202
Без грации. У него недостаток в грации, и он знает об этом. О! как он умеет маскировать это: – строгой добродетелью, серьезностью взгляда, напускным недоверием к людям и жизни, жесткой шуткой, презрением к более утонченному образу жизни, пафосом, цинической философией. Да, в постоянном сознании недостатка в нем выработался даже характер.
203
Почему так гордо. Благородный характер отличается от обыкновенного тем, что не имеет под рукой известного числа привычек и точек зрения, как тот, они у него случайные, а не наследственные и привитые воспитанием.
204
Сцилла и Харибда оратора. Как трудно было в Афинах говорить так, чтобы увлекать слушателей содержанием, не отталкивая их формой или не отвлекая их формой от содержания! Как трудно еще во Франции писать так!
205
Больные и искусство. Против всякого рода напастей и душевных волнений надобно прежде всего попробовать переменить диету и заняться трудной физической работой. Но люди привыкли в этом случае хвататься за средства опьянения, например за искусство, к вреду своему и искусства. Разве вы не знаете, что, когда вы, будучи больными, требуете искусства, вы делаете и художника больным?
206
Наружная терпимость. Это хорошие, полезные, разумные слова о науке и в защиту науки, но… но… я замечаю за ними вашу терпимость к науке! В уголке вашего сердца копошится все-таки мысль: она вам не необходима. Великодушно с вашей стороны ценить ее, быть ее защитником, раз наука не употребляет такого же великодушия против ваших мнений! Знаете ли вы, что вы не имеете даже права на такую терпимость? Что эти благосклонные ужимки – более грубое обесчещение науки, чем открытая насмешка над ней, которую позволяет себе какой-нибудь надменный художник? У вас недостает точного знания о том, что истинно и действительно; вас не беспокоит и не мучит то, что вы находите науку в противоречии с вашими чувствованиями; вы не знаете, что жажда знания должна управлять вами, как закон; вы не чувствуете обязанности в требовании быть со своим взглядом всюду, где познается; ничего не упускать, что познается. Вы не знаете того, к чему вы относитесь только с терпимостью? И только потому, что вы не знаете этого, вам удается принимать такую благосклонную мину! Вы разгневались бы и сделались фанатиками, если бы наука осветила вам лицо хоть один раз! Что же печалит нас то, что вы относитесь с терпимостью… к фантому, а не к нам! Какое нам до этого дело!
207
Отдых. Именно для тех людей, которые наиболее страстно стремятся к власти, бывает необыкновенно приятно чувствовать себя побежденными. Неожиданно и глубоко упасть в чувство, точно в водоворот! Выпустить из рук поводья и нестись – бог знает куда! Кто, что нам оказывает эту услугу – все равно, но услуга эта большая: мы так счастливы, у нас захватило дух, мы чувствуем себя в таком необыкновенном покое, точно в самом центре земли. Совершенно без силы! Игрушка стихийных сил! Это освобождение от большой тяжести, дающее вздохнуть свободно; падение вниз, без труда, как по единому физическому закону; это сон человека, восходящего на гору, который имеет свою цель наверху, но засыпает внизу от глубокой усталости и грезит счастьем противоположности – именно падением вниз без малейшего труда. Я описываю счастье, как я представляю его себе в нашем теперешнем, жадном до власти, обществе Европы и Америки. Здесь и там хотят по временам впасть назад в бессилие, это наслаждение предлагают им войны, искусство, религии, гении. Если по временам отдаются всепоглощающему, всё подавляющему впечатлению, то это современный отдых! После него становятся свободнее, энергичнее, холоднее, строже, и неутомимо стремятся дальше к противоположному – к власти!
208
Чистота расы. По-видимому, нет чистых, есть только сделавшиеся чистыми расы, да и эти очень редки. Обыкновенно же бывают смешанные расы, у которых рядом с дисгармонией телесной (например, если глаза и рот не соответствуют друг другу) должны быть и дисгармонии привычек и понятий (Ливингстон рассказывает, что он слышал, как говорил кто-то: Бог создал белых и черных людей, а дьявол создал смешанные расы). Скрещивание рас ведет к скрещиванию культур и к скрещиванию моральных взглядов: такие расы бывают, большей частью, злыми, дикими, беспокойными. Чистота – последний результат бесчисленных приспосабливаний, усвоений, выделений, и прогресс в чистоте обнаруживается в том, что сила, существующая в расе, все более и более ограничивается отдельными избранными функциями, между тем как прежде ей приходилось действовать слишком много и часто в функциях противоположных: такое ограничение будет иметь наружность обеднения и должно быть критикуемо осторожно. Наконец, если процесс очищения удался, вся та сила, которая прежде тратилась на борьбу дисгармонических качеств, начинает служить теперь общему организму, – поэтому сделавшиеся чистыми расы всегда бывают сильнее и красивее. Греки представляют собой образец расы и культуры, достигших чистоты; можно надеяться, что достигнет чистоты и европейская раса и культура.
209
Похвала. Вот кто-то, как ты замечаешь, собирается хвалить тебя; ты прикусываешь губы, сердце у тебя замирает: ах! хоть бы миновала эта чаша! Но она не минует, она приближается! Давайте же пить сладкое бесстыдство панегириста, подавим же в себе отвращение и грубое презрение к его похвале, изобразим на своем лице благодарную радость: ведь он хотел сделать нам приятное! И теперь, после того как все это произошло, мы знаем, что он чувствует себя возвышенным, он одержал над нами победу. Да! и над самим собой тоже, ибо ему нелегко было хвалить!
210
Человеческое право и человеческое преимущество. Мы, люди, единственные создания, которые, в случае неудач, могут зачеркнуть самих себя, как неудавшуюся фразу, – все равно делаем ли мы это к чести человечества, или из сострадания, или из ненависти к нему.
211
Превращение. Теперь он становится добродетельным только для того, чтобы сделать этим неудовольствие другому. Не обращайте на него столько внимания!
212
Страстные и холодные добродетели. Мужество как холодная неустрашимость и непоколебимость, и мужество как горячая полуслепая отчаянность, – то и другое называется одним именем! Как же различать холодные добродетели от страстных? Ошибается тот, кто думает, что «быть добрым» можно только человеку страстному; и не менее ошибается тот, кто считает эту добродетель принадлежностью только холодных людей! Правда заключается в том, что человечество нашло очень полезным горячее и холодное мужество, и кроме того, оно встречало его не настолько часто, чтобы не отнести его в обоих видах к числу драгоценных камней.
213
В чем мы бываем художниками. Кто делает кого-нибудь своим кумиром, тот старается оправдаться перед самим собой, возвышая его до идеала; он становится художником в искусстве создавать себе чистую совесть. Если он страдает, он страдает не от незнания, а от самообмана, как будто бы он не знал. Внутреннюю потребность и наслаждение такого человека (сюда принадлежат все страстно любящие) нельзя черпать обыкновенными ведрами.
214
Ребенок. Кто живет как дети, т. е. не борется из-за куска хлеба и не думает, чтобы его действия имели решающее значение, тот остается ребенком.
215
Я хочу иметь это все. Кажется, что человек стремится только к тому, чтобы владеть; по крайней мере, формы языка имеют такой смысл, всякое прошедшее действие люди выражают так, как будто бы они получили то или другое в свое владение: ich habe gekämpft, gesiegt (я боролся, я победил), значит, я имею в своем обладании борьбу, победу. Каким жадным представляется здесь человек! Даже «прошлое» не спасается от него, он хочет обладать и прошлым!
216
Опасность в красоте. Эта женщина красива и умна. Ах! насколько умнее сделалась бы она, если бы она не была так красива!
217
Домашний мир и душевный мир. Наше обыкновенное расположение зависит от того расположения, в каком мы хотим видеть окружающих нас.
218
Новое выдавать за старое. Многих раздражает, когда им рассказывают новость; они чувствуют превосходство, какое дает новость тому, кто первый знает ее.
219
Где же прекращается «я»? Большинство людей принимают вещь, которую они знают, под свое покровительство, как будто бы знание отдает ее им в собственность. «Я» не имеет границ в страсти присвоения: великие люди говорят так, как будто бы все времена стояли позади них, а они были головой этого громадного тела; хорошие жены вменяют себе в заслугу красоту своих детей, их платья, их собаки, их доктора, и не рискуют только сказать «это все – я». «Chi non ha, попе», – говорят в Италии.
218
Новое выдавать за старое. Многих раздражает, когда им рассказывают новость; они чувствуют превосходство, какое дает новость тому, кто первый знает ее.
219
Где же прекращается «я»? Большинство людей принимают вещь, которую они знают, под свое покровительство, как будто бы знание отдает ее им в собственность. «Я» не имеет границ в страсти присвоения: великие люди говорят так, как будто бы все времена стояли позади них, а они были головой этого громадного тела; хорошие жены вменяют себе в заслугу красоту своих детей, их платья, их собаки, их доктора, и не рискуют только сказать «это все – я». «Chi non ha, попе», – говорят в Италии.
220
Домашние животные, растения и родственники их. Есть ли что-нибудь более отвратительное, как сентиментальность в отношениях к растениям и животным со стороны тех тварей, которые изначально живут между собой, как самые лютые враги и не требуют нежного чувства к своим обессиленным и изуродованным жертвам! Перед «природой» такого рода стоит человеку задуматься, если только он человек мыслящий.
221
Два друга. Были друзья, но перестали быть друзьями, и они разорвали свою дружбу одновременно с обеих сторон: один потому, что считал себя непонятым, другой потому, что считал себя слишком понятым, – и оба при этом обманулись! – потому что каждый из них мало знал себя самого.
222
Комедия благородных. Те, которым не удается благородная сердечная искренность, стараются обнаружить свою благородную природу скромностью и строгостью и некоторым пренебрежением к искренности: как будто бы сильное чувство их доверчивости стыдилось показать себя.
223
Где нельзя ничего говорить против добродетели. У трусов считается дурным тоном говорить что-нибудь против храбрости, и такой человек вызывает к себе презрение; человек, не понимающий пощады, очень раздражается, когда говорят что-нибудь против сострадания.
224
Мотовство. У раздражительных и вспыльчивых натур первые слова и действия большей частью не имеют никакого значения для их настоящего характера, они внушаются обстоятельствами и бывают подражаниями духу обстоятельств. Но раз они сказаны или сделаны, то следующие за ними характерные слова и действия часто должны стремиться или к примирению, или к отплате добром, или к забвению.
225
Надменность. Надменность есть показная или наружная гордость; но гордости именно свойственно не иметь способности к притворству, к игре, к лицемерию, – поэтому надменность есть притворство неспособности к притворству, нечто очень трудное и большей частью не удающееся. Но предположим, что надменный человек, как обыкновенно бывает, изменяет самому себе; его ожидает тройная неприятность: во-первых, на него сердятся за то, что он хотел обмануть нас; во-вторых, на него сердятся за то, что он хотел стать выше нас; в-третьих, над ним смеются за то, что ему не удались обе его попытки. Следовательно, как сильно надобно воздерживаться от надменности!
226
Незнание своего рода. Если мы слушаем, как говорит кто-нибудь, то часто достаточно бывает услышать произношение одного согласного звука (например, «р»), чтобы навести нас на сомнение о правдивости его чувства: мы не привыкли к такому произношению – оно звучит для нас «деланным». Здесь область самых грубых ошибок: то же можно бы сказать и о стиле писателя, который имеет привычки, каких, кроме него, никто не имеет. Его «естественность» как таковая чувствуется только им одним; и он нравится и вызывает к себе внимания именно тем, что он сам чувствует «деланным», в чем он следует моде и «хорошему вкусу».
227
Трудность службы. В великом искусстве служить самой трудной задачей является служить необузданно честолюбивому, который во всем бывает самым сильным эгоистом, но ни в коем случае не хочет считаться таковым, который хочет, чтобы все совершалось по его воле и по его прихоти, но, однако, так, чтобы со стороны казалось, будто он приносит себя в жертву и редко желает чего-нибудь для себя самого.
228
Дуэль. «Если бы я был вызван на дуэль, – сказал кто-то, – я счел бы это выгодным для себя, потому что вокруг меня храбрые товарищи». Дуэль последний, существующий еще теперь, вполне почетный путь к самоубийству, но путь обходной и не вполне безопасный.
229
Пагубное. Самое верное средство погубить молодежь – это заставить ее ценить выше того, кто одинаково думает, чем того, кто думает иначе.
230
Герои культа и его фанатики. Фанатик идеала, имеющего тело и кровь, бывает настоящим фанатиком до тех пор только, пока он отрицает, и он страшен этим: он знает отрицаемое так же хорошо, как самого себя, по той простой причине, что он вышел оттуда, там его дом, и втайне он постоянно боится вернуться еще туда, он хочет сделать возвращение туда невозможным для себя именно способом своего отрицания. Но как скоро он начнет утверждать, он закрывает наполовину глаза и начинает идеализировать. Идеалист личности ставит эту личность перед собой в таком отдалении, что не может отчетливо видеть ее, и то, что он видит, ему кажется «красивым», т. е. симметричным, с мягкими линиями, неопределенным. Так как теперь он будет даже молиться на свой идеал, представляющийся ему в дали и в высоте, то он бывает вынужден, для защиты своего идеала от profanum vulgus – «непосвященной черни», выстроить ему храм. Сюда приносит он всякие священные, достойные уважения предметы, которыми он еще владеет, для того чтобы обаяние их еще более возвысило его идеал и чтобы он, питаясь этой пищей, рос и становился все божественнее. Наконец, он создал себе божество, – но увы! есть сила, которая знает, как это случилось, – его интеллектуальная совесть; и другая сила, которая, наоборот, совершенно бессознательно протестует, это – сама обоготворенная личность. Теперь, вследствие культа, хвалебных песен и курения фимиама, она становится несносной и выдает себя, самым очевидным образом, что она не божество, а слишком простой человек. Здесь такому фанатику остается еще один исход: он позволяет идеалу дурно обращаться с ним и с ему подобными и объясняет все несчастье in maiorem dei gloriam: еще новый обман и благородная ложь. Он идет против самого себя, и как лицо, с которым несправедливо поступают, испытывает при этом ощущение как бы мученика, – таким образом он высоко поднимается в своем мнении о самом себе. Люди такого рода жили, например, вокруг Наполеона; может быть, именно он и дал нашему столетию романтическое, чуждое духу Просвещения преклонение перед «гением» и перед «героем», – он, пред которым Байрон не стыдился говорить, что он червь по сравнению с таким существом (формулы такого преклонения нашел старый бестолковый брюзга, Ф. Карлейль, который свою долгую жизнь употребил на то, чтобы сделать англичан романтиками, – напрасно!).
231
Наружная примета героизма. Броситься в гущу врагов может быть признаком трусости.
232
Снисходительный к льстецам. Последняя мудрость ненасытно честолюбивого человека – не показывать своего презрения к людям, которое внушается ему видом льстецов, но показывать себя милостивым к ним, как Бог, который не может быть иначе, как милостивым.
233
«Характер». «Что я сказал, то и сделаю», – это считается признаком «характера». Как много поступков совершается не потому, что они выбраны были разумно, а потому что пришли они нам в голову, раздражают наше честолюбие и нашу гордость, так что мы слепо приводим их в исполнение! От этого в нас самих является вера в наш характер, в нашу добрую волю, а следовательно, и в нашу силу, а выбор возможного разумного поддерживает в нас сомнение в нас самих и чувство слабости.
234
Полная правда. Люди часто лгут невыразимым образом, но они не думают об этом и, в общем, не верят в это.
235
Шутка знатока людей. Он думает, будто он знает меня и чувствует себя тонким и умным, если он обращается со мной так-то и так-то; я стараюсь не разочаровывать его. Я должен вознаградить его, так как он расположен ко мне за то, что я даю ему чувство превосходства знания. Вот другой: он боится, что я воображаю себе, что я его знаю, и выглядит от этого принужденно: он ведет себя странно и неопределенно и старается ввести меня в заблуждение относительно себя, чтобы таким образом стать выше меня.
236
Губители мира. Этому ничего не удается, и он, наконец, в нетерпении кричит: «Хоть бы погиб весь мир». Это страшное чувство – верх зависти, которая делает такое умозаключение: так как я не могу ничего иметь, то пусть весь мир ничего не имеет! Пусть весь мир превратится в ничто!