– Уже? – удивилась Женя. – Все остальное уже выпили? А откуда у вас самогон?
– Гости подарили, – сказала Полина и, не дожидаясь вопроса о том, что это за гости явились в новогоднюю ночь с таким подарком, спросила: – Жень, а где Юрка?
– Юрка в операционной.
– Так я и знала, – вздохнула она и тут же поинтересовалась: – А ты откуда знаешь?
– А почему мне не знать? – снова засмеялась Женя. – Его в без четверти двенадцать вызвали, он упал на колени и ушел, стеная.
– Прям – стеная! – улыбнулась Полина. – И перед кем это он на колени упал, перед медсестрами, что ли? А ты где вообще-то, Жень? – наконец спросила она, только теперь сообразив, что ни музыки, ни клубного шума в трубке что-то не слышно.
– Я вообще-то у него в ординаторской, – объяснила Женя. – Ты мне на сотовый звонишь. Подожди, тебя Ванька хочет поздравить, трубку дергает.
– А Ванька что там делает? – поразилась Полина.
– Полиночка, да ты, видно, самогону перебрала! Ну что он может делать? Конфеты горстями поедает и папу ждет. Предупредил ребенок, что до двенадцати спать не ляжет, вот и не ложится.
– А я думала, вы у нас… То есть Нюшка у нас…
– Полинка, ты сама-то где? – встревожилась Женя. – Что-нибудь случилось?
– Ничего не случилось, – вздохнула Полина. – Просто замок сломался.
И, опустив подробности появления хозяина гарсоньерки, она обрисовала Жене ситуацию, завершив свой рассказ словами:
– В общем, все как всегда – левое ухо правой ногой чешу.
– Возразить нечего, – согласилась Женя и, по своему обыкновению, без лишних рассусоливаний, сказала: – Я могу приехать часа через три, не раньше.
– Ты? – удивилась Полина.
– Но Юра ведь до утра дежурит.
– А ты что, хочешь дверь ломать? – совсем уж глупо спросила Полина.
– Дверь ломать я не хочу, но это и без надобности: у меня ключи есть, – спокойно объяснила Женя. – Юра для меня дубликат сделал, когда мы в гарсоньерке жили.
Ее умение приводить мир в гармонию было просто потрясающим!
– Ой, Жень, – радостно завопила Полина, – так приезжай скорее!
– Через три часа, – неумолимо возразила она. – Придет Юра, мы с Ванькой его поздравим, потом он уснет, Ванька, конечно, не Юра – да, уснет, и нечего хныкать. – Это она произнесла явно для Ванечки. – Тогда я съезжу за ключами и вызволю тебя из плена. Подходит такой вариант?
– Подходит… – смущенно пробормотала Полина. – Жень, ты прости меня…
Только тут до нее дошло, что Жене придется ехать на Юго-Запад, где находится ее квартира, потом на Аэропорт… И все это в новогоднюю ночь, которую она и так, оказывается, проводит не в шикарном клубе, а в ординаторской Склифа.
– Я все равно отсюда к вам собиралась, – успокоила ее Женя. – Надо же Ваньку уложить когда-нибудь, да и подарки для него Дед Мороз утром к бабушке с дедушкой принесет… Ну, сделаю кружок, пробок-то нет, надеюсь. Спасу тебя, сдам Ваньку и в Склиф вернусь. Жди, страдалица рыжая!
– Дозвонилась? – спросил Георгий, когда Полина положила трубку.
Он все-таки допил первую рюмку, но больше не наливал – сидел, окутанный сизым дымом, и смотрел в одну точку тоскливыми, темными, словно бы тоже дымом подернутыми, только изнутри, глазами.
– Не волнуйся, скоро тебя от меня освободят, – ответила Полина.
– Я не волнуюсь.
– Да, что-то ты заторможенный какой-то, – кивнула она. – Полгода назад вроде поживее был. Где это ты, кстати, пропадал?
Он не ответил, и она не стала переспрашивать. Да ее это не слишком и интересовало.
– Полина, можно я лягу? – неожиданно попросил он. – Если покрывала жалко, то давай я его чем-нибудь застелю, а? И раздеваться не буду.
– Слушай, ты что, вообще без чувства юмора? – рассердилась она. – Покрывала ему жалко!
– Мне не жалко. Это тебе жалко, ты же сама сказала.
– Мало ли чего я сказала, – пробормотала Полина. – Хочешь – ложись на покрывало. Если не лень – постель в шкафу возьми, расстилайся. Подожди, я только родителям позвоню, – вздохнула она. – Представляю, что они мне скажут…
Пока она объясняла по телефону, что заболталась с подружкой – ну так получилось, пап, ну больше не буду, ну честное слово, ну приеду, конечно, только часика через три, а то тут такая веселая компания подобралась, прям жалко уходить! – Георгий стоял, отвернувшись, у окна. И что он там разглядывал, снег, что ли?
– Все, можешь устраиваться, – сказала Полина, положив наконец трубку. – Воспитательный момент окончен.
– А ты? – спросил он несколько виноватым тоном.
– А я самогонку и без тебя прекрасно допью. Или тебе самогонки жалко? – не преминула она съехидничать.
– Извини меня, – сказал он.
– За что бы? Замок-то все-таки не ты сломал, – усмехнулась Полина.
На кухне она выпила еще рюмку абрикосовки, предварительно с удовольствием ее понюхав, и села за стол, подперев подбородок кулаком. Никогда у нее такого Нового года не было! Сидит на кухне одна, пьет самогон, как последний алкаш, ни закуски, ничего… Ничего и никого, кроме совершенно чужого человека за стеной.
Самое удивительное было то, что при всем этом Полине было не скучно и не тоскливо, а даже почему-то весело. Впервые за последний месяц. Правда, есть все же хотелось зверски, но тоже, кстати, впервые с тех пор, как она ушла из дома на Соколе.
«Странно как, – думала Полина, – все ведь и правда по-дурацки, а мне легко, спокойно… Так и философом станешь запросто!»
Канонада за окном на минуту прекратилась, но тут же началась снова, только звуки ее стали какими-то ровными и легкими. Теперь они были слышны совсем рядом, прямо за стеклом, как будто рассыпались по оконному карнизу бесчисленные искры.
Полина подошла к окну, чтобы получше разглядеть, что это за новый вид фейерверка, и тут же поняла, что это не фейерверк, а метель.
Вечером снег стоял в воздухе серебряной пылью, а теперь он бился в окно, словно просил о чем-то – просил его впустить, и тосковал, и плакал, и за окном ни зги не было видно, сплошная метель.
От нечего делать Полина выпила еще абрикосовки и заглянула в комнату.
Георгий все-таки не стал расстилать постель – спал поверх покрывала не раздеваясь, в каких-то мятых серых штанах и в свитере с дыркой на локте.
«Ах, какие мы деликатные!» – рассердилась Полина.
Он лежал на боку, подтянув колени чуть не под подбородок, но все равно занимал почти всю кровать, хотя она была большая, старинная. Он был такой огромный, что даже оторопь брала.
В комнате было холодно, как на улице. Заметив вздувшуюся парусом занавеску, Полина поняла, что он открыл форточку, наверное, чтобы вышел дым. Она на цыпочках прошла к шкафу – дверца все равно скрипнула, – достала тяжелое ватное одеяло и, развернув, набросила его Георгию на ноги. Тот вздрогнул и коротко застонал, но не проснулся, а только потянул одеяло вверх и накрылся с головой.
Полина влезла на подоконник, закрыла форточку и вернулась на кухню.
Она пила абрикосовку, ей было просто до невозможности хорошо, а за окном вьюга злилась, и на мутном небе мгла носилась.
Пирожком она все-таки поперхнулась. Постучав сестру ладонью по спине, Ева спросила:
– Что это с тобой?
– Да ничего особенного, – прохрипела Полина. – Пирожок не в то горло попал.
«Интересно, во сколько он проснулся, собутыльник-то мой? – подумала она. – Хорошо мне тут пирожки трескать!»
Может быть, она не стала бы беспокоиться о том, как там обходится без еды ее ночной гость. Даже наверняка не стала бы о нем беспокоиться, но гарсоньерка-то изнутри не открывалась, и замок-то сломала все-таки она, а голодать из-за этого приходится ему. Навряд ли он спустился с пятого этажа на простынях! Тем более что постеснялся даже на кровать их постелить.
– Мам, – сказала Полина, – я в гарсоньерку сбегаю.
– Зачем еще? – удивилась Надя. – А кому это ты еду собираешь? – всполошилась она, увидев, что Полина складывает пирожки в глубокую тарелку. – Кого ты туда пустила?
– Хозяина, – вздохнула она. – Владелец недвижимости объявился.
– Этого нам только сейчас и не хватало! Что же мы теперь делать будем? – ахнула Надя.
«Уж я-то точно – что теперь буду делать?» – подумала Полина.
Часть II
Глава 1
Наверное, ехать в Чечню ему все-таки не стоило.
Не интересуясь политикой, Георгий как-то даже не осознавал, что она вообще существует, эта Чечня. Ну, были же и раньше всякие «горячие точки»: сначала далеко, в Афганистане, потом поближе – в Карабахе, в Абхазии, даже в Молдавии. А полгода назад появилась еще одна. Жизнь так устроена, что есть люди, которые не могут не воевать, и ничего с этим не поделаешь. За свои двадцать четыре года он успел понять, что жизнь вообще не слишком логична и уж точно не многое в ней подчиняется человеческой воле.
Армию он отслужил, поэтому непосредственного отношения к нему все это иметь не могло. А думать о том, что имеет непосредственное отношение к каким-то чужим ему людям, – этого не мог он сам. Вернее, не хотел – сейчас не хотел.
У него была своя жизнь и своя в ней тоска. Он остался в Москве совершенно один, и это было не то блаженное одиночество, которое в молодые годы нисколько не тяготит – одиночество свободы, вольной жизни и всех радостей распахнутого тебе навстречу настоящего и будущего. Будущего он совсем не чувствовал, а прошлое его вот именно тяготило, потому что в этом прошлом была и своя вина, и чужое предательство, и бессмысленно проведенные дни, а он не считал, что такой опыт необходим человеку. Ему-то уж точно нужен был в жизни совсем другой опыт.
Правда, в Чечню он поехал вовсе не за каким-нибудь опытом. Георгий и сам не знал, зачем он туда поехал. Как-то надломилось все в жизни, что-то кончилось, и ничего не началось, и вдруг предлагают ехать не то чтобы на край света, но уж точно на край твоих представлений о свете… Кто бы отказался? Тем более что там, на этом краю, предстояло заниматься тем единственным, чем он только и хотел заниматься. Ну, и любопытство все-таки разбирало, конечно.
За это-то дурацкое любопытство он больше всего теперь на себя и злился: ему было стыдно за ничтожность этого чувства. То, что он здесь увидел, ошеломило его больше, чем если бы сразу по приезде, прямо на Ханкале, на военном аэродроме, его стукнули по голове здоровенной дубиной.
Конечно, он слышал, что Грозный бомбили, и видел по телевизору развалины. Правда, видел краем глаза, потому что раньше не интересовался, а потом, после Валериного предложения, до отъезда в Чечню оставалось всего три дня и телевизор смотреть было уже некогда. Дел оказалось невпроворот, одна покупка квартиры чего стоила… В общем, можно было считать, что картина мертвого города, притом не какого-нибудь экзотического афганского аула, а вот именно самого обыкновенного, мало чем отличающегося, например, от Таганрога города, – эта картина предстала перед ним впервые.
Даже Валера Речников, который, как Георгий успел заметить, относился к самым неожиданным явлениям жизни без особых эмоций, – даже он выглядел несколько опешившим.
– Да-а, Гора… – протянул Валера, глядя в окно армейского «газика», на котором они ехали через город, вернее, через то, что от него осталось. – Точечные, блин, удары! Ну, ясное дело, на карте-то город что? Точка и есть.
По развалинам бродили старухи, у развалин играли дети, и Георгий не понимал, как могут родители отпускать детей играть одних, когда вдалеке и невдалеке то и дело что-то взрывается, и слышатся выстрелы, и, значит, идет какая-то жизнь, к существованию детей совершенно не приспособленная.
– Перессал? – усмехнулся сержант, сидящий за рулем «газика». – Ничего, корреспондент, привыкнешь.
Георгий мельком глянул на свое отражение в шоферском зеркале, и ему стало стыдно за собственный вид – действительно, чересчур растерянный.
– Не то чтобы… – пожал он плечами. – Но детей-то жалко.
– Тоже привыкнешь, – снова усмехнулся водила. – Тут себя надо жалеть, а детей ихних начнешь жалеть, они же тебя и грохнут. – И повторил: – Не ссы, привыкнешь.
Но прошло уже два месяца, а привыкнуть он никак не мог.
То есть, мотаясь по вовсю воюющей Чечне, Георгий, конечно, привык к тем правилам, по которым здесь только и можно было выжить. Правил оказалось не так уж много, и они не сильно отличались у обеих воюющих сторон – а Георгий с Валерой, как и многие телевизионщики, снимали обе воюющих стороны. Правда, снимать непосредственно то, как чеченцы стреляют в русских, им все-таки не приходилось, но нетрудно было догадаться, что бородатые вооруженные мужики, которые то и дело появляются средь бела дня на дорогах, в селах и никого особенно не стесняются, – носят автоматы не для украшения.
Он многому здесь научился, и научился быстро, потому что вообще учился всему мгновенно, впитывая знания как губка. Наверное, ему и правда от природы была дана способность понимать самую суть любого умения, и поэтому технические навыки давались ему играючи. Так, во всяком случае, говорил итальянский оператор Марио Монтале, в съемочной группе которого Георгий, тогда еще вгиковский студент, работал однажды летом.
Теперь, в Чечне, все это казалось совершенно нереальным. «Дом с мезонином», который итальянцы снимали в деревне под Александровом, прожекторы с удивительными названиями «Джотто» и «Рембрандт», настоящая кинокамера, которой Георгий тогда научился снимать, – большая, похожая не на вещь, а на живое существо…
Впрочем, камера как раз выпадала из этого ряда счастливых нереальностей, потому что «Дивикам», которым он снимал теперь, тоже оказался отличной камерой. «Дивикам» хоть и несравним был по своим возможностям с настоящим киношным «Арифлексом», но зато был меньше, легче и лучше приспособлен для работы в ни для чего хорошего не приспособленных местах. Такой камеры не было ни у одного российского телеоператора, и все они завидовали этому рыжему то ли коллеге, то ли не коллеге – не поймешь, которому неизвестно за что и неизвестно зачем попал в огромные его ручищи такой волшебный агрегат.
И, в общем-то, у телевизионщиков были основания для завистливого недоумения. Задание, с которым Валера и Георгий приехали в Чечню, было не до конца понятно даже им самим. То есть у них не было, конечно, никакого секретного задания, и шпионской миссии они не выполняли, но вот зачем все-таки английская частная телекомпания подписала с ними более чем заманчивый для них контракт – это Георгий, например, понимал не очень.
Валера же считал, что им тут и понимать нечего. Вернее, незачем.
– Я что, лох, по-твоему? – объяснял он. – Я этот контракт, прежде чем подписать, самым крутым спецам показывал, гонорар свой за фильм про диггеров, считай, уполовинил на юристах. Говорят, все чисто: вы снимаете-монтируете что хотите, англичане прокатывают как хотят, и больше ничего. Ну, может, они себе имидж таким образом надеются заработать, вот и решили рискнуть. Это ж тебе Запад, не осины родные! Это наши приличную камеру только асу какому дадут, а их на такие дела жаба не душит. Да они, может, через этот риск в историю войдут! Война-то кончится через полгода-год, а у них, пожалуйста, фильм приличный останется. А у нас мировая слава, – подмигивал он.
Георгий не очень беспокоился о юридических тонкостях. В конце концов, не он же нашел этот фантастический английский контракт, а Валерка. И спасибо, что пригласил поработать вместе, и незачем лезть в его дела. Единственное, в чем он мог бы поспорить со своим режиссером, это в том, что война кончится через какой-то обозримый срок. Георгию казалось, что она здесь не кончится ни через год, ни через два, и хорошо, если вообще кончится хоть когда-нибудь.
Для того чтобы это понять, не надо было интересоваться политикой – достаточно было хотя бы раз встретиться взглядом со здешними детьми, даже совсем маленькими. Георгий не раз ловил их взгляды объективом «Дивикама», и ему становилось страшно.
Ну, и все остальное вспоминалось, что успел узнать про Чечню, когда и не подозревал, что ему придется здесь побывать, да еще в войну. Остальное – это были главным образом дневники молодого Толстого, которые тот писал во время службы на Кавказе. Из всех этих дневников Георгий больше всего запомнил слова: «Лень писать с подробностями, хотелось бы все писать огненными чертами», – потому что они совершенно точно говорили о том, что происходило в его собственной душе, когда он впервые захотел снимать кино.
Но сейчас вспоминалось и другое – например, как Хаджи-Мурат въезжал в немирный чеченский аул Махкет… Георгий сам побывал в этом Махкете и убедился в том, что аул по-прежнему немирный и Хаджи-Муратов там – в каждом втором доме.
Впрочем, лобовые аналогии его раздражали, и он старался их избегать. Так же, как и публицистических метафор, на которые, как он с удивлением понял, был падок Валера Речников.
Его знакомство с Речниковым было довольно близким – все-таки они вместе работали тогда с итальянцами, – но каким-то… неглубоким, что ли. И теперь Георгий думал, что, знай он Валеру получше, может быть, и не поехал бы с ним сюда.
Нет, Речников не производил впечатления человека, который может предать или обмануть. Конечно, война ставила людей в такие ситуации, когда они напрочь забывали себя, однако у них подобных ситуаций, к счастью, пока не возникало. Но сразу бросалось в глаза другое…
Валера был преисполнен уверенности во всем, что делал. Это вообще казалось Георгию странным, невозможным для человека, имеющего дело с кинокамерой, и уж тем более странным это казалось ему здесь, в вывернутом войной наизнанку мире.
Поэтому общаться с Речниковым ему иногда бывало тягостно.
Еще тягостнее было выполнять его указания. Георгий быстро понял: Валера словно заранее знал, что он здесь увидит и как покажет, и единственное, чем он был теперь занят, это нанизыванием подходящих кадров – вот этих самых публицистических метафор.
– Гора, ту стеночку сними, – командовал он, когда в Грозном они оказывались рядом с полуразрушенным детским садом. – Вот тут, где солнышко нарисовано. Только чтоб следы от пуль четко вышли.