Вот и все, пожалуй, что было известно Стефу о Владимире Ильиче Левине. После пересечения государственной границы бывшего Советского Союза следы Душелома терялись в зыбучих песках Большого мира. Терялись, да не до конца: какой-то профессор Владимир И. Леви, доктор психиатрии, опубликовал в русской нью-йоркской газете "Новая жизнь" поздравление ветеранам второй мировой войны с очередной годовщиной победы над фашизмом. Зачем профессору понадобилось трудиться над текстом поздравления, а ветеранам читать его, было не совсем ясно, - как, впрочем, и то, является ли Владимир И. Леви тем самым Владимиром Ильичом Левиным, кзылградским Душеломом. Но других следов не было.
Самолет скользнул в просвет между облаками и коснулся колесами посадочной полосы аэропорта Дж.Ф.К. Из салона экономического класса послышались аплодисменты: приехали! Слава Богу, не разбились и не утонули... Через несколько минут, подхватив свой баул и обгоняя попутчиков, Стеф уже ходко шагал по гулкому бетонному коридору. Впереди было томительное ожидание багажа и таможенный досмотр - уйма времени на это уйдет! - и все же хотелось среди первых поспеть к кабинкам паспортного контроля. Стеф усмехнулся: вот ведь как устроен человек! Куда, спрашивается, спешить, куда бежать? И все же так не хочется болтаться в очереди к пограничникам, с досадой повторяя про себя: "Медленно, ну почему так медленно?"
Следом за Стефом, отдуваясь, поспевал здоровячок средних лет, ближе к пятидесяти, в измятом синем блейзере, со спортивной сумкой "Адидас" в сильной руке. Здоровячок вертел головой на мускулистых плечах и глазел по сторонам, озабоченно разглядывая указатели направлений со стрелками: как видно, он впервые сюда попал и затруднялся с выбором пути. Стеф мимолетно ему посочувствовал - он помнил, как впервые попал в Нью-Йорк лет пятнадцать тому назад - и тут же о нем забыл, потерял из вида в движущейся человеческой ленте.
Перед разделительной пограничной полосой ждали своей очереди пассажиры с других рейсов, с паспортами в руках. Медленно продвигаясь, некоторые поставили баулы и саквояжи на мраморный пол и толкали их ногой по направлению к зеленой линии, за которой начинались Соединенные Штаты Америки. Стеф поспешно прикинул, какой хвост покороче и пристроился к очереди. И со смутным беспокойством обнаружил, что перед ним ловко орудует ногой тот самый здоровячок с сумкой "Адидас".
Очередь все же была не слишком длинной, и это успокаивало и примиряло с окружающей действительностью. Зубастая негритянка-пограничница, похожая на метательницу молота, подала нетерпеливый знак из своей кабинки, и здоровячок, в последний раз пихнув сумку, пересек зеленую линию. Метательница, получив паспорт, принялась его листать с неприятным треском и разглядывать. Здоровячок терпеливо ждал, облокотившись о стойку. Наконец, негритянка подняла круглые коричневые глаза и спросила взыскательным тоном:
- Имя?
- Мирослав Г. Коробкович-Матусинский! - выпалил здоровячок и, уловив досадливое недоумение в глазах негритянки, добавил поспешно по-русски: Князь, князь!
- Где останавливаетесь? - совсем уже недовольно спросила негритянка. По какому адресу? Вот здесь напишите!
Князь Мирослав Г. снова завертел головой, как будто выискивал вокруг себя, на стенах зала или на лицах людей, требуемый почему-то адрес.
- Встаньте в сторону, вот сюда, - велела негритянка. - Следующий!
Стеф подошел легким шагом, протянул документы. Мирослав Г. маялся за его плечом. Негритянка, цепко взглянув на Стефа, шлепнула въездную печать и вернула документы.
- Да напишите что угодно, - проходя, сказал Стеф. - Отель "Четыре сезона", Манхеттен - это же не имеет никакого значения!
- А можно? - спросил Мирослав Г. - А если проверят? Не выселят?
- Пишите, пишите! - сказал Стеф и рукой Мирославу Г. помахал.
Знакомые есть у всех - близкие, дальние и далекие, малознакомые и полузнакомые. Бывает так, что кончаются деньги, вымирают родственники, почти исчезает надежда, а знакомые остаются, они возникают внезапно, как чайки на гребне волны. Если бы покойник мог хоть ненадолго открыть глаза и выглянуть из своего гроба, он удивился бы, как много знакомых пришло проводить его в последний путь.
Знакомые, как правило, бывают приятны во всех отношениях. С ними, не связывая себя никакими обременительными обязательствами, можно выпить по рюмке или вспомнить забавную историю, почти выветрившуюся из дырявой памяти. Иногда, если повезет, можно с кем-нибудь из них с благодарностью переспать, сердечно удивляясь тому, почему же это не случилось раньше, вчера или в молодости, - ведь тогда и вся оставшаяся жизнь могла бы пойти-поехать по другой дороге.
А ведь есть еще и знакомые знакомых - вовсе неоценимые люди, готовые переводить на тебя свое время и даже придти к тебе на помощь только по той причине, что случай мимолетно свел тебя когда-то с человеком, имя которого в нужный час послужило ключом к закрытой двери его приятелей, также сохранивших о нем довольно-таки оплывшие воспоминания:
- Да что вы говорите! Значит, он жив-здоров? Вот здорово! А жена его еще при нем, ну эта, как же ее звали, дай Бог памяти!..
Знакомые в Нью-Йорке были и у Стефа, и у Мирослава Г. - как же без знакомых! Едва переступив порог гостиницы, Стеф задумчиво взглянул на телефон - кому бы позвонить, с кого начать. А Мирослав Коробкович-Матусинский, отпущенный-таки на свободу неприятной негритянкой, прямиком отправился в антикварный салон "Ласточка", на Брайтон, к знакомым.
Салон "Ласточка" оказался втиснутым между овощной лавкой и обувным магазином с фотоателье, где любой желающий мог мгновенно сняться на паспорт или на память, купить фотоальбом, окантовочную рамку или советский орден времен второй мировой войны. Помимо орденов в стеклянной витрине было разложено немало полезных предметов: обязательные куклы-матрешки, янтарь, валериановые капли российского разлива, горчичники из брянского горчичного семени, популярная брошюра "Все о Фаберже" и какой-то "аппликатор Кузнецова" - тряпка, усеянная пластмассовыми гвоздями и напоминавшая на первый взгляд пыточное приспособление. Внимательно осмотрев содержимое витрины, Мирослав поднял голову и встретился взглядом с продавцом - крепким дядькой в замшевой куртке, без интереса за ним наблюдавшим.
- Мне бы Вову... - сказал Мирослав, поглаживая ладонью стеклянную крышку витрины.
- Какого Вову? - нелюбезно осведомился дядька.
- Как какого? - удивился Мирослав. - Из Харькова!
- Ну я Вова, - неохотно признал дядька. - Дальше что?
- А я Слава! - обрадовался Мирослав Г. - Помнишь, Сыркин Валера нас на Якиманке познакомил, в Москве, мы тогда серебряную крюшонницу принесли, с позолотой. Сколько времени прошло, а все равно как вчера!
- Славка, - удивился Вова, - это ты! Ясно, что помню! Мы потом еще в стекляшку пошли, обмыли это дело... Ты откуда взялся?
- Потом расскажу... - сказал Мирослав, давая тем самым понять, что встреча с харьковским Вовой не случайна и не мимолетна. - Тут посидеть можно где-нибудь? Я приглашаю.
Дверь салона немедля была заперта на замок, и знакомцы отправились по соседству, в шашлычную "Два барашка".
Под сводчатым потолком шашлычной, на стенах, развешаны были оправленные в серебро питейные рога и поджарые музыкальные чонгури. Против входа, над длинным банкетным столом, висела картина, по бокам ее были изображены два вкусных барашка, а между ними помещена четкая надпись: "Человек бывает старым, а барашек молодым". И ниже - подпись: "О.Э. Мандельштам".
- Хозяин - чудак, - объяснил Вова, - но отличный парень. Он раньше стихи писал в Тбилиси, а теперь открыл кабак.
После заливного из петушиных гребешков, зеленого лобио и графинчика чачи, пахнувшей скотным двором, Мирослав Г. перешел к делу.
- Слушай, Вова, - спросил Мирослав, - ты про Каца такого ничего не слыхал? Тебе это имя ничего не говорит?
- У нас тут каждый второй - Кац, - сказал Вова. - А каждый первый если не Коган, то, значит, Иванов. А тебе зачем?
- А про Левина не слыхал, Владимира Ильича? - не ответил Миро
слав Г. - Он раньше психов лечил, теперь, наверно, на пенсии сидит.
- У нас тут на пенсии не сидят, - со знанием дела поправил Вова, - на велфере сидят, на социалке... Вон, видишь, в углу седой старик суп ест? Он тоже по этой части работал. Он, может, знает: у них тут клуб есть, вроде общества дурдомовцев - не психов, я имею в виду, а докторов. Пойдем, спросим!
Захватив с собой графинчик, пошли. Любитель супа, оказавшийся не Ивановым, а Коганом, охотно дал справку: есть клуб, есть Левин. И номер телефона в записной книжке отыскал.
- У нас тут просто, - вернувшись к своему столу, сказал Вова. - Город большой, а, кого надо, обязательно найдем. Мобильник у тебя есть? Звони!
- Нет мобильника, - сказал Мирослав, пожалев запоздало, что не внес в список предварительных расходов мобильный телефон. А ведь Жан-Луи Ронсак подмахнул список без возражений - и билеты, и командировочные, и даже новый пиджак-блейзер.
слав Г. - Он раньше психов лечил, теперь, наверно, на пенсии сидит.
- У нас тут на пенсии не сидят, - со знанием дела поправил Вова, - на велфере сидят, на социалке... Вон, видишь, в углу седой старик суп ест? Он тоже по этой части работал. Он, может, знает: у них тут клуб есть, вроде общества дурдомовцев - не психов, я имею в виду, а докторов. Пойдем, спросим!
Захватив с собой графинчик, пошли. Любитель супа, оказавшийся не Ивановым, а Коганом, охотно дал справку: есть клуб, есть Левин. И номер телефона в записной книжке отыскал.
- У нас тут просто, - вернувшись к своему столу, сказал Вова. - Город большой, а, кого надо, обязательно найдем. Мобильник у тебя есть? Звони!
- Нет мобильника, - сказал Мирослав, пожалев запоздало, что не внес в список предварительных расходов мобильный телефон. А ведь Жан-Луи Ронсак подмахнул список без возражений - и билеты, и командировочные, и даже новый пиджак-блейзер.
- На, держи мой, - сказал Вова. - А на кой он тебе вообще сдался, этот Левин? Крыша, что ли, у тебя поехала? Что-то не видать...
- Ничего не поехала! - тряхнул головой Мирослав. - Просто он одного родственника моего лечил и до смерти залечил. А потом смотрят - ничего от этого родственника не осталось: ни чемодана, ни часов, ничего. Все украли. Совок, сам знаешь! Там у тебя голову украдут, а ты даже не заметишь.
- Во гад! - посочувствовал Вова. - У психа украл!.. Ну давай еще по одной. За все хорошее!
Звонок в дверь оторвал Владимира Ильича Левина от обеда: макарончики с кетчупом, уцененный яблочный пирог. Поглядев в глазок, Душелом, не снимая цепочки, приотворил дверь и любезным голосом спросил:
- Чем могу служить?
- Я к вам, профессор, - доверительно улыбаясь, сказал Стеф Рунич. - По взаимоинтересующему нас делу, так сказать...
- Ну что ж... - с прищуром глядя, сказал профессор и отворил. - Милости прошу!
Двумя часами раньше Стеф из своего номера в отеле "Интерконтинентал" дозвонился в газету "Новая жизнь" и договорился о встрече. Через сорок минут после звонка он уже шагал по редакционному коридору, разглядывая таблички на дверях. Охотничий азарт вел его и подгонял.
В отделе писем без хлопот разыскали следы поздравителя боевых ветеранов с годовщиной окончания войны, и Стеф нетерпеливой рукой записал адресок. Оставалось лишь сесть в такси и ехать.
- Так, так... - приятно улыбаясь, молвил Душелом, выслушав рассказ Стефа о визите в редакцию. - Очень, очень приятно. А что, собственно, привлекло ваше внимание к моей скромной персоне?
- Профессиональные интересы, - подумав, сказал Стеф.
- Мы, выходит дело, коллеги? - спросил профессор.
- Ну не совсем, - сказал Стеф. - У вас свои интересы, у меня свои. И они лежат в одной плоскости - финансовой.
Душелом оживился, прочистил горло - "кхе-кхе", придвинулся вместе с хлипким дачным стулом поближе к столу, а затем снова отодвинулся.
- Я, как нетрудно убедиться, несколько стеснен в этой самой плоскости, - сказал Душелом и плавно обвел обшарпанные стены комнатенки длинной рукой. - Вот уже шесть лет, как я вдовствую, дети мои далеко, мне совершенно не на кого опереться в жизни. Никто мне не постирает, никто не сходит за молоком. В этой однобедрумной квартире никогда не звучит смех, и только воспоминания о прошлом скрашивают мое решительно не обеспеченное одиночество.
- Вы еврей? - с нетерпением выслушав тираду Душелома о житейских неурядицах, спросил Стеф.
- Ну зачем же так, в лоб? - нешироко разведя руки, сказал Душелом и головой покачал осудительно. - У Льва Николаевича Толстого, как вы помните, тоже встречается Левин... К тому ж я крещен. - И, заметив хмурый взгляд гостя, добавил поспешно: - Впрочем, это не основное.
- Ну разумеется... - пробормотал Стеф. - А знаете, профессор, в прошлом месяце я побывал в Кзылграде.
- Да что вы! - ничуть не обрадовался этой новости Душелом. - Вот уж гнусный городишко, во всяком случае, по сравнению с Нью-Йорком. И как же вас туда занесло, позволительно спросить?
- Мой родственник жил там и умер, - сказал Стеф. - Матвей Кац, художник.
Левин одеревенел на своем стуле, лицо его сделалось скучным и старым. Сочувственно помолчав, он спросил:
- Искали место погребения?
- Меня, прежде всего, интересовала его жизнь, - сказал Стеф.
- Я закрыл ему глаза, - торжественно, как о подвиге со смертельным исходом, сообщил Душелом.
- Расскажите! - попросил Стеф.
Он умер от воспаления легких, усиленного истощением. Телу надоело обороняться от подступающей смерти. Раньше бы сказали: "Умер от голода".
"Какая это благодать - чувствовать вкус горячей овсяной каши во рту! в последний день жизни записал Кац в своем дневнике, с которым не расставался никогда. - Такое я испытывал, помнится, в одиннадцатом году, в Петербурге, в галерейном буфете художественной школы Званцевой. Я вернулся с каникул, с Клязьмы. Я оголодал, голод сидел у меня на плечах, как горб. Это тогда, на Клязьме, я написал мое "Купанье красных коней". Через два года, когда Петров-Водкин написал своего "Красного коня", в молодом всаднике я узнал себя - только ноги у меня длинней. Лукавый Кузьма всучил мне отступные..."
За три месяца до того, как вызванные соседями милиционеры увезли Каца в психиатрическую лечебницу, в его берлоге в Желтом медресе отключили воду и электричество - за неуплату. Странный жилец заперся в своей худжре на крючок, рисовал с утра до вечера, а ночью выходил на волю. Потом перестал выходить и по ночам...
С течением времени человек обрастает имуществом, как древесная ветвь листьями. Имущество, обнаруженное милицейскими властями в худжре Каца, состояло из связанных шпагатом пачек старых газет, из которых хозяин по мере надобности складывал то лежанку, то кресло, то стол. У оконца, подобно трехногому, из иной цивилизации циркулю, стоял мольберт, на стене был нарисован малахитовый камин с пылающими в нем поленьями. Множество картин десятки или сотни - наполняли комнату; они теснились, вплотную друг к другу, вдоль стен, оставляя для передвижения по комнате лишь незначительное пространство.
На требовательный стук в дверь хозяин не отозвался. Тогда милицейский старшина приналег плечом; крючок отскочил. Старшине и теснившимся за его синей спиной любознательным соседям открылась мирная картина: старый Кац сидел на связке газет посреди комнаты, на его голове горел и свешивался, как петушиный гребень, алый берет.
- Ну что ж, позвольте представиться, - сказал Матвей Кац. - Художник, философ, писатель, автор многочисленных фолиантов, дневников, жизнеописаний, неотправленных писем, посвящений, афоризмов и лирики. Я человек культуры. Русскую культуру губит авторитет Антона Чехова. - И, поглядывая на старшину скептически, добавил: - А у вас, молодой человек, с художественным вкусом пробел: ваш китель недостаточно синь, краска выгорела и поблекла, и вообще белое с желтым тут было бы более к месту. Вот интересно! В детстве краски воспринимаются куда главней и важней, чем потом. Наверно, с годами глаз привыкает к неповторимости многоцветья и утрачивает свежесть восприятия. А? Как вы думаете?
- Чего? - вежливо спросил старшина. - Какие краски?
- Все краски, - разъяснил Кац. - Все. От А и до Я.
- Ну ладно, - сказал тогда старшина. - Поехали, папаша.
- Мне нельзя, - сказал Кац. - По закону не полагается.
- Как так? - насторожился старшина.
- Я невыездной, - сказал Кац. - Мне даже в Монголию нельзя.
По-ловчему разведя руки, старшина подошел к сидящему, сгреб легкое, усохшее до костей тело и потащил к двери. Кац рвался из захвата и пыхтел. Соседи глядели молча, сочувственно: в Союзе синий мундир не вызывает доверия.
Посреди двора медресе, у круглого высохшего фонтана, стоял милицейский мотоцикл с люлькой. Старшина без труда оторвал Каца от земли, сунул его в жерло люльки и крепко затянул ремнем. Так обычно везли пьяных в вытрезвитель.
Поглазев вслед с треском отъехавшему экипажу, соседи по медресе, вызвавшие милицию, разошлись по своим комнатенкам, служившим когда-то, еще до отмены религии, строгим пристанищем для мусульманских студентов. Взятого старика жалели - он все ж был тихий, не буянил, не орал песен по пьяной лавке. Но и, конечно, позвонившего в участок дядю Толю из третьей худжры тоже можно понять: у него семья большая, мать парализованная на одну ногу, тут еще и внучка родилась, жить тесно, теперь они освободившуюся жилплощадь займут. А старик все равно сумасшедший, ему без разницы, где жить: в худжре или в психушке. Психов тем более государство кормит три раза в день, и уход, а тут он одно молоко хлебал. В тюрьму его не засадят, это ж ясно! Так что он еще спасибо должен сказать, что его вывезли. А дядя Толя через день-другой выкинет все его барахло на помойку и въедет. По свершившемуся факту. И все.
Но барахло так и не попало на помойку, и совсем не по нерасторопности дяди Толи из третьей худжры. Профессор Левин, главврач, принял Каца в свои владения с распростертыми объятиями: художника весь город знал, он даже был по-своему знаменит, а главврач к знаменитостям был неравнодушен. Один звонок профессора в милицейское управление решил судьбу и картин Каца, и отчасти дяди Толи. Из больницы старшина на мотоцикле прямиком отправился обратно в Желтое медресе и навесил на кривую дверь кацевской худжры запретительную бумажку с оттиском гербовой печати: серп, молот, пшеничные колосья. С такой печатью шутки плохи, вплоть до посадки; это всякий знает. И надежда дяди Толи на скорый въезд в опустевшее помещение пошла прахом.