присяжные – как и миллионы людей, прочитавших этот роман за прошедшие годы – могут находить его преступление шокирующим, но они также увидят в нем блестящий образчик красноречивой логики, убедительной гордости и своеобразного американского индивидуализма. Они оправдывают его.
На самом деле, невзирая на русское происхождение автора, Говард Рорк является персонажем настолько же «американским», насколько и Гекльберри Финн Марка Твена или Холден Колфилд Джерома Сэлинджера. Присущие ему целеустремленность, оригинальность, нежелание слепо повиноваться начальству, тяжелая работа – это как раз те качества, которые американцы ценят в себе и своем национальном характере. Однако, как заметили некоторые пытливые читатели, в потрете Рорка можно также разглядеть некоторые черты типичного восточно-европейского еврея девятнадцатого века. Права, которые он для себя заявлял, создавали, если посмотреть шире, идеальный барьер против того антисемитского насилия и преследования, на которое Рэнд вдосталь насмотрелась в России, прочувствовав его, в том числе и на собственной шкуре. На протяжении веков любое серьезное участие евреев в банковском деле, мануфактурах, торговле, их стремление к богатству осуждалось христианами – даже когда те использовали труд евреев в собственных целях. Когда Рорк посвящает уничтожение жилого комплекса «каждому мучительному часу одиночества, отверженности, разочарования и обиды, который когда-либо переживал любой творческий человек», а также «каждому человеку, который был сломлен морально или физически», он говорил, в том числе, об отце и деде Айн Рэнд – не только как о русских, но и как о евреях.
Теперь, когда сюжет был, наконец, готов, Рэнд начала писать. Книга была поделена на четыре части, каждая из которых была посвящена одному из главных персонажей. Она начала со своего «секонд-хендера», Питера Китинга. Первые три главы, которые она написала, переключались с Китинга на Рорка и обратно, описывая их годы в Стентонском технологическом институте. Процесс написания был медленным и болезненным – но, в любом случае, это, все же, был прогресс.
В последующие годы, когда Фрэнк О’Коннор занялся живописью, Рэнд признавалась, что завидовала той легкости, с которой он накладывал мазки на холст. Когда она покончила с набросками и принялась писать всерьез, работа продвигалась медленно и изнурительно – даже несмотря на то, что Рэнд уже спланировала сюжет, поиск подходящих нюансов стиля отнимал у нее больше времени и энергии, чем Айн могла предполагать. Как и в случае с книгой «Мы – живые», эти трудности приходилось преодолевать предложение за предложением, а порой и слово за словом, продираясь сквозь дебри языка, который, несмотря на все предыдущие свершения, еще не стал для нее полностью своим. Она писала и переписывала, сокращала и восстанавливала, сутулясь за своим письменным столом из грецкого ореха каждый день и до поздней ночи. Для вдохновения она повесила над столом фотографию молодого Фрэнка О’Коннора.
Законченные главы Рэнд показала двум сторонним читателям – своему агенту и архитектору Фрэнку Ллойду Райту. Рэнд боготворила Райта, видя в нем подлинного творческого гения и воплощение ницшеанского сверхчеловека. Но Райт, который никогда прежде о ней не слышал, прислал главы обратно, приложив короткую записку, в которой он сообщал, что, по его мнению, роман неправдоподобен, поскольку не бывает архитекторов с рыжими волосами, как у Рорка. Немного позже, при личной встрече, архитектор вновь отказался общаться с ней на эту тему. Для него Рэнд была всего лишь еще одной желающей нажиться на его известности.
Литературный агент Энн Уоткинс, была более благодарным читателем. Она принялась рассылать главы по издательствам и в 1938 году Рэнд получила приглашение от Knopf. Ей причиталось пятьсот долларов сразу после подписания контракта и еще пятьсот – по предоставлении полного текста произведения. Издательство обещало уделить книге Рэнд приоритетное внимание, позиционируя ее на рынке как одно из самых важных литературных произведений года. Айн не успела завершить работу в оговоренный срок, но издательство пошло навстречу автору, предоставив отсрочку. Подвох заключался в том, что ей был отпущен всего год, чтобы закончить книгу. Это было невыполнимое задание. Айн писала так быстро, как только могла, но оговоренного условиями контракта времени все равно оказалось недостаточно. В октябре 1940 Knopf расторгли сделку. К тому моменту Рэнд написала всего четверть от запланированного объема книги.
Глава 11 Повседневная жизнь
«Фрэнк был моим топливом… Он помогал мне чувствовать «смысл жизни», который я пыталась запечатлеть в «Источнике» – на протяжении многих лет, когда вокруг не было ничего, кроме серой массы людей и событий, которые не вызывали ничего, кроме презрения и отвращения», – писала Рэнд в своем дневнике. Голливуд, Нью-Йорк, Америка – все это, в конце концов, оказалось вовсе не тем раем на земле, о котором она мечтала, живя в России.
Муж скрашивал ее существование своей верностью и поддержкой. Рядом с ним она чувствовала себя защищенной. Фрэнк любил знакомиться с новыми людьми, ходить в кино и театр. Айн же потеряла свой интерес к фильмам и предпочитала сидеть дома. Так они и поступали. «У меня не было хобби, – рассказывала она в открытом письме к читателям в 1945 году. – У меня было очень мало друзей. Я не любила выходить из дома. Ничто, кроме писательства, не занимало меня как следует».
И кроме Фрэнка, конечно же. Он играл в ее жизни большую роль – но не совсем привычным образом. Все, кто знал их, не сомневались в том, что Айн страстно любит Фрэнка. Но она в очень малой степени обладала способностью к сопереживанию, которая в семейной жизни играет огромную роль. Порой казалось, что она не знает, кто он такой. Она отождествляла его со своими героями и всегда настаивала, что он разделяет все ее убеждения, желания и вкусы, а также ее склонность к моральному негодованию и презрению. Именно так она говорила в разговорах с друзьями, которые удивлялись, как такая властная женщина могла выйти замуж за бесхарактерного мужчину без амбиций. Его характер проявлялся только когда он видел, что с Айн плохо или несправедливо обращаются – или во время семейных споров. Но даже в таких спорах многое оставалось невысказанным.
Но все же, она хотела знать о нем все, и когда его отец скончался в декабре 1938 года в возрасте семидесяти четырех лет от последствий атеросклероза, Айн поехала вместе с Фрэнком на похороны. Она хотела увидеть город, в котором родился ее муж, и посмотреть на его родню, с большей частью которой ранее не была знакома. Несомненно, ей не понравилась римско-католическая похоронная церемония, и она чувствовала себя неловко во время легкой семейной беседы, ибо эта разновидность досуга совсем не была ей близка. Проживающие в Огайо О’Конноры, в свою очередь, не были ею впечатлены: со своим русским акцентом, пронизывающим взглядом, страстно желающая быть интеллектуалкой, но при этом скучающая и нервная, она показалась им слишком «серой и домашней» для Фрэнка. Рэнд опекала его как маленького ребенка – за обедом она наставляла мужа по поводу того, что ему можно есть, а от чего лучше воздержаться. Например, она предупреждала Фэнка, чтобы он не пил холодной воды и не ел мороженого. По ее мнению, он мог простудиться и слечь с полиомиелитом. Вирус полиомиелита, искалечивший Франклина Рузвельта в двадцатые годы, действительно держал Америку в страхе в течение тридцатых и сороковых. Однако это заболевание не могло развиться вследствие простуды. Тем не менее, Фрэнк не стал есть мороженое.
Родственники опасались, что эта экзотическая незнакомка навсегда умыкнет у них одного из любимых членов семейства. Этого не произошло: она очень любила Ника и Джо, поддерживала отношения с другими родственниками и стала хорошей подругой Мими. Впоследствии, однако, Рэнд действительно увеличила дистанцию между мужем и его семьей – даже если и ненамеренно. С течением времени ее собственническое чувство по отношению к нему возрастало.