– Конечно смотри, – ответил он, откручивая крышку старой кофеварки. – Хочешь кофе?
В наброске, сделанном на бумаге углем, угадывались очертания комнаты, мебели. Фигура Джиллиан, тоже лишь намеченная, смотрелась удивительно живо. Но ей все равно не понравилось. Не понравилось. Ведь она надеялась увидеть себя такой, какой доселе не знала.
– Вот интересно, что тебе удастся во мне разглядеть… – обратилась она к Хуберту.
Тот налил в кофеварку воды, поставил ее на плитку.
– Да ничего такого особенного я не вижу. Если удастся схватить внешность – уже хорошо.
Джиллиан, присев на корточки, перебирала валявшиеся на полу наброски. Хуберт направился было к ней с двумя полными кофейными чашечками в руках, но на полпути остановился:
– Прошу тебя, не двигайся.
Он поставил чашки на пол, взял с полки большой блокнот и быстрыми штрихами стал наносить рисунок на бумагу. Когда Джиллиан наконец дождалась своего кофе, тот уже совершенно остыл.
– Может, лучше тебе встать?
Выпив кофе одним глотком, он отнес чашки в раковину, затем прикрепил к фанере новый лист бумаги.
Тем утром они испробовали самые разные позы. Джиллиан садилась на стул, стояла, опираясь на спинку, стояла позади стула, смотрела на Хуберта, смотрела в окно, поворачивалась к нему то боком, то спиной. Иногда он ее лишь рассматривал – не рисовал. Иногда, взяв камеру, он делал несколько снимков. Позирование утомило Джиллиан, но ей нравились сама атмосфера сосредоточенности и то внимание, с каким Хуберт ее разглядывал, и легкие прикосновения его рук, когда он помогал ей найти новую позицию. Около полудня Джиллиан напомнила, что ей пора. К этому часу на полу возле мольберта скопилась целая стопка эскизов.
– Завтра в то же время? – предложил Хуберт. – Только оденься, пожалуйста, по-другому.
* * *На следующее утро Джиллиан, войдя в мастерскую, сразу увидела на стене все вчерашние эскизы, прикрепленные клейкой лентой. Хуберт, как обычно, помог ей снять пальто. Явилась она в короткой узкой юбочке, простенький верх без рукавов, темные чулки.
За ночь он принял решение, какой должна быть поза. Усадил Джиллиан на неудобный стул с плетеным сиденьем и прямой спинкой, велел скрестить руки. Правую руку положил на левое колено, левую – на правое бедро.
– Сиди прямо, – скомандовал он. – Какое ощущение?
– Ужас как неудобно. Можешь дать мне подушку?
Хуберт отрицательно покачал головой:
– Нельзя тебе сидеть удобно, у тебя сразу появляется эдакий самовлюбленный взгляд.
– А так я в скованном положении, – настаивала Джиллиан. – Добровольно я в жизни бы так не села.
– Тем лучше!
Прежде чем начать, Хуберт выставил на кухонном таймере время – сорок пять минут.
– Как зазвонит, сделаем перерыв, – пояснил он.
Подошел к Джиллиан, чуть подправил складки на одежде. Работая, он почти не раскрывал рта, но выражение его лица менялось постоянно, то становясь сердитым, то проясняясь. Сведет брови к переносице – и выглядит глубоко сосредоточенным, потом, смотришь, опять ослабил напряжение. Джиллиан глядела в окно на огромную груду щебня, видимо оставшуюся после сноса какого-то здания. Вдали виднелся поросший лесом склон. Небо хмурилось. Несмотря на неудобную позу, ее мысли вольно блуждали, будто именно скованность тела пробудила воспоминания о былом. В памяти возникли первые месяцы в училище и то чувство беспомощности, какое охватывало ее всякий раз, когда преподаватель был ею недоволен. «Ты играешь, – не уставал он повторять. – А должна быть собой, раскрывать себя». В отчаянии от собственного бессилия она не раз оказывалась на грани слез, тут-то он говорил: «Вот где ты! Жаль, только на минуту».
Джиллиан очнулась от своих мыслей: Хуберт потребовал, чтобы она сосредоточилась.
– Как это? Зачем это? – удивилась Джиллиан. – По-моему, я для тебя все равно что ваза с фруктами или глиняный кувшин для молока.
– Кувшин не смотрит в окно, – сказал Хуберт. – Ты отвлекаешься.
По сигналу таймера они прервали сеанс. Джиллиан пошла в туалет на другом конце коридора. Окошко открыто и холод ледяной, но грязь и вонь такая, что Джиллиан чуть не стошнило. Вернувшись в мастерскую, она увидела, что Хуберт уже заменил фанеру на грунтованный холст и принялся раскладывать кисточки, смешивать краски. Она тем временем мерила шагами комнату, стараясь размяться.
– Ну что, готова? – спросил он наконец. И опять выставил время на таймере.
Джиллиан вернулась на свой стул. Он подправил ей осанку, легко пригладил ладонью волосы. На этот раз Джиллиан стала наблюдать за Хубертом во время работы. Теперь он держал в руке кисть и, судя по размашистым движениям, набрасывал контуры.
– Ни туда ни сюда, – поделился он. – Писать с фотографии определенно проще.
Хуберт оборвал свои рассуждения, но вскоре опять начал ругаться: невозможно, мол, пере нести на плоскость холста трехмерный объект.
– Объект – это я, значит? – усмехнулась Джиллиан.
Но он продолжал, словно ее не расслышал:
– Вообще не знаю, зачем это делается. Невозможно написать то самое, что ты видишь. Наверное, на людей надо просто смотреть, а не картины с них писать.
– Зачем же ты этим занимаешься?
В ответ он только застонал.
Джиллиан представила себе музей с пустыми стенами. Посетители бродят по залам, а при встрече делают шаг назад и обходят друг друга кругом, внимательнейшим образом рассматривая.
Хуберт щелкнул пальцами:
– Эй, ты еще здесь?
Труднее всего ей давались первые минуты после перерыва. Каждый раз казалось, что новые три четверти часа она не выдержит. То в горле пересохнет и надо откашляться, то зудит где-нибудь и хочется почесаться. Однако со временем Джиллиан привыкла сидеть не шевелясь. В спине и ягодицах она по-прежнему чувствовала ноющую боль, но сжилась с этим ощущением, заполнявшим все тело. Постепенно она успокоилась, перестала волноваться о том, как будет выглядеть на картине и кому эта картина попадется на глаза. Картина будет существовать отдельно, сама по себе, это ведь не отражение ее и не копия. В любом моментальном снимке от нее больше, чем в этой картине. Когда таймер очередной раз подал сигнал, она подошла к мольберту взглянуть, чего добился Хуберт.
– Если захочешь, я буду позировать раздетой.
* * *Вот уже два дня, как Джиллиан таскала с собой повсюду верстку второго романа, написанного молодым и подающим надежды автором. В мастерскую к Хуберту она на этот раз отправилась на электричке и по дороге успела прочитать десяток страниц. Взглянув во время очередного их перерыва на свой мобильник, она увидела эсэмэску от редактора: стоит ли делать сюжет об этом романе, есть ли у нее идеи?
Книги вообще трудно пробивать на телевидение – какая из писателя картинка? «Придумайте хоть что-нибудь, – каждый раз говорит заведующий редакцией. – Видеть больше не могу одинокого писателя на прогулке по лесу!» Джиллиан написала в ответ, что сегодня готового решения у нее нет, но к завтрашнему дню будет. После ужина она опять взялась за чтение верстки, попутно размышляя, как бы ей поинтереснее подать этого молодого автора в телепередаче. И радовалась любой возможности отвлечься. В одиннадцать Маттиас зашел к ней в кабинет сказать, что ложится спать. К полуночи она вчерне продумала план сюжета: нет, не лесная прогулка, а краткий пересказ романа, проиллюстрированный архивными материалами, еще небольшое интервью с автором о трудностях работы над второй книгой, еще два-три фрагмента творческого вечера, чтобы прозвучали голоса читателей. Вполне достаточно для представления на редакционном совете. Джиллиан пошла в ванную, разделась. Долго изучала себя в зеркале. Вертелась, заглядывала через плечо.
Обычно четверг у нее далеко не самый напряженный день, но тут она все утро монтировала передачу. После обеда закончила наконец и сделала несколько звонков, чтобы уточнить сценарий, который собиралась завтра представить на совете. Книгу до конца она так и не дочитала. Гротескный сюжет, юмористические диалоги, и, несмотря на это – или, может, именно поэтому, – чтение нагоняло на нее скуку. Впрочем, она и в грош не ставила большинство книжных новинок. И теперь почему-то все реже увлекалась какой-либо книгой. Дело в ней самой, наверное. Когда какой-нибудь писатель жаловался, что его, мол, не представили в передаче про культуру, ее так и охватывало искушение дать совет: а ты сначала напиши хорошую книгу!
Она даже подумывала, не отказаться ли от этого сюжета, как вдруг встретилась у кофейного автомата с шефом, а тот, оказывается, уже решил его взять. В три часа она отправилась домой. Попробовала еще почитать, но так и не сумела сосредоточиться. Сегодня за завтраком она сказала Маттиасу, что вечером встречается с Дагмар.
Вышла из дому без чего-то шесть. Накрапывал мелкий дождик, за день похолодало. В трамвае она разглядывала других пассажиров, представляя их раздетыми догола. Пожилые женщины, деловые люди, мамаши, только что забравшие детишек из яслей, – все голые. Вот молодой и шикарно одетый бизнесмен, у него все туловище заросло густыми волосами. Вот мужчина, толстенное брюхо отвисло по самое некуда, вот женщина – груди огромные, вот девушка с рыжеватым пушком на лобке и пирсингом. Морщины, кожные складки, кожа смуглая и светлая, прыщи, веснушки, родинки. Джиллиан пришла на память старинная картина с изображением Страшного суда, где крошечные человечки корчатся на земле от страха и позора. Она попыталась вспомнить имя художника, который добился того, что сотни людей разделись догола, да еще и полегли на землю где попало.
На главном вокзале пересадка. Огромный зал кишит людьми. Джиллиан, как могла, лавировала в толпе, близость посторонних почему-то стала ей неприятна. Всю поездку на электричке она простояла в тамбуре.
Пока добралась, уже почти стемнело. Зонтик она с собой не взяла, лицо и волосы мокрые. Быстрым шагом миновала коридор, ведущий к мастерской. Вошла, не постучавшись. Хуберт сидит на диване, читает газету, рядом на полу бутылка пива. Отложив газету в сторону, он взглянул на Джиллиан. На его лице написано одно – равнодушие. Она бросила пальто на диван. Хуберт встал, бегло поцеловал ее в щеку:
– Ты готова?
Джиллиан наклонилась за пивной бутылкой, сделала большой глоток, вернула бутылку на место. И только после этого, взглянув на Хуберта, кивнула. Тот посоветовал ей сложить одежду на диване, а сам подошел к мольберту, чтобы установить фанерный лист для эскизов.
– Пол немытый, к сожалению, – произнес он, повернувшись к Джиллиан спиной.
Перед мольбертом стоял пустой стул, Джиллиан сидела на нем вчера, а рядом небольшая электрическая печка.
Обеими руками Джиллиан стянула через голову пуловер, осталась в льняной блузочке без рукавов. Расстегнула две верхние пуговки и чуть замешкалась. С Хуберта не спускала глаз. А тот стоял, отвернувшись, у мольберта и перебирал свои рисовальные принадлежности. И все равно она повернулась к нему спиной, снимая джинсы. Штанины узкие, пришлось ей покрутить задом, чтобы из них вылезти. Невольно она подумала, сколь комично это зрелище. Сняла тоненькие гольфы, расстегнула остальные пуговички на блузке. А потом взяла, да и попросила Хуберта выдать ей плечики для одежды. Тут уж пришлось ему обернуться, но смотрел он прямо ей в лицо.
– Лён всегда мнется, – с улыбкой пояснила она, когда Хуберт протянул ей проволочную вешалку.
Джиллиан казалось теперь, что ситуация у нее под контролем. В одном только нижнем белье она уселась на стул.
– Как мне сидеть? Как вчера?
– А я думал… – И Хуберт оборвал себя на полуслове.
Джиллиан поднялась и, повернувшись к нему спиной, быстренько скинула трусики и бюстгальтер. Нагишом она двигалась по-иному, медленнее, с выпрямленной спиной, чуть скованно. Знала точно, что Хуберт сейчас ее оценивает. Мысль о том, что он уже стольких женщин видел и рисовал обнаженными, вселяла в нее неуверенность. Белье она засунула под другую одежду на диване, уселась на стул перед мольбертом.
– Нравится тебе то, что ты сейчас видишь? – спросила она и тотчас разозлилась на себя за этот вопрос.
Хуберт не ответил. Она приняла ту же позу, что накануне, и обрадовалась, что скрещенными руками она себя прикрывает. Хуберт в задумчивости прошелся по комнате, потом двинулся к ней – очень медленно, замирая едва ли не на каждом шагу, чтобы ее рассмотреть. Джиллиан пыталась следить за его взглядом, ощупывающим ее с ног до головы. Лицо у него было серьезным и сосредоточенным.
– Можно мне сделать несколько фотографий?
Джиллиан, помедлив, кивнула.
Хуберт вставил пленку в фотоаппарат и подошел к ней совсем близко. Аппарат, за которым можно скрыться, кажется, придавал ему смелости. Только когда пленка была полностью израсходована, он достал ее и запечатал. И лишь после этого взялся за рисование.
Плетеное сиденье стула резало нещадно, электрическая печка обогревала Джиллиан лишь с одной стороны. Она пыталась отвлечься, подумать о чем-нибудь другом. Что она вообще здесь делает? Маттиас, если когда-нибудь увидит картину, устроит ей грандиозную сцену. Разумеется, Маттиас ее узнает, что бы там Хуберт ни говорил. И нипочем не поверит, что она не спала с художником. Прошлое Джиллиан ему хорошо известно, за десять лет после училища она испробовала все, чего душа пожелает. Могла переспать с мужчиной только из симпатии к его образу жизни. Или из любопытства: каково это – изменить постоянному другу? Маттиас часто расспрашивал ее о тех временах, а она ничего не скрывала. «Зато теперь ты моя!» – эти слова Джиллиан часто от него слышала, и пусть сама формулировка ей не нравилась, но зато придавала уверенности в себе. И незачем ей было гулять на стороне. А случись такое, да Маттиас узнал бы, – все разом бы рухнуло, это уж точно. Она сама не понимала, отчего ее так тянет к Хуберту. Одевается он как попало, да и вообще, кажется, не заботится о своей внешности. Немногословный, в общении даже мрачноватый – с таким всегда можно нарваться на бесцеремонность или грубость. Когда-то давно она завела короткий роман с художником, это был сущий кошмар. Но теперь, может, она искала как раз того, кто способен вселить в нее неуверенность? Надеялась, что именно так она сумеет расшевелиться? Да, она хотела понять и почувствовать самоё себя. Звучит как цитата из сборника жизненных советов. Порой они с Маттиасом хохотали над подобными советами в глянцевых журналах, в том числе и над перечнем способов сохранить свежесть в давно сложившихся отношениях, что не мешало ему увозить ее на праздники в какой-нибудь горный спа-отель, где их ублажали массажами, ваннами и роскошной едой. После чего они спали друг с другом, как будто и это входило в программу пребывания. А ведь Джиллиан давно уже испытывала удовлетворение не столько от секса с Маттиасом, сколько от того факта, что в их отношениях секс имеет место. Как доказательство того, что все у них в порядке и так будет всегда.
Запищал таймер. Поза, в которой Джиллиан сидела, словно заменяла ей защитную одежду, но стоило только подняться, как к ней вернулось ощущение собственной наготы. Тем не менее она подошла к Хуберту, который все так и держал в руке угольный карандаш, и встала рядом. Хуберт отступил на шаг, чтобы рассмотреть эскиз или скорее чтобы не оказаться в непосредственной близости от Джиллиан. С той минуты, как она разделась догола, Хуберт вообще вел себя весьма отстраненно. Повернувшись к Хуберту, стоя спиной к мольберту, она попыталась изобразить на лице то самое растерянное выражение, что запечатлел рисунок углем.
– Неужели у меня действительно такой взгляд? – Джиллиан очень хотела произнести эти слова уверенно и с улыбкой, но не получилось.
Хуберт пошел к двери, снял с крючка на вешалке легкое кимоно и протянул ей:
– А то я буду виноват, что ты простудилась.
Джиллиан разглядывала рисунок. Точнее, черновой набросок, в котором уже угадывалось портретное сходство, хотя вопрос о сходстве сейчас почему-то утратил для нее значение.
– Ты доволен? – обратилась она к Хуберту.
Тот отрицательно покачал головой:
– По моему ощущению, здесь тебя нет. Ну, чуточку стыдливости в самом начале, а потом ты попросту отсутствовала.
– Но что от меня требуется? Я ведь впервые на такое решилась.
– Требуется твое присутствие, – объяснил Хуберт. – Ты должна быть здесь, иначе между нами ничего не произойдет.
Джиллиан язвительно рассмеялась в ответ.
– Раздевайся, – скомандовал Хуберт. – Ноги врозь, упираешься в пол. Чувствуешь пол? Чувствуешь свой вес?
Джиллиан припомнились упражнения, которые они выполняли на первом курсе в училище, она и тогда не очень понимала, что имеется в виду под присутствием.
– О чем ты думаешь?
– О театральном училище.
– А как себя чувствуешь?
– Не знаю. Устала.
– Садись.
Пришлось ей, усевшись на холодном полу, согнуть под прямым углом ноги, опереться локтями о колени, одной рукой взяться за запястье другой руки. Волей-неволей в памяти возникла скульптура Майоля – женская фигура в точно такой же позе. Хуберт выставил время на таймере, принялся рисовать. Время от времени он издавал тяжелый вздох, а то и швырял в ярости карандаш. Ничего не получается! Пиликанье таймера, по глотку пива, новая поза. Чем дальше, тем молчаливее становился Хуберт. Не раз он срывал и швырял на пол лист бумаги, едва успев сделать несколько штрихов. Джиллиан устала, ее тело свело, все болит. В следующий перерыв она начала было делать гимнастику на растяжку, но Хуберт уже снова завел часы:
– Так, разделась!
Джиллиан распахнула кимоно. Он, зайдя сзади, это кимоно с нее чуть ли не сорвал.
– Легла!
Она улеглась ничком на пол, голову положила на скрещенные руки. Почувствовала, как все ее тело покрывается гусиной кожей.
– Мне надо в туалет.
– Не сейчас. Руки вдоль туловища!
Скула заныла от соприкосновения с холодным полом. Хуберт стоял вплотную к ней, виднелись только его ноги.
– Переворачивайся на спину.
Джиллиан перевернулась, грязь с пола прилипла к ее животу, к груди, к лицу. Холод заползал в ее тело, грудь вздымалась и опускалась. Срам она прикрыла рукой.
– Нет! – тотчас отозвался Хуберт.
Убрала руку. И постепенно успокоилась. Лежала там как неживая. А Хуберт все так и стоит рядом, глядя на нее сверху вниз. Джиллиан рассматривала потолок и электропровода, ведущие к уродливым люминесцентным лампам. Каждая такая лампа – серый островок грязи. Она все пыталась заглянуть в глаза Хуберту. Когда наконец они встретились взглядом, Хуберт немедленно отошел в сторону. Она села, а Хуберт глядит в окно, уставился во тьму. Она встала, рукой стряхнула грязь со всего тела, с лица. Подняла с пола и накинула кимоно, мелкими шагами направилась к Хуберту.