Межгосударство. Том 2 - Сергей Изуверов 2 стр.

Глава первая.

Хартия трёх мудрецов

Пробивались к костяному перевалу,

Не смыкая тяжких, наковальня, вежд

За которым не вполне ожидало

Исполнение алхимических надежд.

Ноги вязли в жёлтой, слёзы носорога, тине,

По лицу, дождь из лягушек, хлестала ель.

Через реку без какой бы то ни было плотины.

То сквозь магический омут, то чрез каменную мель.

Силы скоро, поезда в другой мир, убывали,

Сильный-несильный дух помалу покидал,

Птолемеевскими поприщами ложились дали,

Угасал нервной души, залитый водопадом запал.

Первый идиот-шулер сгинул в чаще леса,

Заплутав, как среди собственных куч, среди дубов.

Остальные ослы без поклажи сквозь дымовую завесу,

Шли как спали, не пророняя обличающих слов.

Второй страстотерпец-магнат пал у подножья перевала,

Сращенные губы шепчут тихий, флатуленция, бред,

А последний двужильный оптимист, всё помалу,

Забирался, забирался и забрался на хребет.

Встал на карачки, подумал как смысл жизни, безнадёжно,

Глянул в бинокль Цейса на рваньё своей одежды,

И без жизни, сдавшись как последний уникорн, пал к подножью,

Потеряв свою лелеемую в тёмных веках надежду.

Да, убийца. Убийца, самый окаянно-взаправдашний. Могу убивать и уже. Убива-а-а-л, слышите вы, глупцы-неолуддиты? Аберрация от всех твареформирований Homo. Аллокуцирующий фортиссимо грозно, не походил на собственные (в пропорции Ульянов-Ленин на свои) в аспекте внешней альпари-комплементарности (о внутренней предстоит). Из случавшихся не обращали вектор глаз на коммунальногарсоньерные реляции, могли заинтересовать разве приехавшего на воды Достоевского, вместо обнаружил соль и очертания вольного города вместо сугубой губернии. Лицо крикуна-надцарства живых организмов покрывал изрядный, лечебная грязь, грима, вместим мир от красной глины в Часованье до маркизы де Помпадур. Лоб и подбородок в сандотрен грязно-белый, щёки в красный, зарделся от собственной отзывчивости к латентным суицидникам, губы замазаны серостью жизни, вместо начертан умеренно-жабий, предполагающий очень развитый средний констриктор, алый, разверзшийся в притянутое к ушам-крышкам заварочного чайника гуашевое сокращение, на месте собственных нацеплен непотребный средь снаружи-пуритан, сожженный выпуск «Курант», парик пигмента хлорофилла, с завитыми и взбитыми в буклями, председатель торгового суда Венеры. Могущие сунуть нос и ко дну трубы, несравненные с абрисом ботинки, безразмерные по, едва крестообразные брюки, в карманы поместились мольбы половины озвученных мертвецов, под, на короткие акселерометры грязные в синюю полоску чулки, на плечах коричневый, потёртый в местах фрак, с нашитыми на локти квадратными, под, засаленная сорочка, от грязи переменившая первородный белый на серый с разводами и формулами лабарраковой воды. Шляпы гражданин своей страны не, превосходно обходясь, принимая за предмет туалета спектрально-ядовитый парик. По улице брёл упрощая жизнь энтропии, зигзагами, пуля дум-дум, от встречного прохожего к другому, без исключения, является самым взаправдашним, не единожды претворившим в жизнь поступок ну-как-милосердия, нисколько не сожалея, перебив в цинизме кадавр из Суини Тодда и Джека Попрыгунчика. Предпочитали шарахнуться в комариный вертеп или на осколки, смеялись, прикрыв рот слипшимся после эпидемии и не стесняясь присутствия, в перекошено-улыбающееся бихевиористического безумца. Шёл, от кучи под коляской к невидимому фонарному столбу, от прибитого к тротуару картуза к следующему, от плотины в дождевом стоке к тайному входу в катакомбы, от иностранного агента к узуальной афишной тумбе, от регресса к регламенту, от кенотафа к псевдокультическим телегам, писались на витринах кондитерских, пересекая тротуары и пунктирной на противолежащую. Неотступной тенью другой катахрезический персонаж, контакт с желателен с точки зрения одного макабрического приключения за всю жизнь, не более того. О росте отозваться венецианская гондола об Эйфелевой башне, не беря в расчёт, сильно сутулился, в пределах приличий, круглый чёрный котелок, похвастать только полами фрак, зауженные к низам дудочки, втоптавшие в грязь многих, бывшие некогда чёрного, серая манишка с обвисшей чешуекрылой, волосы – размётанный грязевой направленностью шиньон, апатрид особого (как будто до сего предложено зависимое). Поощрялась мучнистость, вытянутость, пропаганда мясистости, унылый шпирон, толстые жирные, пройденные до гладкости замордоки, уставленные ровно в две чернильницы ровно два глаза, отнятые спустя дюжину лет. Нависал за манекеном на почтительном, не слишком, сексот Юлия за тенью орла на кадуцее. Останавливался подле застигнутых весёлым убийцей, аффект от внезапного превращения напряжённого в ничто вместе, осуждающе головой, пальцем подле иронически остриженного, вбуриваясь заскорузлым между. За всю дистанцию, неизвестно (вообще-то знамо зверски воистину) где и отчего, куда ведущую, не выдавший намерений через речь, но посоучаствовав. Манекен не оборачивался, устремляя внимание только, силясь застичь новых, не ознакомленных с порядком в его наборе мясницких ножей, донести глубину люминесцентного падения. Какого ляда вы предпочли оскалиться? – не стерпел очередного выплеснутого непроизвольного мышц и дыхательного. Отчего вы мне не верите? На моих руках кровь. Кровь многих (двух княжеских фамилий Андалусии, деревни Хитровка Солькурской губернии, Свена Вилобородого, трёх служащих кошачьего приюта, недодавали каракалам рациона, с таким убеждением сказано). Могла быть и ваша. Ваш собственный бурлящий ихор, красный и несущий жизнь и антитела. А когда бы я ударил вам по трахее ножом, лучше кинжалом, большего вы не заслуживаете, вся жизнь из вас бы вытекла как направленный вовне воск. А это убийство, суньте нос в законодательное уложение, правовой вы кретин. После логически одноактного живописания, применённого к самому, недоросль перестал скалить частокол, в поддержку покрутил у виска, торопливо проследовал. Филёр-не-на-ставке было внутренние поводья, привалившийся к стеклянной пироженщика, не преминул всколыхнуть свои, устремился. Срезал крюком налево, более не пытаясь убеждать встречных и поперечных (они и кончились) в причастности к организованному губернскому маньячеству, ступил под ржавый аркбутан захолустного сквера (Лазаретного сада). Уцепив правую в кривопалый грейфер левой (не сделай, вся дальнейшая экспедиция бы крестный в глубину джунглей), опустив часть с мозгом, побрёл по мощёной щербатыми бутовыми желваками криволинейной. Со стороны показаться, путь, как и допреж того, беспорядочен, не истолкован себе, но короткие филогенезы плавников, приставленные от более ясных лиц, в полосатых, на удивление не расходуя на увядшие, как только они сейчас вращали планету. Частые, тонкоствольные и лоскональные, с толстой корой и объеденные больничными зайцами, потрясали приговорённой к децимации листвой мушмулопомеранцы. Конца аллеи не, терялся в соединении растительности, бравомокрушник поворотил в сторону. Башмаки могущие поддеть и крота с сажени ступили на неприметную, уводящую влево, терявшуюся, вновь возникающую среди фрески разнотравья. Манёвр не укрылся, но и не был просчитан. Пыряльщик-во-все-стороны из виду, шпик широкой рысцой гепарда с обожжёнными лапами до места, удостоверившись, по сию ничего не тлеет от чужих взглядов, не пожелал отступать под угрозой ожесточённых против всей крови мира краевиков. За зарослями поляна-малая эспланада, частично замощённая плиткой, более заполонённая исходной засоренностью и травой, с не пережившим мысль об оккупации каменным фонтаном, держащимся обветшалым моноптером, могли болтуны с виллы Папирусов, Эпикур нежится на парапете, узкой деревянной будкой, в кирпичную гамму, отливом оксидо-карбоната очаровательной сингонии. Объект-недавний-возмутитель-давнего-беспокойствия внутри, Третье отделение ни сном ни духом. К неудовольствию петли скрипнули, вновь перед бардовая, вид не сообщал нахождения внутри кого бы то ни, заглушал воспроизводимые из-за во многом зороастрические, интересовали приверженца политеизма более. Шагорывками пересёк, от строения на эксцентриситете, стойку статуи с противоположной двери у хилопорога, малость, на цыпочках уплотнился, прижался щекой к пахнущему краской и стараниями бесплатных пациентов пенеплену. Внутри механизм китайского Кунг-фу-винга, кого-то в этом, распространяющий звук в сплошных средах на малые и большие. Теперь телефоном, вместо труб протянутых в без лорнета местах воздвигнутые на сгермы платиниты с электричеством. Благодаря вроде Шарля Бурселя. Из будки труба, шпион проверял давеча, не установил куда приводит, знать чрезвычайно. Обследовал место два назад, хорошо воображал медный раструб, Гримо теперь в руках, тёплый деревянный наушник, потёртым ремешком с погнутой иголкой. Хотел врезать в трубу ещё, фиксировать в ушах обе стороны, так не докопался до клятой содержательницы звуков, устроенной близко к центру земли, может и ведущей. Приходилось довольствоваться сказанным Гримо. Начало пропустил: а если я убил мучающегося в предсмертной агонии беднягу, тогда, как видно, разверзнется пасть добра? Сколько тебе лет я уже спрашивал? Люди считают, это ж криптостатистика. Твоему непокорному слуге уже пятьдесят два. Так-то моча и расплескалась. Кстати говоря, это случилось позавчера. Сам не знаю зачем. Для большинства день, когда он поозирал свет впервые, считается праздником вне зависимости от свершений. Ну вот потому и придётся слушать с подробностями. Нет. Хотя являлся тут ко мне один расфуфыренный анабаптист, который думает, что он уже квакер. Да, наследие Кедворта никогда не окажется в плохих руках. Преподнёс. Только он, должно быть, и сам не понял что преподнёс. А я взял. История кажется скверная и дурацкая, и без пути. Да просто не такой это пешкеш, обыкновенно раскошеливаются. Кто-то там был и из Ховевей Циона. Обыкновенно дарят гравировку на чём-то ненужном в хозяйстве, либо кружку для пива с двуглавым орлом, три раза в год народу презентует государство. Нет, если двигатель, то точно не паровой. Даже у лорда-протектора. А тут преподнесено размышление. Ты ж слепой, откуда такие наблюдения? Конечно, откуда здесь взяться дровосекам, когда это городской сквер, пусть и заброшенный санитарами. Ей было сто шесть циклов, звали Мария Анна. Вечно спрашивать что лучше, добро или зло? У меня нёбо не казённое. Не для всех лучше. Для всех. И вот надо же такому случиться, что прямо во время того как я отливал скопившуюся во флаконе урина, этому кашпо вздумалось подкрасться к самому краю полки, после чего совсем низринуться, как будто она водопад. Пока все исследовали первоначальную природу реальности, у меня накопилось. А у меня ведь, как назло, въедливая память, хранит в себе подробности. Но я оказался ловчее и словил вазу на лету, доказав тем самым, прогресс неостановим. Пока этот прокруст будет спать, к нему подкрадётся ещё один ещё похлеще, чикнет ножом по горлу и тогда всё переменится. Мне это очень хочется знать. Вот опять, что лучше зло или добро. Будто бы по первому разу, то есть без долгого вникания, кажется, что добро. Нет, Валиесарское перемирие давно. Ну а вдруг не. Вот я сейчас раскрыл душу, пусть и обличённо в сумбур, а ни одна падла не почесалась, а я бы на их месте, по крайней мере осведомился, какого рожна мы должны слушать про кровь во время прогулки. Тут стоит разъяснить, в старухиной уборной налажен особенный механизм проветривания хезника, выдувания феторов на откуп природе, вот и предпосылка, урна с перстью её давно умершего отца Наума, должна превращать отливальню в колумбарий. Да гипотезировать можно что угодно, но только гекатомба есть зло, по крайней унции для пострадальца. Нет, обыкновенное злонамеренное убийство. Это же, ну если смотреть поверхностней поверхностного, зло? Собирательный образ рыцаря или рыцарского отряда? Не думаю, что даже в Британской глиптотеке возможно воссоздать порт Яффы во весь смрад. Просиживал я у неё целыми днями и это было особенно мучительно для ещё маленького и оттого непоседливого человека. Перед ними каторжная выжимка-убийца, а они не нюхали пороху и не хотят даже представить, что нюхали, даже не смотрят на тебя, будто ты не тот кто ты, а какая-то каллифорида или серляк. А ведь я не был ни в чём виноват. Вернее, был, конечно, но полагаю, что если бы старуха узнала об этиологии конфузии, я был бы обласкан, если конечно она соображала, к чему надобно это слово. Ну при чём здесь восстание Барабаша и Пушкаря? Как они вообще могли восстать? На старом половике, уродовал настил, были хорошо заметны разбрызганные мною гутты. Да какое там арестовал гражданской позицией, хоть бы кто-то почесался, хоть бы пальцем о палец хватил. Теперь делюсь планами на завтра: а что если бы я ходил с корзиной и предлагал всем сдобные плацинды? Ведь сдобные плацинды это добро? Старуха эта была отвратительно чистоплотна и совершенно не выносила какого-либо рода хляби или сапротрофов и безжалостно уничтожала это непотребство едва его завидев. Не в том смысле что Наполеон, скажем, участвовал в битве при Ватерлоо, а как будто он её устроил. Нечто извлечённое из печи с причмокиванием, намекающим на чревоугодие. И снова вопрос, от скоро начну прилюдно чесаться, это же добро? Кажется Сезар Уден, ну уж первую часть точно. И кто бы их взял? И так случалось, что мне в этих годах приходилось частенько бывать в доме одной старухи, какой-то дальней нашей родственницы, особенно добро знался мой отец. Я не знаю ничего ни про Брауншвейг, ни про Люнебург, эти города, разумеется если это города, как говорил один балдох в Акатуе, не в моей компетенции. Это очень мучительно и больно, как если слона поставить коленями на осколки метеорита. Даже стыдная… Должна быть стыдная для приват-доцентов и дворников, а больше мне никто не встречается, но не для меня самого такой не кажется. Я её потому и помню, что всякому человеку поведать такое срамно, но ты же… Кстати, завтра приготовься ответить. Готлиб со всем вниманием приготовился осознать всю, про стыдное весьма любил. Все углубились бы в променад, хоть бы их и заливала слюна, а всё потому что они верно не знают, сколько раз в день я мою руки. Ну разве только подковы. Да, когда-то у нас раздавали и подковы, то есть продавали. Ведь кому-то же оттого, что он причинит зло может и добро выйдет. Есть. Гримо, сдвоенная «о». А какие законы навязывают вам? Эта старуха была ещё той ведьмой. Мучила кошек и могла запросто отхватить мне палец или выколоть глаз, или взять анализ на французску. Кроме тебя, подходящий собеседник мне не, не знаю, поймёшь, но уже и самому тягостно это толерантить. Как будто скопилось очень много шлакослов. Я бы не стал соединять Гуго Гроция и общественный договор в одном восклицании, пусть и таком странном. Нет, это вполне возможно. Я как-то раньше не задумывался, но мне кажется, что нет. Пальстабы есть и алудели. Да, бывает, что и из глины. Ну на рынке уж точно или в катакомбах. Было это давно, когда я ещё только начинал жить и разбираться со всем этим. Да, случалось видеть. Так вот, после очередного моего там барахтанья, старуха как всегда пошла самолично удостовериться, не изгадил ли я чего и получилось, изгадил. За такую неаккуратность я безжалостно выпорот и остаток дня в углу, чашечками на сухом бурчуге. Для заведена особая полка, симметрично над отхожей вазой. Готлиб едва не выдал ошакаливанием, удержался посредством прикуса языка и кратковременной остановки сердца и работы печени. Быть может праху опостылело на свой счёт срамные журчания и прочие естественно-отталкивающие, может надоело пропитываться хватало при жизни, решил покончить со всем среди осколков и надежды на сохранение проветривания. Надо сказать, отец её скончался ещё в 1781-м. Для чего мне и пришлось выпустить из рук направляемый в латринное отверстие уд мой. Никогда их об этом не пытал. Тогда и не смел полагать, может быть по-другому. Теперь их о чём-либо поздно. Умерли. Опустившийся на корточки, когда колени стали выпадать из пазов – на плитку и траву, слушал, бесшумно посмеивался, почёсывал рёбра под фраком, когда упомянут хартофилакс и два лица, изо всех убеждать себя, не забыл дома поисковый дневник, сделался ещё внимательнее.

Так мог сосредоточиться тул цверг, терзая тула престола в сертамине сертаке. В новом замке при фабрике теперь проживало трое первых радетелей-в-сторону-Свана. Пара, приставлена к прародителю агломераций в соответствие с христианским шиворот-навыворот, один цверг из пары митохондриальной Евы, которую так и не спасли из башни. Былой сокамерник престол, первым потерпевший, подписавшийся под, надо бороться, пожелал уйти на мыло, утратив интерес к колкостям в бок правды, заскучав по былым временам, когда превращение в змей никем не расследовалось. Не обязательна закономерность, определяющая размах личности ланарка, размахом личности тулов, о личности вообще не рекомендовано, не нагнетено в официалиях. Пара, свершившая вторую, престол с треском провалился, первые люди, не было в привычном описании с не менее звучным треском из мифического Райского с элементами огородов, более странной выдумки, подражающей Асбургу, тоже никто особенно не видел, приставлена к подозрительному непримечательному экзорцисту, принимал внутрь больше чем изгонял. Фабрика растянутый додекаэдр с отрубленными углами. Чем-то напоминала суконное во Флоренции, в XIV-м или XV-м. Большое, длинное, размытое по форме и углам, четырёхэтажное, с четырьмя курящимися флюгельгорнами (приставлены от ноттингемской XIX-го), по две над биоцехом. Окна малы, с окраины АПЗ-20 предстают точками, через хочется проложить прямую трещины. К окраине вроде леса кишение из замка не приближаться, кто его знает. Нынче днём 17 октября 1899-го, в Австро-Венгрии отменили революционный нормативный, уравнивающий чехов и немцев в судах, буры зашевелились под Мафикенгом, на внутренней опушке цверг, с презрением разглядывал бомбарды фабрики, башни замка-теплицы, отыскивая и запоминая отличия. Собою, по взглядам цвергов, обыкновенен-любовь-массы, как предписано черноте в предписаниях, каковыми все. Среднего воздевания, облачён без претензии, во времена Пушкина, столетие со дня рождения взято на карандаш прошедшим с помпой воды, выкаченной из лёгких Черномора с ривьеры. Глаза, на первый блеклые и невразумительные, при созерцании свыше семи малых, вразумляли, при сказанном условии священника мог телефонный вадемекум. Проскальзывал некоторый ум, ещё более размытая понятливость, та квазиглубокая задумчивость, присущая существам, которые много о себе понимают. Звали Коловрат, не имеет почти никакого, всё равно как, короля Норвегии звали Олаф Трюггвасон, прозвище Воронья кость. Рассматриваемый парадокс лжеца во плоти не имел удобоваримого, некоторым в том обществе присваивались. Несколько времени, повернулся к лесу, потрогал когтистым флангом низкую, параллельно чёрного от видимого вяза, в сторону замка и всего, помещалось за ним вплоть до собственной спины. Испытывал ботинки с поцарапанными от частого натирания пряжками по участку без инфраструктуры, вышел на прямую базальтовую, приблизился к высокому проезду за ограду, самостоятельно, недовольно проскрежетав пневматическими подводами (на самом едва приоткрылась одна фрамуга), пропустили к. С ровной пропилеям повели диапазонные дубовые, в сам бесконечный донжон совмещённый с иными реальности. В бок залипшие петли, разбудив двух мужеложцев в сторожевой башне, Коловрат соприкоснулся каблуками с блестящим паркетом пространства в лучшем – взлётного плацдарма люфтваффе. Поприща испещрённые лавками для каменных задов. Заняты, свободны в доказательство бесполезности многих этимонов, пространных конгломератов тех. Взял след посреди, повертел носом, скорым натиром внутренних ляжек в левую, туда, в одиночестве на краю скамьи толстый цверг с кустами на висках и грозовым перевалом посреди носа. Смотрел в единственную на полу, давала повод растянуть медиальные крыловидные. Как только приблизился, в окружность обзора ворвались фермуары, изменил положение бакенбард, пришествие его приободрило. Гипофиз совокупился с гипоталамусом, ликвор опустилась в мочевой пузырь, воротца узнавания приотворились. Неопределённо мотнул и сдвинулся в сторону на гран-другой с выражением совокупных начал органов-анализаторов, открыл Фермопилы. Сел, ничего не стал, задумчиво на неугомонное. Ёрзали молча, цверг решил, пора бормотать, если и складывающиеся в связное, на стыке с фабульной миной. Сгустки абсурда на телеге считали кочки обряду над живым, какие истории в его духе, если Коловрат понимал, сейчас им будет вправлена, не сомневался, в той нечто вроде похорон и пальбы при помощи баллистита. Орал на лошадь безрукий, слепой обязанности компаса, дурак самооброзовывался с обложкой, безногий марафонил по колеям за, в двух пальцах над телегой, принимая за брен, левитировал гроб, в полный соков член расы, глаза к птичьим стаям, руки на груди в непримиримой, из леса как раз переходила на ту сторону шайка разбойников (пфульф грациант рулиса шашон) с азямчиком, любил чтоб всё давалось в руки из ниоткуда, лошадь под единственное возможное, сбили график скорбной, к торжественности пиетета питая не теперь. Цверг всё невнятнее, Коловрат молчал, не особенно вникая в. В телеге не произошло паники, безрукий рекордно трёхлинейку, раз целятся, есть за что, пять хлопоков через алибийную подушку, слепой сажал из револьвера, пять душ утянуло, кто ж так с честными разбойниками, бежали, безногий не зря тридцать лет собирался начать бегать, слепой большую часть на нет, один ухитрился воткнуть в шапку маскировочную ветвь, слепой роговицы на уровень роста, кричит безногому: вон он, в валежнике засел, в два скачка, спугнул до провокационного полепересечения, безрукий из трёхлинейки уткнул лицом в ковыль, дурак хохочет, катается по земле как Юсуп Иессеев, живой в гробу, так и, хоть бы голову приподнял, однако невозмутимость была ему к лицу, окончание повести смехом из глубин. Слушай, Кантидиан, не находя в себе улыбнуться, Коловрат, ты когда-нибудь видел у нас такого человека, в длинном плаще и островерхой шляпе, напоминающей гоферное логово? Кантидиан помотал глядя в фухтель. Сам не знаю что это за червивый фрукт. Бывает выходит из леса, прохаживается по опушке как петух перед боем. Собеседник отвернулся, принял когти за семечки, назревала буря. Кантидиан, ты припомни вернее, ты же всегда всё смотришь, то в апертуру, то ещё куда-либо. Кантидиан что-то промычал, Коловрат встал, вектор к эскалатору, винтом к покоям. Сзади пронзительно завизжал, не оборачиваясь махнул, воздеваться по широким не для всякого. Во втором аттике, вдаль округлыми коридора-гносеологической субмарины, было по нему, но, завидев впереди отдалённую мандорлу корпускул эфира, неверные отблески поползли по калотте и стенам, остановился, юркнул в аркосолий за энгонадой с тестостероном на нижней части викинга в рогатом и с круглым щитом на пол-лица, выражало немедленную готовность отдать половину Фресландии за единственную половую связь с америндкой. За викингом поглубже в стену, набрал в лёгкие пищи, не выдать себя прохождением по отверстиям. Источал световой пердёж, обнаружил цверга, с укоризной в глазах воззрился в приблизительную к нему. Так джигуй, окаянный ты святой Патрик, чего у тебя тогда престол так распух? Престол подошёл к противоположной, математик застигнутый, вытянутой пригоршней циркумфлексы действовать и циркумфлексы бездействовать, не оставляя следов, обозначая контур. Внимательно за движениями, болезненно морщился, не комментируя, худо постигал теорему. Попытался возразить, в знаках Агафангела металл принципа, пришлось снова умолкнуть и ждать. Под конец, вся стена в доступности исчерчена, на глазах у Агафангела капли жалости, но остался твёрд исполнить намерение. Вздохнул, умоляюще на цверга и прошествовал к лестнице, колыхнулись одежды, не твёрдость схоластической идеи. Проводил сулящей ничего невербальной передачей, отдался коридору. На протяжении всего в обеих ставленые на одинаковом. На каждой медная ручка, непременно с правой, обозначая чьи-то политические. Давишь к низу и заходишь, как в кордебалете. Множество возможностей зайти Коловрату, всякой пренебрегал. Намёки последнего десятка шагов превратились в конец. Не ходом в следующий, глухой стеатитовой, с чадящим комариным маяком, прибитыми кандалами, цверги сверяли аграфы. Остановился, непринуждённо, от безделья, обернулся, прозрел, нет ли нюхача-по-следу. Пуст, океан. Встал на ближнюю к стене аналеммную, вдавил кинетической лучевой один из булыжников тупика. Пол разверзся, с непроницаемым даже чужой добротой лицом, придержав рукой конфедератку и разведя пошире пряжки, пал в глубины, во чрево квазибревиария. В здешнем сообществе свой клуб или организация, летопись с 1013-го. Воспитанник Йомсборгского ярла хёвдинга Планатоки Свен I интервировал в Джона Булля. Захватил Денло, Оксфорд и Винчестер, малость увяз под стенами Лондона и Каллимах, тулом казначаха Этельреда по прозвищу Неразумный, придумал пакость, в то время именовалась не иначе, квинтэссенция лаодикийского собора. Сговорился с тулом Свена, хитростью вывел из профобласти сертак престола и пока датчане продолжали осаду, склонил Этельреда к окулянту. Свен, witenagemot избрал английским заправилой умер через два, а Этельред вернулся на регалседалище и прожил ещё два, и в чём прорыв по основам? Считал, есть, озарения продолжались, сгонять в клубные отары перспективных, неутверждённое название для конспирации: «Сообщество распахнутых глаз», «Собрание дуэта горлового пения», «Лига двух зеро», «Кандальный клуб» и «Явление сути вящего накала». Значило, принимались кто триумфнул сто, на деле давно не так, в степени, «Метеорология» Аристотеля исследовала физическую географию. Неизвестно чьё суждение доминировало, но, стряхивая сон перед днём плодотворных аргументов, избранник находил под подушкой, валиком, кипой тряпья, мозаикой, холстом, кладкой, в зависимости от преференций, солидус с парой колюров, тогда всё понимал. Верховодил в квазиевгенистическом резервате цверг Каллимах, вроде самый, грюндером, никто точно не. Каллимах одним из самых крошащихся с очка экваториалов замка, рассказать о прошлом особенно никто не, спросить прямо, мол какого изобретённого в недавнем времени дьявола строишь ты свои козни, никто не. Давно не был ничьим тулом, отпуская другим толики отпущенного, плесневелые чернильницы, выдуманные формы рогов, согнутые аналои, вросшие в стены багеты, разлитое в воздухе свечное сало, логово хворого местечкового вождя, мрачность обстановок в обстановке, близость фабрики как источника чада на стёклах, хитросплетения жизни и большое и извращённое удовольствие. Пал на, пошатнувшись, ловко опёршись о стену позади. К низвержению притерпелся, поначалу падал на задницу, равнозначно тому, падал ни на что. Тьма сгущалась, не смотря преотлично прозревал замшелые отвороты кладкосопровождения, сваленные под вывернутые наизнанку автоматоны, выросшие из грибы и возможность вперёд. Приводил к другому будуару, имали неудачники и принимали как должное глупцы. В половину меньше нижнего неэксклюзивного, перигелием фолиантные рундуки, апогелием коричневые десадосы. Свет располагающее двумястами пеникадило из изначально зелёной. Свечи никогда не прогорали, о фикции, много кого оскорбляющей, освещали гостиную днём и ночью. Кроме выпростанных книжных на стенах портреты обоих, Григория Шелихова и Никиты Антуфьева. Убраны в обрешётки из низкопробного глянцгольда, изображали хозяев фабрики во времена расцвета, то есть во все времена. Шелихова, похожего в парике и камзоле на Михайло и Антуфьева в роли патриарха всех людей, строгого и злого, на багровом фоне, с чайкой на глабелле. Накидывал масла в пропорциях один из эпохи когда все прочли Лукреция. Образы фабрикантов во сне, отчётливо до тления по краям холстов, наутро, позабыв об убегающем молоке, взялся фехтовать флейцами, поганое воздействие силами, использовать запрещено, в суде, быстрое принятие исков для своих. По окончанию ниндзя выкрали, не виденные никем из (как будто мало могли в разное видеть Антуфьева и Шелихова, напрасное напускание вуалей и сокрытие источников из коих поступил грант). В это дня синклитнуло мало, песчинок в декольте Изабеллы Баварской. Большинство занято на службе, престол склеивал шмуцтитулы трактата, двое цвергов делали вид, хотят уйти, желая обхитрить друг друга. Вновьприбывшего приветствовали пущенными под нос проклятиями, с надеждой вскоре захватить власть отвернулись. Нажал ручку дубовой, вырублен гипнотарий Каллимаха – средоточие сельского доброзла. Был столь значим, оверармил на землю Димена подсыпать яду и связать шнурки нескольким своим бывшим ланаркам.