/.../
ГЛАВА IХ
Ночник на столике еще горел. Все равно горел. И книги лежали неровной стопкой. Мои руки, эти сами по себе живущие руки, потянулись за верхней, им надо было что-то листать, теребить, они не знали, что там, сразу за обложкой - его лицо... Молодое, сосредоточенное... Живое. Я оттолкнула от себя эту раскаленную книгу, нет, не отбросила, именно оттолкнула в густой сопротивляющийся воздух. Потом сама упала, утонула на дно кресла, того самого кресла, стиснула лицо руками, будто все-таки собралась отчаянно и неудержимо разрыдаться. Нет. Плакать я не смогу. О нем - не смогу. - А может, до приезда полиции лучше ничего не трогать? - донесся из-за стены робкий голос совершенно чужого человека по имени Крис. - Не говорите глупостей, - отрезала железом та маленькая женщина в костюме песочного цвета. - Полиция прибудет только утром, вы хотите, чтобы все это просочилось к соседям внизу? Покойнику не хватало только иска за порчу имущества. Найдите какую-нибудь тряпку, молодой человек, и вытрите поскорее пол. Эдвард, Грегори, к вам тоже относится. - Верно говорите, дамочка, - раздался хриплый пропитой голос. Кажется, это он нецензурно орал на меня из-за ближайшей соседней двери на лестничной площадке, - там внизу такая шлюха живет, она за свои обои удавится, это я вам точно скажу. И ладно б только вода, а то кровищи-то, кровищи... Я переломилась пополам, втиснула лицо в колени, а ладони - в уши. Голоса стали гулкими и неразборчивыми, как морской шум пустой раковины. "Почему вы оставили университет, мисс Инга?.." Инга, Инга, Инга... Мое нелюбимое, уродливое имя - как заклинание. Заклинание не помогло. Помочь могла только я сама, а я... - Но тело... его, может быть, все-таки лучше не трогать? - это Крис. Крис, которого я ненавижу. Потому что у него пустые глаза, вялые руки, бесцветно-никакой голос. Крис никогда меня не любил, он никого никогда не любил и не полюбит, и поэтому он будет жить долго и спокойно, он ни за что не окончит жизнь вот так... - Старикан был псих, - с мерзким удовлетворением собственной осведомленностью выкладывал хриплый. - Встретишь на лестничной площадке ни тебе здрастьте, ни фига. Всегда как в воду опущенный, глаза психованные за этими стеклами. Мальчонку к себе привечал, студентика с четвертого этажа. Вроде они там какую-то машину собирали, это теперь так называется... - Прекратите, - маленькая железная женщина перерезала напополам его непристойный хохот, гулко загудевший в завитках морской раковины. Глаза за стеклами, за толстенными стеклами, уменьшенные, далекие... Не выносившие яркого света. Да, все время было темно, наверное, поэтому... точно, поэтому не могу вспомнить его лица. Только книжная фотография с росчерком наискосок: проф. Ричард Странтон. Только она... и еще бледно-желтая маска, запрокинутая навстречу беспощадному люминисцентному свету ванной, маска с голыми глазами, слишком большими, слишком раскрытыми... Нет!!! Все-таки книга - поднять, поправить покосившуюся обложку, зажмуриться, а потом посмотреть, долго-долго смотреть на титульную страницу... Проф. Ричард Странтон. Прищуренные, серьезно-ироничные глаза - без очков. Всего лишь книга. Книга. Петрарка. "Этот человек был способен на великую любовь..." А я - беспечно и равнодушно, думая о чем-то своем, - уже не помню, не собираюсь помнить, о чем или о ком! - "Спасибо"... Гулкие голоса в раковине звучали, не переставая, но внезапно они вновь прорвались в мое сознание, агрессивные и назойливые. Женщина: - Грегори, вы последний, кто видел его живым. Когда это было? Не смотрите такими глазами, вот лежит ваша одежда. Впрочем, можете молчать до прихода полиции, а еще лучше - вашего адвоката. Этот Грегори - почему-то знакомый голос, но не помню, не помню...: - Вы... вы... Так вот оно что. Браво, браво, это гораздо безопаснее, чем расстреливать машину на шоссе. А вы не думаете, что и я мог бы кой-чего рассказать полиции? Хотя конечно, черт, у меня нет никаких доказательств, вы все правильно рассчитали... Крис: - Господа, если вы позволите... У меня жена на восьмом месяце, я не могу надолго оставлять ее одну. Если я вдруг понадоблюсь... то есть, я имел в виду, если следователь захочет со мной пообщаться - я живу в сто первой квартире, это через дверь. Хриплый: - А ну стоять! Вот вы и попались, типчик. Вы там не живете, никогда вас там не жило. И номер там триста сорок, кстати, - во кретин, хоть бы номер посмотрел... Крис: - Послушайте, я вас вообще впервые вижу. Либо вы берете свои слова обратно, либо... Сиплый хохот, приглушенная возня, удар, звон стекла. Женщина: - Прекратите! До прибытия полиции никто никуда не уходит, это решено. Но выяснять отношения сейчас я не позволю, все слышали? Грегори, вас касается в первую очередь. Хриплый: - Что-то вы раскомандовались, дамочка. Сами-то вы откуда взялись? Я на нашей лестничной площадке всех знаю как облупленных... Наверное, мальчик в бейсболке - неожиданным басом: - Эй, ты, полегче, дядя! Женщина - испуганно, совсем без железа: - Эдвард! Я с новой силой сжала уши и виски, в которых громко запела, запульсировала кровь, да, вот так, хорошо, почти птичья запредельная песня - поверх этих диких кощунственных голосов. Эти люди с лестничной площадки, они толпятся в коридоре, у самой распахнутой двери ванной комнаты, где, наверное, еще горит свет, где свешивается за борт ванны пергаментная рука, из которой уже давно не каплет кровь... "Я прошу вас, останьтесь, мисс Инга..." А они разыгрывают там циничный спектакль, самозабвенно предъявляют друг другу нелепые обвинения, грызутся, словно запертые в банку пауки. И это я, я сама собрала всех их здесь, я с безумно-кричащими глазами ломилась во все двери на лестничной площадке, - зачем?! Я должна была всего лишь вовремя остаться... остаться, когда меня об этом просили, когда заклинали: Инга, Инга... Круглый столик, на нем лампа, клетчатый плед и книги. Еще была моя недопитая чашка чая - но ее он убрал, он не мог оставить беспорядка... И, кажется, было еще что-то, зафиксированное только подсознанием, как темное пятно на слепой поверхности края глаза. Как-то связанное с моими руками, этими нервными неуправляемыми руками... Да! Черный квадратный прибор с лампочками, рубильником, шкалой и стрелкой. Этого прибора не было. Я наклонилась над самым столиком, чуть наклонила купол ночника, чтобы свет упал непосредственно на полированную поверхность - точно, на тонком, незаметном слое пыли просматривался гладкий прямоугольник. Здесь лежала та коробка, на которой мои пальцы чем-то щелкнули, и это было очень важно, потому что... Судорожная мертвая хватка сухих пальцев. "Здесь, со мной..." - Вы здесь? В этом мягком, бездонном кресле все-таки были пружины - иначе они бы не взвизгнули, как аварийные тормоза, когда я резко, лихорадочно взвилась в повороте на сто восемьдесят градусов, не успев даже встать. Сердце бешено колотилось в такт растущему глухому негодованию. Удерживая прерывистое дыхание за плотно сцепленными зубами, я медленно подняла взгляд от голых, покрытых редкими волосами мужских щиколоток до мощной шеи, выглядывавшей из тесного махрового ворота банного халата. - Вы здесь, - повторил парень, - вы... - Кто вы такой? - с тихой ненавистью спросила я, хотя, в принципе, сразу идентифицировала голос. Один из тех - этого было вполне достаточно. На голой шее отчетливо прыгнул кадык. - Вы меня не узнали, я вижу, меня зовут Грег... Тьфу ты черт, по идее, теперь моя очередь вас спасать, так глупо все получается... Почему-то мы с вами пересекаемся, как только я оказываюсь в самой что ни на есть трубе. Я сяду, можно? Он сделал шаг от дверного косяка вглубь комнаты и, подобрав подстреленные полы халата, рухнул на маленький табурет. Я медленно повернулась в уже не скрипящем кресле. Парень, точь-в-точь, как я, взял с вершины стопки книгу и начал листать ее совершенно машинально, одними руками. И вдруг вскинул на меня несчастные, умоляющие, затравленные глаза. И я узнала его. Не помню, из-за какой двери он вышел, когда я колошматила во все подряд, зовя на помощь - тогда я не видела абсолютно ничего. Но этот взгляд мгновенно, сам собою всплыл в памяти. Конечно, автобус, разъяренная толпа, парень, вывалянный в грязи, - как я тогда нашлась, как изящно обвела их всех вокруг пальца, просто так, из человеколюбия, какая ж я была смелая, остроумная, безукоризненно владеющая собой... Стоп, это было всего лишь несколько часов назад. Я прикусила изнутри губу. Снова начала нарастать темная, необъяснимая злоба. Я опять оглядела этого Грега с ног до головы - розовая в редкой поросли кожа, со всех сторон выглядывающая из-под куцего халата, огромные, голые по локоть руки и такая же узловатая шея, воспаленные царапины на щеках и лбу, лохматые русые волосы и эти глазищи загнанной зверушки. Чистенький. Успел помыться и, может быть, даже... женщина в коридоре что-то говорила о его вещах в ванной... той самой ванной... - Понимаете, теперь все еще хуже, - сбивчиво заговорил он. - Похоже, что я действительно последний, кто видел профессора Странтона живым. Я-то знаю, что это самоубийство, по-любому самоубийство, у него были причины, вы только не подумайте, что я все знал заранее, я тогда вообще не очень-то о нем думал... Но Ольга хочет пришить его смерть мне, мне, понимаете?! Она... долго рассказывать, она решила от меня избавиться, и теперь сделает это по закону. А я идиот, последний идиот, я же имел возможность, а вместо этого еще и сам выложил ей все про машину... - Какую машину? Просто надо было как-то остановить этот поток, который уже начал сливаться в ушах в одну длинную пронзительную ноту. Грег выглядел таким же законченным психом, как и тогда, на улице, когда высматривал в зеркальных витринах злодеев с пистолетами. Но он сказал: "профессор Странтон", он знал его, - а мне теперь было жизненно важно все, что хоть как-то касалось, имело отношение... - Машина? - переспросил Грег. Оборванный на полуслове, он выглядел на редкость обескураженно и нелепо. Внезапно он подался вперед, табуретка натужно заскрипела под тяжелым телом, книги на столике угрожающе накренились, а Грег во все вытаращенные глаза разглядывал меня с ног до головы. Как будто только что увидел. Как будто я была совсем раздета. Как будто... - Это вы, ведь правда, - неслышно полувопросительно прошептал он. - Я должен был сразу догадаться, некому кроме вас... Вы красивая. Я его даже где-то понимаю. Зато я - я отказывалась кого-то понимать! В лицо ударила жаркая красная волна, и я крикнула - спазмы сдавили звук на подступах к горлу, и получилось тихо, почти неслышно, но от вибрации воздуха все равно тревожно зазвенели подвески люстры: - Что значит "я" ?! Он вздрогнул, как будто я его ударила. Если бы он еще и промолчал... Но он не промолчал. - Да, вы ведь пешком поднимались по лестнице. Значит, не выше, чем на третий этаж... Я должен был догадаться, еще когда он рассказывал мне. А вы что - не знаете? Так и не знаете, что это ради вас - машина... И Грег принялся рассказывать, неожиданно он стал каким-то деловым и даже педантичным, как будто уже не в первый раз выкладывал эту историю. Пункты А и Б, словно задачки в школе - глупо, глупо... И все - правда, в этом не возникало ни тени сомнений. Так значит, Марта никогда не жила на одной лестничной площадке с профессором Странтоном. И Крис - никогда... Только сила моего желания, моего слепого, нелепого желания... Которое сбылось. И то, о чем мечтал, близоруко щурясь над микроскопическими деталями, старый профессор, тоже сбылось. Как все просто: ему просто больше не о чем было мечтать... Машина - ради меня. Тонкие ручейки розовой воды из-под прикрытой двери ванной - тоже ради меня. И здоровый детина в коротком махровом халате - этакий душеприказчик, читающий мне текст завещания. "Вот чай, мисс Инга. Вот машина профессора Странтона. А вот тело профессора Странтона, это тоже вам, мисс Инга..." - Заткнитесь. Не получилось ничего громче шепота, гулкого и звенящего. Но Грег все-таки замолчал, мгновенно выскочив из педантичного образа, и только прошептал словно на остаточном дыхании, еще тише меня: - Я не буду, если вы не хотите. Просто... - Все это не ваше дело, не ваше, понимаете? Не смейте никому этого рассказывать! И где сейчас машина?! Наверное, это была его индивидуальная реакция на слово "машина" - снова ошеломленное хлопанье ресниц над вытаращенными глазами. Его руки зашевелились, потянулись к вискам - и вдруг он резко вскинул голову, словно настигнутый внезапным озарением. И тут же в глазах снова появилось пропавшее было затравленное автобусное выражение. И, наклонившись ко мне, Грег зашептал быстро-быстро: - Машина здесь, у меня в кармане. Слава богу, ее-то я Ольге не отдал. Послушайте, вы и не представляете, до чего конкретно я влип. Как только прибывает полиция, Ольга показывает им мои вещи в ванной, и меня забирают по обвинению в убийстве. Мне надо немедленно бежать, надо как-нибудь открыть еще одно пространственное измерение, где-нибудь подальше, не в этом городе. Понимаете, о чем я? Войти в дверь, а выйти в окно. Третий этаж, не так уж высоко... Идиот. - В другом измерении может оказаться и двадцатый, - сказала я устало и холодно. - Бегите, спасайтесь, причем тут я? Рука Грега лихорадочно скользнула в карман халата, застряла там непонятно надолго, словно искала монету среди горсти металлолома, и, вынырнув, с размаху опустила на столик черный прибор. Тот самый. На то же самое место, точно на темный прямоугольник в незаметной сероватой пыли. Горела красная лампочка, мигала зеленая. Лениво колебалась стрелка на полукруглой шкале. Грег несколько раз щелкнул рубильником - отрывистыми, судорожными движениями не только пальцев, но и всей руки чуть ли не до плеча. Сломает! - моя рука автоматически дернулась вперед, коснулась пальцев Грега, и он отдернул свою, словно ошпаренный. - Видите: ничего не получается, - тихо сказал он. - я очень вас прошу... Попробуйте вы. Его умоляющая физиономия вдруг потеряла четкость, начала расплываться у меня перед глазами. Я откинулась в кресле и прикрыла глаза. Спи, Инга, надо спать, я расскажу тебе сказку. Вот волшебный сундучок, он исполняет три желания. Почему только три? Потому что это сказка. В жизни - максимум одно. И никто его не исполнит, но если ты очень попросишь, оно перестанет быть твоим желанием - разве не одно и то же? Крис... Может быть, я его еще люблю? Смешно... Это Петрарка был способен на великую любовь. А я не способна ни на что, и уж тем более пошевелить эту несчастную стрелку. Я выпрямилась и сказала серьезно, по деловому: - Возьмите себя в руки, Грег, и не делайте глупостей. Даю вам слово, я не буду скрывать от полиции ничего о себе и профессоре Странтоне. Экспертиза покажет, что он покончил с собой, мотив есть. Машину оставьте на столе, слышите, ее пропажа - единственная против вас улика. А в принципе никто вам ничего не сможет сделать, если вы сами себе не навредите. - Спасибо. Натужно заскрипела табуретка, крупной дробью посыпались на пол книги. Грег встал, похоже, он очень старался на меня не смотреть, но не получалось, он ведь озирался по сторонам, будто искал еще какую-нибудь девушку в светлых перчатках, которая встанет на его защиту. С меня хватит. Я ничего ему не должна. Я не заметила, как он ушел. В коридоре по-прежнему звучали гулкие раковинные голоса, но я уже не разбирала слов. Теперь все будет так, как я сказала Грегу. Приедет полиция, следователь захочет побеседовать со всеми свидетелями, за присутствие которых на месте происшествия взялся, похоже, отвечать настоящий сосед профессора по лестничной площадке. И, когда они доберутся до меня, я честно расскажу: да, я знала покойного, я приходила к нему вчера вечером, да, вскоре после моего ухода он вскрыл себе вены. Почему? По-видимому, он был в меня влюблен, и в этот вечер потерял последнюю надежду. Вы знали об этом? Нет, я могла разве что догадываться, господин следователь... А что скажут этот перепуганный Грег и эта зловещая Ольга, меня совершенно не интересует. И Крис... И вдруг я поняла, чего хочу сейчас больше всего на свете. Спать!.. Неподъемная тяжесть навалилась на веки, на ресницы, на грудь... В бок больно упиралась острым углом книга профессора, но, чтобы ее отодвинуть, надо было шевельнуть рукой, а это невозможно, совершенно невозможно... Я напоследок чуть приоткрыла глаза и увидела его в мутноватой дымке, он склонился за столиком и уже положил пальцы на что-то черное и прямоугольное. И можно было очень смешно пошутить: Крис, твоя как-ее-там Клауди уже здесь, в этом пространстве, я постаралась, - но ведь для этого надо было шевельнуть губами... Последний звук в сонной тишине - щелчок рубильника. Крис.
/.../
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА VII
Уже не Президент.
В чем давно пора честно признаться хотя бы самому себе. Он щелкнул кнопкой пульта, и экран маленького телевизора, вмонтированного в стену над кроватью, коротко мигнул и погас. По этому телевизору он каждое утро смотрел самый ранний десятиминутный выпуск си-би-эновских новостей. Не вставая с постели - маленькая слабость, которую он предпочитал скрывать от газетчиков, но от которой никак не мог отказаться. В конце концов, именно это непростительное утреннее сибаритство очень помогало ему войти в ритм рабочего дня - больше, чем последующий холодный душ и пробежка в парке. Поздно вечером он снова включал этот телевизор и засыпал сразу же после финальной заставки "Обозрения дня" по первому каналу. Хорошая, объективная программа, совершенно напрасно подхватившая ярлык "пропрезидентской". Во всяком случае, вчера он смог наглядно убедиться, что напрасно. Он встал и потянулся всем телом, разминая мышцы, затекшие после ночи в кресле. Огляделся по сторонам уже почти без отвращения. Надо бы все-таки прибрать хоть немного - правда, после следующей же свинской трапезы Хэнкса пол снова окажется заплеванным и закиданным объедками. Все равно. Он выдернул страницу из журнала, и, нагнувшись, принялся двумя пальцами собирать с ковра рыбьи кости, обгрызанные куски сэндвичей и банановую кожуру. Случайно задел ногой пустую банку из-под пива - она покатилась в сторону и с глухим дребезгом стукнулась о ножку кровати. Он вздрогнул и покосился в ту сторону, где из-под прожженного в нескольких местах и присыпанного сигаретным пеплом атласного одеяла высовывалась громадная волосатая ножища Фредди Хэнкса. Хэнкс не проснулся. Накануне он потребовал коллекционного коньяка "по тыще баксов за бутылку" - а подобные пожелания того, кого журналисты последовательно называли маньяком, террористом, узурпатором и, наконец, альтернативным Президентом, выполнялись мгновенно, - и вдрызг, по-лошадиному напился. Но все-таки, заваливаясь на президентскую постель, не забыл устроить у изголовья открытый ядерный чемоданчик. И даже предусмотрительно примотал скотчем указательный палец к красной кнопке. Эту кнопку он мог нажать в любой момент. По пьянке, по глупости, от нервов, просто случайно, неловко повернувшись во сне. Но Президент бывший Президент - уже устал бояться этого. И вообще - он страшно устал. Все, что происходило, поначалу казалось ему каким-то невообразимым кошмаром, фантасмагорией. Обнаружив бандита в своей спальне, он довольно быстро взял себя в руки, отдал - попытался отдать - необходимые распоряжения и ожидал освобождения с минуты на минуту. Решил не обращать внимания на угрозы и оскорбления этого психически неуравновешенного человека, включил телевизор, радуясь возможности следить за событиями. Ждал. И видел, как не помещающийся в сознание кошмар разрастается, мутирует все более уродливыми, извращенными формами. Этого не может быть, повторял он про себя, напряженно вглядываясь в экран, в то время как за спиной Хэнкс сосредоточенно расписывал зеркало матерными словами. Никто не мог принять всерьез путаные непристойные вопли пьяного дегенерата, которыми тот время от времени оглашал окрестности с помощью телефона. Тем не менее, журналисты прилежно цитировали наиболее связные места этих речей, а по видео мелькали плакаты идиотского содержания вроде "Молодежь - за Фредди Хэнкса" или "Поддержим народного Президента", возносимые над разношерстными толпами беснующегося народа. Время от времени на экране мелькал вице-президент, призывая людей к миру и спокойствию и заверяя, что основные силы действующей армии находятся у него под контролем и не сегодня-завтра стабилизируют обстановку. О пленнике президентсякой спальни журналисты перестали вспоминать уже к середине дня, сосредоточившись на освещении перерастающих в побоища демонстраций, замелькали имена первых жертв. Все это действительно было неплохо замаскировано под разбушевавшуюся народную стихию. Замаскировано. После вчерашнего ночного "Обозрения" он уже не сомневался, что так называемые "народные волнения" были кем-то срежиссированы, и срежиссированы профессионально. Кем? - на этот счет он, не задумываясь, мог выдвинуть три-четыре варианта. И не сомневался, что отыщет еще с десяток, если как следует напряжет умственную деятельность. Напрягаться не хотелось. И не хотелось больше смотреть телевизор. Последней каплей стал первый утренний сюжет си-би-эновских новостей о так называемом "всенародном референдуме". О "стихийно начавшемся" (три-четыре варианта - это если не думать...) сборе подписей в поддержку нового народного Президента. С этим референдумом было все ясно. Когда через пару дней порядок и спокойствие будут восстановлены, а храпящий сейчас в обнимку с ядерным чемоданчиком Хэнкс повязан и признан невменяемым, эти списки станут наглядным юридическим свидетельством народного недоверия ему, официально пока еще законному главе державы. Контрольным выстрелом в голову, так сказать. И не все ли равно, кто именно заказал этот выстрел? Какие бы силы не стояли за всем этим фантасмагорическим спектаклем, - они выиграли, а он проиграл. И проиграл вовсе не в момент необъяснимого появления Фредди Хэнкса в охраняемой десятками защитных систем и кордонов президентской спальне. Между прочим, и этот персонаж мог быть центральной фигурой чьего-то режиссерского замысла, в конце концов, не так уж трудно внушить страдающему манией величия пьянице, что он станет Президентом, как только переступит этот порог. Хотя рисковать ядерным чемоданчиком... на это они бы вряд ли пошли. Но меньше с тем. Он проиграл гораздо раньше. Когда окружил себя этими людьми, куда умнее, дальновиднее, циничнее и беспринципнее его самого. Соратниками, от которых в любой момент можно было ожидать подножки, а при благоприятном для них стечении обстоятельств - и лезвия под ребро. Сейчас просто наступил этот благоприятный момент, они им воспользовались, только и всего. Проиграл, когда совершенно сознательно решил, что такая команда нужнее и эффективнее сборища преданных дураков. Когда наивно подумал, что сумеет контролировать и держать в руках эту команду. Когда вообще подумал, что сумеет. Проиграл еще тогда, когда выиграл. Даже не президентские выборы. Тут все прошло на удивление легко, стоило только развернуть кампанию против непопулярной войны в западной Африке, и этого было вполне достаточно, чтобы взвинтить рейтинг. Самым сложным в той гонке оказалось научиться не опускать глаз, пожимая сотни тысяч избирательских рук. Имиджмейкер твердил, что это чуть ли не самое важное в манерах будущего главы державы, а ему было трудно, он с детства привык смотреть на то, что держит в руке. И он часами, вперившись в одну точку, жал перед зеркалом воображаемые руки. Какая глупость. Особенно для человека, который давно проиграл. Намного раньше. Когда разворачивалась избирательная кампания на пост мэра его родного городка, первая в жизни, и он был непростительно молод, а Стивен еще моложе, на два дня, они обычно вместе праздновали дни рождения... И вокруг не прыгали советники и имиджмейкеры, все приходилось продумывать и решать самому. И была жара, невыносимая, под сорок градусов, влажная жара, какая всегда разгоралась в этом месяце в его родных местах... И Стивена. Стивен был высокий, худющий, похожий на Дон Кихота и Авраама Линкольна. Стивен без всяких тренировок умел смотреть в чьи угодно глаза, хотя для этого ему обычно приходилось склонять набок голову. В том году на их общем дне рождения, когда грандиозная пьянка уже подходила к концу, он наклонил лохматую шевелюру чуть не к самому плечу, заглядывая в глубину глаз своего полутораметрового друга и противника, и сказал почти не заплетающимся языком: "Только чтоб честно, старина. А так - никаких претензий, что нам делить, кроме этого чертова мэрства? Только чтоб честно..." Была жара, по залу летали громадные черные мухи, председатель комиссии уже устал отмахиваться от них и только иногда оттопыривал нижнюю губу и резко поддувал, сгоняя с носа особенно нахальное насекомое. Председатель комиссии уже знал судьбу двух тысяч голосов некоего Джонсона, не имевшего никаких шансов, но располагавшего этими двумя решающими тысячами. Больше никто из присутствующих этого не знал, и все сидели в зале, напряженно ожидая разрешения интриги, несмотря на жару, на мух, на смертельную усталость последнего дня гонки. И Стивен. Потом, когда все толпились в проходе, торопясь пожать руку маленькому, юному, опускающему глаза мэру, Стивена в зале уже не было. На следующий день Стивена не было и в городе. А через год молодой, перспективный мэр один праздновал свой день рождения. И уже тогда чувствовал, что проиграл. С кровати донеслось неразборчивое сонное ворчание. Хэнкс спал, накрывшись с головой, из-под атласного одеяла торчала только его голая нога и верхушка жесткой нечесанной шевелюры. Эта макушка заворочалась, и дальше по одеялу прокатились крупные неровные волны. Хэнкс снова недовольно заурчал, поджал ногу, пытаясь спрятать ее под одеяло - вместо этого оно вовсе сползло с половины тела. Но не с той, где бугры смятой постели маскировали открытый чемоданчик с примотанной скотчем к пальцу красной кнопкой. Президент отвернулся - наблюдать за хаотичными, грузными, смертельно опасными движениями спящего Хэнкса не было никаких сил. Когда бандит проснется - проспится - надо будет попробовать поговорить с ним, как-то повлиять, убедить не устраивать больше таких трюков. Все-таки это его долг - пусть уже не как главы государства, а просто человека, случайно оказавшегося поблизости от маньяка, угрожающего всему человечеству. Насколько вообще этот Хэнкс вменяем? Вчера, разгоряченный и размягченный успехом пресс-конференции и первыми рюмками коллекционного коньяка, он прослезился, назвал пленника братом, пообещал дать ему в управление остров, - забавно, неужели этому бандиту в детстве читали "Дон Кихота"? а потом понес уже совершенно несвязную чушь, в которой отголоски недавней речи перед журналистами перемежались глубокими философскими рассуждениями о смысле жизни. О том, что эта самая жизнь имеет смысл, если исполняется желание, то самое главное желание, которое сидит в человеке и точит его изнутри, что проклятые интеллигенты уже придумали машинку, чтоб такое желание исполнить, а от рабочего человека всегда все скрывают, а у него, у рабочего-то человека, желания еще посильнее будут, чем у всяких профессоров с рыбьей кровищей, которой только ванны наполнять. Что он, Фредди Хэнкс, университетов не заканчивал, но знает, что туркам надо объявить войну, негров заставить работать, а машинки у интеллигентов поотбирать и раздать рабочим людям. Что лично он плевал на всякие там пункты А и Б, пространства и измерения, а нажать туда-сюда на рубильник и без этого сумел. И еще что-то там про ядерный чемоданчик, свою собственную гениальную голову и лестничную площадку. Уровень коньяка в бутылке опускался, язык Хэнкса ворочался все медленнее и медленнее, а по первому каналу уже начиналось "Обозрение дня"... И очаровательная журналистка серьезно, очень серьезно, - кто там на самом деле держит "пропрезидентский" первый канал? - прокомментировала материалы позорной пародии на пресс-конференцию, и впервые прозвучала оригинальная, хоть и пока осторожная формулировка "альтернативный Президент"... А Хэнкс пьяно крутил в толстых непослушных пальцах что-то черное и квадратное, совершенно лишнее и неинтересное. И он - тоже еще Президент, нужна же какая-то альтернатива, - отмахнулся от этого черного, подсунутого ему прямо под нос, как от огромной назойливой мухи... Одеяло сползло набок, открыв непристойно заголившееся волосатое пузо Хэнкса - растянутая футболка задралась до самых подмышек, а вельветовые шорты, когда-то обрезанные по колено из штанов, скомкались гармошкой. Захотелось его прикрыть, и это невольное побуждение опередило мысль о ядерном чемоданчике и смертельном риске немытого пальца на красной кнопке. Президент уже взялся за край атласного одеяла, когда колышащаяся туша на постели вздрогнула и резко повернулась на другой бок. Раздался короткий, пластмассовый, последний стук. Все. ... Он медленно вытер со лба огромную, совершенно ледяную каплю пота. Одеяло полностью соскользнуло на пол и лежало там бесформенными буграми. Хэнкс храпел на боку, в совершенно детской, трогательной позе, подложив руки лодочкой под небритую щеку, и сиплое проспиртованное дыхание ритмично шевелило кусок скотча, свисающий с указательного пальца. Ядерный чемоданчик с поднятой крышкой мирно стоял рядом, словно зевающий медвежонок, взятый за компанию в постель капризным мальчуганом... От чемоданчика до головы и рук Хэнкса было добрых сорок-пятьдесят сантиметров. От Президента до кровати - метров пять, не больше. Красавица-ведущая "Обозрения" никогда не скажет, что он поступил, как герой. Что сохранял хладнокровие, молниеносно оценил ситуацию, голыми руками отвел смертельную опасность от всего мира. Просто сегодня вечером она снова назовет Фредди Хэнкса маньяком и бандитом, а его... экс-Президентом. С этим уже ничего не поделаешь. Он давно проиграл. И все равно. Надо. Он сделал три меленьких бесшумных шага, и еще два, и споткнулся обо что-то твердое, лежащее на ковре, - не видел, обо что именно, взгляд был прикован к спящему телу на большой кровати... неподвижному. И еще пять шажков, и глубокий, слишком громкий вдох, и зажмурить глаза, нет, открыть! - и стремительно, воровато протянуть руку... Хэнкс не пошевелился. Ни тогда, когда трясущиеся руки подхватили с простыни раскрытый чемоданчик, ни когда с двойным клацаньем защелкнулся замок, ни когда торопливые дробные шаги отбросили тщедушное тело Президента на другой конец спальни. Нет, Фредди Хэнкс и не думал пока просыпаться. Он видел слишком хорошие сны. Он даже замычал, зачмокал и улыбнулся во сне. Президент вздохнул, проверил защелкнутые замки и уже без прежних предосторожностей направился к сейфу по другую сторону кровати. Президент приложил пальцы к выемкам на дверце, повернул замок, даже не оглядываясь на ровно храпящего Хэнкса, аккуратно поставил чемоданчик на место, захлопнул сейф и бессильно опустился в кресло. Допустим. Вот и совершено невиданное геройство. Которое лично ему уже ничем не поможет. Поможет человечеству, что, в принципе, тоже неплохо. Вот только рано или поздно эта махина на атласной постели все-таки проснется. И, возможно, в массивной черепной коробке хватит мозгов воссоединить воедино пропажу чемоданчика, тумбочку запертого сейфа и рисунок на кончиках пальцев пленника, полностью находящегося в его власти. Надо выбираться отсюда. Теперь - можно, его неосторожное движение уже не вызовет немедленного начала ядерной войны. Дверь спальни Хэнкс забаррикадировал перевернутым на ребро шкафом, но из смежного туалета на лестницу вел пожарный выход, которым в первые минуты паники Президент уже чуть было не воспользовался. Теперь - можно. Он встал. И сел обратно. По всем коридорам и лестницам расставлены кордоны солдат, об этом еще во вчерашних новостях говорил вице-президент. Подчеркивая, что в случае побега узурпатору - вчера Хэнкс еще был узурпатором, - ни за что не удастся уйти. Что в этом самом случае солдаты получили приказ стрелять без предупреждения. Кто-то из журналистов спросил его: а что, если тер... узурпатор будет прикрываться заложником, как живым щитом? И вице-президент пожал плечами. Мол, на войне как на войне... Его жизнь не бралась в расчет еще вчера. А сегодня... очень может быть, что солдаты получили еще один, вполне конкретный, хоть и не освещенный в средствах массовой информации приказ. Он опустил глаза. На ковре лежала какая-то квадратная черная штука, это она выпала тогда со зловещим стуком из кармана Хэнкса, это она попалась под ноги на коротком пути до ядерного чемоданчика... Он дотронулся до нее кончиком ноги. На полукруглой шкале трепетала стрелка.