Межгосударство. Том 2 - Сергей Изуверов 4 стр.


В избе старой Герды, безответственный субарендатор-тенант, неавантажно-плохо и сдержанно-отвратительно для гуманного (возможно при виде именно замечено: «основаньем вросши в землю, высится крива изба»). Рассохшиеся подвальной крыши, между щели, чрез иные и мышь, и карликовый варан, и карликовый пудель, плашки из ланолина не метены, Бог сколько, дожидаясь когда в Солькурск «Лакричника Лулу». Жилище старухи из одной, умещавшей надобное для худого жизневедения и не худой философической промышленности, околоточным в углу подавляющая, грязная от сажи и разводов, поверх, под потолком из всеразличного и одеял, свито, вминает боками свои же складки сама хозяйка физического бедлама. Кроме в избе широкий, непобедимый столешницей, без скатерти, дважды рисовали, стиралась от усидчивости в сидении, политаламиями, запечатанными амфорами и застывшими в янтаре картами местностей, заваленный парангами и визориями, ржавыми и немытыми по соображениям. Крошками, отъятыми сводами от сала, олигархическим цвилем, едва не поросший олигархическим мхом. Насильно в гарнитур с двумя разномастными, подглядывать в окно снаружи, могли приняты за колонны стола, полированным и вторым, пьяным вдрызг хозяином молотка, выискивал сырьё в аду для улиток. Неудобный для седалища, содержащийся в доме десятилетий, надобности пюпитра, мольберта, аналоя, дирижёрского пульта, прикола домашних дирижаблей. Ранним утром, за окнами Мельбурна рассвет, звёзды начало утягивать в чёрные пробелы, тревожная дробь, дверь отворилась. Просунуть пальцы в щель между и косяком, отворять в какую надобно, в салуне на фронтире. На пороге высоко-сутулый изоколон в котелке и фраке. Хозяйским образом вторгся, рыться на столе в поисках канделы. Во время копаний мясистые пробормотали пять: «грязное животное на службе бактерий». Худой огарок найден и незамедлительно. Что за археологическое блядство поутру? – надтреснутое. Ворох тряпья на печи страхолюдно ожил, взлохмаченная голова с носом более представляемым длинным, нежели длинным и разноцветными радужками на передовой зрачка. Хозяйка под стать обиталищу, род Стюартов конспирологии. Кособокая, тут и там в грязи, с неухоженными гомологами когтей, к этим прелестям вместо левой деревянный протез-палку, расширявшуюся к фордеку, куда утверждалась (можно как убогую, но это уж слишком сгустит краски). С добрым утром, мать-природа. А, червоготлиб, это ты пронырнул, заняла сидячее, свесила с печи обе, деревянную и собственную, оголившую коричневую пергаментную, во взбухших венах и россыпи гигромов. Не снёс фарса, отвернул в сторону плесневелого стола. Я, Гердочка, я. Ты вставай, родная руина, спускайся ко мне, как к внуку, станем стряпать купчую бумагу, если, конечно, у тебя найдётся поверхность. Не станем мы ничего стряпать, бант ты из ленточного червя, или я вчера не по-человечески тебе сказала. Мною замечено, что вы, женщины, многое говорите не по-человечески. День тому ты сама явилась в лавку и сказала, желаешь предать карту за рубли, обеспечены золотом. Вчера поворотила свой очаровательный. Так вроде сегодня по календарю у нас день согласия или мною избран не тот параллакс? Карта моя. Весь век у меня была, у меня и останется. Это весь какой век, восемнадцатый? Понять тебя, чёрно-мыльная душа, не трудно. Если смотреть с твоей колокольни, то понятно, отчего ты так в мою карту вцепился. Только на всё смотрю со своей. У каждого своя колокольня, вразумляешь, нет? Ну как же ты неправа, бабка, и твой размах Кристофера Рена мне претит. У каждого она своя, когда на чужую не взобраться. А потом сразу подвинься от спуска, ходи по чётным ступеням, после десяти не скреби по стенам и прочее. Посмотрел завладел. Ничего не отвечая, с кряком вниз, кутаясь в дырявую шаль, простучала к. Уселась, взяла с поверхности куриную булдыгу, стала глодать (так беспросветно всё описывать право не стоит), пеньки бикуспидатов. Чувствительный не снёс зарисовки, встал с дифроса, на малость назад. Откуда такая привязанность к в сущности подтирке? – уговоры. А я дам лучшую чем ростовщик, но худшую чем коллекционер всего из амальгамы цену, хоть наймёшь служку, чтоб он разгребал твои богатства, наткнулся взглядом на стол. Да я богаче фатера римского, во охренел. Весь век жила одна, одна и помру и там ни с кем знаться не стану. Отстраняясь от диалога, хочется осведомиться, на сей от себя, какой век и сообщить также отстранённо, Готлиб несколько назад (чуть меньше тридцати) сам устроил, карта украдена у него и отнесена Герде. Приверженность традициям себя не оправдывает. Ну а что ты скажешь на то, если я, в свою, скажу тебе, знаю куда ты прихромаешь, если станешь сверяться. Да ты нюхач. Предок, Готффрид-жидовской заусенец, когда карту составлял, мог, конечно, принять раз или другой кучу камней за лабиринт, но не до такой же степени. В место, где каждая жертва идиотии, которой не сидится дома, узрит природу добра и зла. Да этакое место я и прямо сейчас могу изобразить. Сперва изобью тебя до полусмерти, а после противоестественно уестествлю. Карта ведёт к хартии, в давние времена составили эти марвихер-деятели искусств и прочего, Сатрап и Северин, которых, вернее всего, не было вовсе. За окном серело небо, делая синусоиду света менее звёздной и посылая сказанный эффект в единственное в избе окно-не-подглядишь-но. Хартия, это что? – Герда. Документ какой-то, что ли (ну это уже переходит всякие границы)? Документ, передразнил, да это, должно быть, один из самых проклятых детерминистических документов, какой только можно себе. И стоить будет подобающе. Затвержён договор о доброзле, о существовании и сосуществовании, а олухов, хотят об этом договориться, всё ещё с избытком в нашей заткнутой к кентавру в зад Ойкумене. Церковь отдаст половину своих скипетров и архиерейских домов, лишь бы только взглянуть на хартию или снять с неё копию-палипмсест. Интересно говоришь, Готлиб энциклопедический недобиток, не такой уж ты пустоголовый, как я воображала и писала в своём девичьем дневнике, добавив в голос (о эпосы и хрии маяку Александрии), толику ласки и красных чернил, старуха. Только откуда в твоей башке забрезжил свет относительно всего этого? Хотя если лжёшь, то ты самый тупоголовый торговец древностями, когда-либо стряхивал порошок из мумий с жопокисточки. Ведь теперь я ещё больше растворю карту в себе и тебе не видать её даже за все перлы всех пятидесятников-единственников и мормонов-аккуратников. Подумай, Гердочка, на какой забор мы с тобой лаялись в первый день второго знакомства и куда ты меня послала после, если опустить всё сквернословие. Утомившись стоять, отошёл в дальний от старухи и на корточки, уперев спину между смыкающихся в этом. Благодаря черноте сделался почти, зло на фоне зла, глаза симафорили матовым и слышались тихо выпускаемые. Ты велела мне присмотреться к тому простаку Гримо Вуковару, бывшему живому манекену, съехавшему с ума, видя, старуха молчит и решив, выпала из действительности, Готлиб. Всё ж таки есть в тебе ведьмина слабость и дьявольский зоб, кое-что ты и впрямь предвидишь внутрь себя. Так вот этот Гримо и взбунтовал во мне правду о хартии. Не вполне он, да это уже не важно и отказывается поступать в твои серные жерла. Отбросила кость, соскочив с табурета, дохромала до, где облегчал Готлиб. Взяла за подбородок и пристально в глаза с пронзительностью попавшего в капкан королевского егеря единорога. Он звонил из той телефонной будки? Звонил? Ну звонил, чего ж так глотку драть, меланья? – не пытаясь высвободиться, Готлиб, и впрямь недоумевая, зачем бы. Звонил, утвердительно старуха, отпустила гостя в собственное распоряжение, не всегда полезно. А ты, значит, слушал? Многогрешен, шутливо (кому только из двоих понятно?). Но эта тварь, строящая из себя провидца, не желала говорить ни с кем уже долгое, ещё с кунилингусных времён моей матери, зачем бы полоскать с этим Гримо? – хозяйка в задумчивости и смятении деревяшкой по полу от чего деменционный секстет. Да даже если и посмердел малость из пасти, его мог обонять только собеседник. Как же слышал ты? Да уж пришлось постараться. Он думает, слишком хорошо сложён для лжи, но знает лукавство и пьяную одурь. И если ты тоже сейчас лепишь умеренно, ну да с каких щедрот оно б к тебе ещё привязалось, легендарное отходит на второй план. И у меня есть карта, которая приводит к хартии. Есть-то она у тебя есть, пока добрые люди не отняли, однако я слышал то, чего нет даже на твоём столе из остекленевшего пармезана и за здорово живёшь не предпочту поболтать, билет в экспедицию или что-то вроде, но только без посредничества кассиров. Думаешь, я не знаю, отчего ты кинула кости в этой избе и отчего каждую неделю, непременно в ночь с воскресенья на понедельник, таскаешься в Лазаретный и силишься соединиться с? На меня иногда находит, я тщательно подбираю клиентов и когда настаёт момент фидуции, знаю о них не мало, иногда даже много. Ты всё это время и сама была не прочь нюхнуть провидческого смраду, но это всё равно как ты бы попыталась соединиться с Готффридом и всё выспросить у него. Тот мсье неочевидность не стал болтать с такой ведьмой как ты. А с сумасходом Гримо стал. И мне, скромному служителю старины и коммерции, позволил послушать. Так значит теперь я на коне, а ты, даже владея картой, в грязной абсолютической луже. Так вот я, проявляя обыкновенно не свойственную мне добрую волю, спрашиваю тебя, скверная ты старуха, зачем тебе хартия? Можешь подумать, но не вздумай лгать. Да уж не для того, торговать бесценной реликвией направо в руки шестнадцатой графы из каталога сект, после налево в пасть Святогору-Онану, втюхивать её церкви или ещё каким-то исконно-североамериканским богатеям. Прочту раз-другой и можешь пользоваться. Ты правильно мыслишь, моя безобразная старушка. Могла бы сделаться торговкой в стране без валюты. Так всё-таки ударим клешнями? Ты в общее дело карту, я знания, обрёл в Лазаретном (как будто посреди проводилось публичное вскрытие). На месте, так и быть, дам тебе носом по строчкам, сколько пожелаешь, но после, прощальный жест, прощайте матушка Альма-матер, мы, как убранные от стены колёса дилижанса более никогда не будем с вами близки, неточная цитата из пьесы драматурга-неявного плагиатора. По рукам, Герда когтистую лапу, не без отвращения облекли выкрашенные в чёрный роговелы. Ну а теперь насри мне в душу, что там по проступанию? Не так быстро, ведьма. А то ведь ты мне в одеколон яду насыплешь и даже твоя нога на зазудит. Давай, говори, чем твоя карта не карта. Тебе вообще известно, что на карты, что бы их разобрать, следует повнимательнее посмотреть? Не тебе, молокоотсосу, поучать мои седины, я смотрела на такие карты, за каждую из можно купить тебя и твоё дело со всеми артефактными потрохами. Сейчас я тебе покажу, смотри, пока глаза в кратер не вывалятся. Вдавила в пол табурет, протез на не отжившую своё, блеснув накрахмаленным изнутри исподним. За деревяшку и, крякнув, отделила от плоти, открутив как иллюминатор на линкоре. Сопровождалось чавкающим, будто не конечность из скелетной поперечно-полосатой мускулатуры и гидроксиапатита, сросшаяся сыромять, наполненная загустевшим экссудатом, иной по отвратительности (уверяю вас, эти определения здесь совершенно излишни, это не «Чрево Парижа» и не «Меданские вечера», а вы не А. В. Амфитеатров). Морщился, но не отворачивался, любопытствуя, куда прячет и есть ли трансцендентные татуировки. Прятала в протез, татуировки тоже. Пергаментный лист наружу, вытерпеть киноплёнку в обратном (карта между семи жёлтых сверхкомплектных), после манипуляций дождался журавлиного косяка. Взглянул и понял, Кант понимал обыкновения «Фридрихс-Коллегиум» в части обхождения с химическими приборами, немедленно в поход им не отправиться.

О том, отправляться, узнали вместе в одно. Узнали и всё, Вестминстерские провизии. Никто не сообщил громким, идущим из ниоткуда, никто не получил эпистолы либо какого-то надлежащего, где: «Скоро состоится святой поход. Всем изготовиться и обновить полосы на турнирных копьях». Не явился ни Раймунд IV, граф Тулузский ни Гуго де Вермандуа, ни Этьен II, граф Блуа и Шартра, ни герцог Нормандии Роберт III Куртгёз, ни граф Фландрии Роберт II, ни Готфрид Бульонский, ни герцог Нижней Лотарингии, с братьями Евстахием III, графом Булони, и Балдуином, также племянником Балдуином Младшим, ни Боэмунд Тарентский сын Роберта Гвискара, с племянником Танкредом. Узнали, потянулись обкашлять на высокопарном. Подходящим лоб внутренний замка. В квазиурбарической констелляции. Леди Гаудента, улыбающаяся, добрая гиена, фемининная роль со светлыми, заплетёнными в два бутербродных подплёта, на перевёрнутую говновозку. Сэр Сомниум, тучный сэр неопределённого, на низкой винной бочке, от такого ниже. Дисбалансу между поглощениями и затратами далеко до ещё одного, воистину необъятного, складочного, брюхатого, голова сразу к стану, минуя существенное для прочих, хомутом. Сэр Пигрития. В тени на той же притаился теогоно-невзрачный, с угольями, на всех с отрицательно окрашенной неприятия. Сэр Малум персоной, аттестация, соучастие, многим не ясна, необходимость выслушивать решения суда стоя или креститься при виде церкви. На телеге с неразгруженным (воз сена), под дождевой винеей, неразлучные дамы, фривольно ногами и шлейфами на колпаках. Одна лощёная и (только не скользкая) скользкая, с неопределённым и серым до приятия мракобесия верхним фронтом. Леди Ментир. Рядом разлюбезная товарка (Эмиль Золя умывает руки), страшная, жаба замужем за болотом, немытая, нечёсаная, кривоглазая и косоротая. Леди Парвифисента. Ещё одно остававшееся во дворе сидячее не всем ветрам, на телеге о бок с ненавистными приходилось ютиться госпоже. Ригоризм до отпадения неприступности, нос вверх, руки накрест на тораксе. Серые мышиные в пучок-полустог, в позиции двумя коваными фибулами, изящно в две паутины, словно в ушах быстро умирающие пауки, разрастались, не концами на макушке, то стягивались к сплошному основанию. От соседствующей леди Парвифисенты сколько возможно, несушка в отпуске на насесте, на борту телеги, обыкновенно не откидывался, теперь близок. Без экивоков, леди Консциента. Последнее во дворе – колоду для рубки, пожилой седовласый, со взглядом на вещи и точильщиков кинжалов, растрёпанной якобы ветрами странствий бородой (вопреки моде), для поддержания в виде держал двух, утреннего и вечернего. Сэр Мессир Кордиам с тремя занозами в седалище. Конгломерат галек в сборе, слово сэр. Ну вот нас и толкают в задницу к походу, завывающим бодрый старик. Не долго музыка играла, но и не умертвили во младенчестве, а моги бы. Перед нами святой поход, так что облачайтесь в святость и не разоблачайтесь из святости. Завтра два отряда должны на восток, зная это, крутитесь как хотите. Я беру своих кобыл добровольно, ты берёшь своих кобыл добровольно. В противном заставят копытами тянуть соломинки, а у нас строптивость по сию пору шкалит выше шкал. Ха, ха, не по нраву, сэр, выявился из тени сэра. Ты говори прямо, леди Консциента заблюёт всю Месопотамию, окажется подле леди Парвифисенты или леди Ментир. Или меня. Ха-ха. Молчал, спокойно на сэра, мелко подрагивала нижняя губа, по правде сказать, несколько жирная. Благожелательно покивал, к остальным. Неужели и в преддверии общего разлетания на атомы мы станем быковать на старофранцузском? Кроме как сегодня прощения не попросить. Дальше только сшибки и ошибки, всякое благожелательство будет искоренено. Эта ветошь мои заколки хотела себе оставить, а я не быкуй, леди по адресу леди. Сама наплела чудес, что ров не заполнить, а сама только я за порог светлицы, совершила акт. А как они меня кистенями охаживали, леди. А как ты сам, сэр Мессир Кордиам, меня в колодках запер, а ко мне сзади даже никто не подошёл, противным голосом леди. По-рыцарски загомонили все. Всякий норовил былые оммажи, раскалённый шлем от соседей, высказать в лицо, покуда можно дотошно лицезреть и с выгодой использовать. До того, леди Консциента выругала леди Гауденту, обрадовалась появлению у неё героической вскрупины, в тот вечер предлагала себя каждому встреченному в замке. Как собачатся сэры и леди собралась чернь из псарен и с верхнего рынка, шуты из замка, немедленно скрестили охотно испускаемой, готовы во всякое, едва занадобится господину, карлик в колпак с бубенцами, через внутреннюю лестницу на стену над двором, оросил всё благородное, тут же исчезнув. Распалялся сэр. Охотно масла в возгорание, поддакивал, соглашался со всеми спорщиками (напоминало Готлиб шёл за Гримо по Солькурским), засветился когда леди Ментир водянистыми пальцами груди леди Парвифисенты, отквитать соски. Молчал сэр, с удручением за разгорающимся. Прерывать себе дороже, ковырял в ухе стилетом, вперялся в скандалистов. Встал, явив употреблённые за жизнь витамины и недурную осанку, как вскричал во все, брошенные в псарнях командоры подавились разрастающимся. Дождевая бальма, натянутая на четырёх кривых едва не рухнула на арбу, не устроила массового нашествия призраков. Призываю всех замолчать. Умолкли на по̀лу, последовав призыву (да, это правда, многим рыцарям порою не хватало только внятного призыва, продолжали делать то, делали). Сэр замер с открытым, смея продолжать сквернословие, но из любопытства. Сколь бы хорошей не была у вас память и навыки выбивания долгов, все мы часть целой душевной лепёшки. Метаться нам свойственно. Мы извращённые леди и извращённые сэры Нового замка. Знайте это, как знаете свои разы за стеной. Завтра святой поход-развёртывание. Сэр развернулся, покинул внутренний, оставив в позах, застигнутых децибелвлиянием (поза уестествлённой куницы, поза журавля-эзотерика, поза трёх устыдившихся великанов), в сторону ведущего из замка полукаменного.

Под каменным мостом

Где прощаются с жизнью

Живут сёстры печали

Под каменным мостом, где предпочитали распрощаться с жизнью, как с возмутительной, но понятой шуткой, жили пубертатные сёстры печали. Старшая печаль и печаль младшая, что неестественно, однако пригодно для изречения другим. Жили как полагается макабрам могущим вызвать симпатию, в небольшом уютном, из тёсаных булыжников, проложенных скрепляющим желчным. Вальма из чего-то морёного, обита настилом из многоугольных древесных, не мог вообразить и Карл Линней. Хоть дом под мостом, упросили хартофилакса обнадёжить крышу гниющими (потому что это история окончательного распада) листьями из собственной вредности и мнительности, нелюбви ко всему, может сверху. Был единственным жителем в округе, в данном рассмотрении вся Родиния. Соседствовал с сёстрами, жилось глянцево-политурно. На праздники в гости, пешкеши, друг у друга предвечных вшей, до локаторы в труху беседовали, апокалипсический хоровод на Юрьев, вместе хоронили выловленные оболочки самоубийц, не смог пустить всё по иному каменный акведук над домом. В этот солнечный обе вышли и присели на круторе, пощипывая соседские бока, подзуживая друг друга снять маисовые портянки и ожидая милейшего. То, сегодня явится, делом несомненным, дождь из лейопельм. Сегодня у старшей ответственный. Говоря без экваторных блужданий, день её. Давно это было (ну не так уж, не так уж), всё равно помнилось и раз в год по случаю импровизированный шабаш-изгаление. От смертного сонномушья жизни, многочисленные, выдуманные сёстрами и принимаемые хартофилаксом, единственным смыслом растянувшегося в пространстве-времени, помимо прочих качественных смыслов. Старику-то что? Да, старику-то что? В своей церкве-оборотне от дня весеннего равноденствия до дня летнего солнцестояния или пока у верховного друида не сделается радикулит роется в папирусной экспликации и книгах, перекладывает с места на место, составляет реестры, собрания, путанее только представление Евдокса о системе мира. Много назад умер епископ, умерли эконом, сакелларий и скевофилакс, единственные друзья, из церкви, богохульствовал в юности, давно. Прибрёл в долину, жительствовали сёстры-бутоньерки, возвёл малую со сменным куполом, было привычней, зажил себе как непорядочный старовер. Вода в реке, виндзейлем основательного агиасмного штокверка, протекавшей близко дебри, всегда отливала одним зеленоватым. Утверждение в духе человека широкой натуры, узревшего уд великана: не слишком широкий, должно быть саженей в семь. Против дома сестёр, под бюгелем затон, на лобное уклейкоорфеон. В дни особенного безделья (когда совесть не пускала их в огород, поправить шляпу кутафье?), налаживали снасть и удили жаброплавниковых, изготовляя суп, высушивая на активности хромосферы и в жернова с хлоридом натрия и покрытосеменным. Расположились на двух мшистых своего предкрылечного бонсэки, лица к излучению, поглядывали в сторону виднеющейся справа церкви и идущей от свит-трека. Ждали, материализуется хартофилакс, имел задатки непредсказуемости, мог из затона, схватив за ноги и утянув в свидетели на рыбный процесс. Тот праздник старшей позабыл и думать. Давеча под вечер наткнулся на два неизвестных с Зенд-Авестами, не замечены при последней описи, пролистывать и заносить в реестр. Досье долгим и кропотливым, стойкие задатки криптостатиста и квазичинодрала, но по сердцу-сгустку. Провозился до утра, разобрался с первым из под гнёта экстерьера чуланом. Без передышки за второй, пока пёрло. Фанза, маленькая деревянная изба подле церкви, распёрта одной комнатой. В ней спал, в ненастную погоду провизировал, в прелестную выходил с этим на натуру и сиживал за столом-чемоданом. Библиотека и фолиоарсенал в капелле, в отведённом конкорсе, позади алтаря. Поддоны до пятисаженного. Подобной по редкости мало где можно, не заливал спумулитом Везувий. Собраны элукубрации досократиков и послеплатоников, потуги бочковых поэтов и сочинителей небылиц. Стеллаж отведён под образ хранения свитков, кодицил-директив, свидетельств древних папирологий и вымерших народов, вымерло несколько больше, привыкли полагать теперешние атеисты и социал-демократы от науки. Свет масляные пентагриды, местожительство стены, каждая в отдалении от, не подкоптились, не перехода к пиромании. Проглядывая сквозь пальцы химический арахин, не одарённого в алхимии из когда-либо рождавшихся, сумел горючее, не прогорающее со скоростью сала. Наполненная до краёв могла без перерыва на выпростать фитилёк около десяти. Пролистывал том из сундука, наткнулся на фарцеции легкомысленного, сеющего маловесные, пропаганда ничего, кроме глума и утехи для стрекозьих умов. Бывает отрадно для измученных тяжкими раздумьями базальных ганглий. «Сказ о японо-итальянской дружбе». (Сочинение господина Изуверова). «Эпизод первый. Мигрень у Маркиза. Вынужден послать за доктором. Должны явиться двое из якудзы, получить изрядную на развитие япономамы. Деньги в кожаном портфеле.

Назад Дальше