“…Клянусь как перед богом: или мы будем вместе царствовать, или…”
Странно: граф Петр Алексеевич даже в эту минуту торжества не сомневался, что какое-нибудь “или” еще наступит.
В это время Елизавета Алексеевна с помощью своей камер-фрау поспешно оделась и отправилась сообщить страшную новость Марии Федоровне. У входа в комнаты бывшей императрицы ее встретил пикет и никак не хотел пропускать. После долгих переговоров офицер наконец смягчился и пропустил Елизавету, которая с ужасом пыталась подобрать слова, однако судьба смилостивилась над нею: Мария Федоровна уже знала страшную новость.
Разбуженная и предупрежденная графиней Шарлоттой Ливен, императрица, забыв одеться, бросилась к той комнате, где Павел испустил дух. Но ее не пропустили: над трупом теперь работали доктора, хирурги и парикмахеры, пытаясь придать ему вид человека, умершего приличной смертью. Здесь, в прихожей, и нашла свою свекровь Елизавета. Мария Федоровна, окруженная офицерами во главе с Беннигсеном, требовала императора. Ей отвечали:
— Император Александр в Зимнем дворце и хочет, чтобы вы туда приехали.
— Я не знаю никакого императора Александра! — кричала Мария Федоровна. — Я желаю видеть моего императора!
Она уселась перед дверьми, выходящими на лестницу, и заявила, что не сойдет с места, пока не увидит Павла. Похоже было, она не сознавала, что мужа нет в живых. Потом она вдруг вскочила — в пеньюаре и одной шубе, наброшенной на плечи, и воскликнула:
— Мне странно видеть вас неповинующимися мне! Если нет императора, то я ваша императрица! Одна я имею титул законной государыни! Я коронована, вы поплатитесь на неповиновение!
И опустилась на стул, шепча, словно в забытьи, на том языке, на коем всегда предпочитала изъясняться и даже обращалась к мужу, называя его Paulchen:
— Ich werde regieren [48].
Эти слова то и дело вырывались у нее вперемежку с причитаниями по убитому Paulcheny.
В комнате беспрестанно толпился народ. Люди приходили, уходили, прибывали посланные от Александра с требованиями к жене и матери немедля прибыть в Зимний, но Марья Федоровна отвечала, что уедет, лишь увидав Павла. Ей уже и отвечать перестали!
В ту ночь в Михайловском дворце вообще был ужасный кавардак. Елизавета, которая от усталости и потрясения была почти на грани обморока, вдруг ощутила, как кто-то взял ее за руку. Обернувшись, она увидела незнакомого ей, слегка пьяного офицера, который крепко поцеловал ее и сказал по-русски:
— Вы наша мать и государыня!
Она только и могла, что слабо улыбнулась этому доброму человеку и тихонько заплакала, впервые поверив, что все, может быть, еще кончится хорошо и для нее, и для Александра, и для России.
Наконец спальня покойного императора была открыта для его жены и детей, которые уже все собрались вокруг матери. Войдя, Мария Федоровна пронзительно закричала, принялась рыдать и бить себя в лицо. Однако в обморок она не упала, и вообще все сошлись, что скорбь ее хоть и сильна, но выражена несколько аффектированно. Мертвого супруга она поцеловала с задумчивым видом и тотчас велела везти себя в Зимний дворец.
Марья Федоровна поспешно прошла к дверям, более не оглядываясь на Paulchena, лежавшего в глубоко нахлобученной шляпе, чтобы скрыть разбитую голову, и до окружающих опять долетел мечтательный шепоток:
— Ich werde regieren!
Практичная немка понимала, что жить прошлым нельзя, — надо подумать о будущем, и чем раньше, тем лучше!
Май 1801 года.
— Ах вот как, — ровным голосом произнес князь Василий Львович. — Значит, вы и сестрица ваша все-таки навестили генерала Талызина в тот роковой для него апрельский день. Все говорило мне за это, а я, глупец, сомневался… сомневался, да! — говорил он, засовывая оба пистолета за пояс сутаны и затягивая его потуже. Потом подошел к Алексею сзади, наклонился и, подхватив его под мышки, потянул, помогая подняться на ноги. Однако Алексей мог стоять только на правой — боль в левой, стоило на нее опереться, была просто невыносимой.
— О-ох! — не сдержавшись, выдохнул наш герой, поджимая левую ногу и пытаясь удержать равновесие.
— Сломали? — спокойно спросила Ольга Александровна.
— Может быть, вывихнули или просто подвернули? — поинтересовался ее брат.
— Вот, допытал судьбу, доигрался в инвалида, — проворчал Василий Львович, однако никто его слов не понял, да и были они произнесены нарочито тихо — для одного Алексея. Тот с усилием улыбнулся, кивнул.
— Быть может, пройдем в дом, господа? — поинтересовался Зубов. — Видимо, настало-таки время объясниться, без этого вы нас в покое не оставите?
Каразин и Алексей враз кивнули.
— Я так и полагал, — вздохнул Платон Александрович. — Поэтому извольте, юноша, опереться на мое плечо. С другой стороны вас поддержит князь Василий Львович. Оленька, не пройдешь ли ты вперед, не покличешь ли костоправа, чтобы осмотрел ногу нашего юного друга?
— Но я… но мне… — Ольга Александровна нерешительно оглянулась на карету, и Алексей чуть снова не рухнул плашмя, раздавленный пониманием: он ничего, совершенно ничего не значит для этой женщины! Или значит нечто столь малое, простым глазом неразличимое, что даже заостряться на этом мыслями не стоит. Она помнит только одно: ей необходимо уехать как можно скорее. А он — всего лишь досадная помеха на пути. Настолько досадная, что, желая побыстрее избавиться от него, она поцеловала его… не потому, что страсть ее толкнула — просто чтобы свести с ума незнакомца, вздумавшего ее преследовать.
Вот именно что незнакомца! Не могла она узнать Алексея, просто не успела бы, да и темно тут. Это у нее тактика такая — ошеломлять мужчин, мгновенно лишать их способности думать, превращать в некое покорное существо, которое живет только чувствами, только желанием. Пусть ненадолго, но человек всецело порабощен ею. Цирцея… волшебница Цирцея, которая превращала людей в животных! И еще неведомо, что испытывает она сама при этом. О, если бы вела ее чувственность и желание сорвать цветок наслаждения всюду, где он только попадется! А если этим обворожительным созданием руководит только холодный расчет?
“Так оно и есть, —с обжигающей, почти непереносимой обидой и тоской подумал Алексей. — Князь Василий Львович был совершенно прав! Она нарочно завлекала меня, вернее, отвлекала тогда, в дядюшкином доме. Надо было, чтобы я ничего не слышал, не видел, не замечал. Она готова была ради этого на все, на все. И пошла на все, до самого последнего шага. Она безрассудна, она неистова… вон как она только что бравировала перед дулами пистолетов! В ней нет чувства страха, может быть, в ней вообще нет никакого чувства… и любви нет!”
Но трезвые эти мысли ничего не могли поделать с воспоминанием о стройном, округлом колене, с которого под его поцелуями сползал тонкий шелк чулка, и о губах, которые торопливо, легко и в то же время жадно касались его губ, и как она медленно опустила веки, закинула голову…
— Ну-ка, ты что? — тихо спросил рядом чей-то голос, и Алексею потребовалось время, чтобы проморгаться сквозь внезапные слезы, увидеть, сообразить, что это все тот же друг и благодетель его — князь Каразин. — Очнись, будь мужчиной! Не время теперь нюни распускать! Ну, правда… тяжело, понимаю. А ты держись, держись! Крепче за меня держись!
И он умолк, чтобы Платон Зубов, поддерживающий Алексея с другой стороны, не услышал лишнего.
Шелковые, с подборами по бокам, голубые юбки мелькнули на крыльце и исчезли за дверью зимнего сада — Ольга Александровна все же отправилась за помощью. Но Алексея ничего не могло обрадовать: он поймал повелительный взгляд Платона, брошенный на сестру, и понял, что она просто подчинялась необходимости, а вовсе не состраданию, не жалости.
“Мне не нужно от нее ни жалости, ни сострадания! — чуть не закричал Алексей. — Я хочу ее любви! Господи, какой я дурак, зачем догнал ее, зачем не дал умчаться в этой карете! Сам все разрушил! Жил бы да жил с глупой уверенностью, что она любила меня тогда, в тот день, в доме дядюшки, и нынче, когда целовала меня! Господи! Господи, помоги, я погибаю!”
Его ввели, вернее, втащили в зимний сад, проволокли по дорожкам, потом сумятица диковинных, пряных ароматов отступила, и все очутились в маленькой зале, где тихо и ровно горел огонь в камине. По стенам зала была обставлена полукруглыми диванами. Почему-то Алексей обратил внимание, что все они обтянуты приятной для глаз светло-зеленой шелковой материей, затканной где тускло-белыми, где бледно-золотистыми розами. На стенах были штофные обои подходящего золотисто-зеленого оттенка, и вообще это была очаровательная комната — для тех, кто имел время, силы и желание ее разглядывать. Алексей же видел только стройную фигуру в голубом, присевшую на краешек одного из диванов, в то время как Зубов и Каразин опускали своего подопечного на другой, — далеко, невероятно далеко от нее!
Ольга Александровна сидела так легко, что видно было: она только и жаждет позволения вспорхнуть и улететь. Новая боль для сердца Алексея… Он даже порадовался, когда открылась дверь и в зале появилось два новых лица, так что можно было отвести наконец взгляд от этой безжалостной Цирцеи. Впрочем, мимолетная радость эта растаяла, точно снег под жарким солнцем, ибо новыми лицами были не кто иные, как его старинные знакомые: Варламов и Бесиков.
Варламов ничуть не изменился — все такой же добродушный на вид толстяк, ну а тощенькую чернявую физиономию Бесикова украшал изрядный кровоподтек, да и мундирчик его был кое-где вымазан землею…
— Эка он тебя разукрасил! — чуть ли не с ужасом воскликнул князь Зубов. — Красиво!
— Позволю себе усомниться, ваше сиятельство, — краем разбитого рта, несколько шепелявя при этом, выдавил Бесиков, бросая острый взгляд на Алексея, и взгляд этот непременно пронзил бы его насквозь, когда б он уже не был исколот, истыкан совсем другими страданиями.
— Да, красиво, — словно не слыша, повторил Зубов. — Однако тебе вряд ли удастся остаться добрым самаритянином, верно, Бесиков?
— А что такое? — насторожился тот.
— Наш юный друг повредил ногу. Кабы не перелом! Хочется надеяться, что вывих или престо подвернул. Знаю, руки у тебя золотые, брат ты мой, но не зря сказано в Писании: не введи во искушение малых сих. Ведаю горячие чувства, кои вас объединяют! — Похоже, огнепалимые взгляды Бесикова в сторону Алексея искренне развлекали Зубова.
—Поэтому пусть ногу его осмотрит Варламов, а ты посиди пока, дружище. Хорошо?
Бесиков только дернул окровавленным углом рта и послал Алексею новый убивающий взгляд, но нашел-таки силы сдержаться, ничего не сказал.
Повинуясь знаку князя Зубова, которого эта загадочная парочка слушалась, будто петрушки — опытного кукольника, Бесиков опустился на свободный диванчик, а толстый Варламов, перейдя залу, с легкостью, неожиданной в его увесистом теле, склонился перед Алексеем и начал ощупывать его щиколотку сквозь грубую юфть.
Князь Василий Львович, которому Алексей только сегодня весьма подробно описывал господ полицейских, сыгравших такую пагубную роль в его судьбе, видать, рассказы эти мимо ушей не пропустил. Он встал рядом, со вниманием глядя на пухлые пальцы Варламова и, словно невзначай, придерживая рукояти своих по-прежнему заряженных пистолетов.
Варламов покосился на них разок-другой, а потом прикосновения его сделались столь осторожны, что Алексу их даже не ощущал.
— Сапог надобно снять, — сухо велел наконец Варламов. — Ну что я тут нащупать могу?
— Надо, так снимай, — приказал Зубов. Князь Василий Львович придвинулся поближе.
Зубов довольно громко хмыкнул. Варламов покосился на Зубова, потом на Каразина и прогудел своим толстым голосом:
Бычья или коровья кожа, выделанная с помощью дегтя, по старому русскому способу.
— Да бог с вами, ваше сиятельство, нешто я зверь какой? — и с такой осторожностью, словно должен был извлечь содержимое из сырого яйца, не повредив его скорлупы, начал вытягивать уже опухшую ногу Алексея из сапога. Каким-то невероятным образом ему это удалось сделать так, что наш герой даже не застонал, только чуть-чуть покривился разочек, но более от неудобства, чем от боли.
Бесиков огорченно цыкнул зубом.
Пальцы Варламова так и этак поворачивали ступню Алексея, толстый дознаватель, в свободное время — костоправ, сосредоточенно сопел, и только этот звук слышен был в зале. Все остальные сидели тихо, так тихо, что Алексей иногда начинал украдкой озираться: все ли на месте? Не ушел ли кто? Не ушла ли она?..
Ольга Александровна была здесь: все так же сторожко, невесомо сидела на краешке диванчика, а глаза ее, задумчивые, отрешенные, были устремлены на Алексея. Он задрожал и отвел свои.
— Нету ни перелома, ни вывиха, — констатировал наконец Варламов. — Подвернули маленько, ну а перетянуть потуже, так через недельку-другую все у них и пройдет.
Бесиков снова огорченно цыкнул зубом.
— Ну так перетягивай поскорее, — приказал хозяин дома. — И садитесь вон там, да тихо сидите, не вмешивайтесь!
— Силы неравны, ваше сиятельство, — усмехнулся Василий Львович, одним глазом сторожа каждое движение Варламова, который с нежностью няньки, пеленающей младенца, перетягивал ступню Алексея узкой полоской холстины, извлеченной из кармана. — Нас только двое, один к тому же увечный, а вы подкрепление на запасные позиции отводите.
— Зато у вас огневая мощь посильнее, — не остался в долгу Зубов, кивая на пистолеты. — Уверен, что вы не замедлите ими воспользоваться, случись что.
— Не замедлю, — спокойно кивнул Каразин, — Уж будьте благонадежны!
— Ну, хорошо, — сказал наконец хозяин дома, когда перевязанная нога Алексея снова скрылась в великоватом ему — на его счастье! — сапоге. — Вот теперь уж точно пора объясниться.
Голубая фигурка на диванчике встрепенулась и отвела взгляд от Алексея, который немедленно почувствовал себя так, словно его выгнали из теплой комнаты на мороз и лютый февральский ветер.
— Скажите, Василий Львович, если это не секрет, конечно, не тайна, — неторопливо продолжал Зубов, — зачем вам понадобились бумаги покойного Петра Александровича?
— Строго говоря, мне нет дела до его бумаг, — возразил князь Каразин.
— Мне надобно лишь письмо великого князя к графу фон дер Палену. Вы прекрасно осведомлены о содержании сего письма и, конечно, понимаете, какой шум поднимется в Европе, если оно будет обнародовано. Престижу нашего императора будет нанесен колоссальный урон. Я не могу и не хочу этого допустить — как русский патриот и гражданин своего Отечества, а также как верный подданный государя Александра Павловича. Вы можете, конечно, отрицать правильность моих догадок, однако не ошибусь, если скажу: это письмо вы, ваше сиятельство, намерены увезти с собой за границу.
Последовало мгновение напряженной тишины, затем Зубов чуть заметно наклонил голову:
— Да, вы не ошиблись, князь. Я действительно намерен увезти письмо с собой в путешествие, куда отправляюсь завтра.
— А Ольга Александровна, — с полупоклоном в сторону дамы осведомился Каразин, — правильно ли я понял, что сестрица ваша будет сопровождать вас в сем путешествии?
Ольга Александровна резко дернулась, словно хотела вскочить, но не тронулась с места и слова не произнесла. Ответил ее брат:
— На сей раз не угадали. Оленька уезжает сегодня — и уже уехала бы, когда б известные вам обстоятельства не помешали ее спешному отбытию.
“Оленька… Оленька! — со щемящей тоской повторял про себя Алексей. — Господи, какое у нее имя, какое восхитительное, ласковое имя. Оленька, Оленька, радость моя, счастье! Для меня она — все, вся жизнь, а я для нее — только какие-то там “известные обстоятельства”, досадная помеха! Нет, я умру от всего этого. Наверняка умру!”
— Гляди веселей, — почти не шевеля губами, чуть слышно прошептал Каразин, и Алексей опять взглянул вокруг с принужденной живостью.
— Стало быть, ехать вы с сестрицею намеревались в различных направлениях? — с изысканными интонациями поинтересовался Василий Львович.
— Стало быть, так.
— А, простите мне мою смелость, далеко ли собирается держать путь Ольга Александровна? Если это не секрет, конечно, не тайна? — с тонкою улыбкою повторил Каразин недавние слова Зубова.
— Какие же секреты могут быть от вас? — с неприязненной интонацией воскликнула Ольга Александровна, опередив брата. — Я не делаю никакого секрета в том, что еду в Англию!
— Ах, в Англию! — с удовольствием промолвил, почти пропел Василий Львович, и Алексей вдруг заметил, что Зубова это удовольствие явно огорчило, во всяком случае, он бросил на сестру откровенно-неодобрительный взгляд.
А вот князь Каразин так и засиял в улыбке!
— В Англию, в Англию, — твердил он. — Я так и предполагал. Довольно ходило слухов о том, что участие ваше в перевороте 11 марта было куплено на английское золото, но, выходит, эта бездонная бочка и теперь еще не иссякла?
За что же вам платят нынче? Безумные прожекты Павла Петровича по посылке казачьих войск в Индию, его вдруг возникшая задушевная дружба с Бонапартом — это отчасти стоило ему жизни. Во всяком случае, англичанам очень хотелось смены власти в России. Но, переворот и смерть Павла — факт свершившийся и даже несколько устаревший. Чего же хотят теперь в туманном Альбионе? Попробую угадать!
Там жаждут более прочного союза с Россией, однако не равноправного, к которому склоняется государь, а союза сеньора и вассала. Попробуйте угадать, кого видит в роли сеньора Англия. Ну, господа, ну же! Раз… два… три! Правильно, себя! — превесело воскликнул он, хотя более никто не произнёс ни слова. — Роль вассала отведена нашей державе. Однако с русским медведем опасно перегибать палку. Англичане это понимают, а потому не прочь были бы найти некое средство для укрощения сего медведя, забрать нас в ежовы рукавицы.