362
Исследователи и испытатели. Нет единого всеобщего метода познания! Мы должны, руководясь опытом, обращаться с людьми различным образом: быть с ними то добрыми, то злыми, относиться к ним справедливо, страстно или холодно. Один говорит с людьми, как полицейский, другой – как духовник, третий – как путешественник и любитель новостей. То симпатией, то насилием приходится вырывать у них что-нибудь: одному помогает в успехе благоговение пред их тайнами, другому – наоборот, болтливость. Мы, исследователи, так же, как все завоеватели, изобретатели, мореплаватели, искатели приключений, должны обладать отважной моралью и не бояться, если прослывем злыми.
363
Смотреть новыми глазами. Если под красотой в искусстве надобно постоянно понимать воспроизведение счастливого, – и я считаю это верным, – смотря как представляет себе счастье народ, время, индивидуум, что же в таком случае позволяет знать о счастье нашего времени реализм теперешних художников? Несомненно, его красоту, которую теперь мы легче всего можем понять и которой можем насладиться. Итак, можно ли думать, что теперешнее свойственное нам счастье заключается в реалистическом, в возможно острых чувствах и в верном понимании действительности, т. е. не в реальности, а в знании реальности? Наука оказала уже такое сильное действие, что художники нашего столетия непроизвольно превратились в восхвалителей научного счастья!
364
Ходатайствовать. Невзыскательные ландшафты – для великих художников, а замечательные и редкие – для маленьких. Именно великие явления природы и человечества должны ходатайствовать за всех: за маленьких, средних и честолюбивых своих почитателей, – а великий ходатайствует за незаметные явления.
365
Погибать не незамеченным. Не временами, а постоянно крошится наша сила и величие; маленькое растеньице, умеющее прицепиться всюду, разрушает то, что есть великого в нас. Это ежедневное, ежечасное, оставляемое нами без внимания жалкое положение окружающей нас среды, тысяча корешков того или другого маленького и малодушного чувства, вырастающие из нашего соседства, из нашей должности, нашего общества, нашего распределения времени. Оставим эти ничтожные плевелы без внимания – и мы погибнем от них незаметно! А если вы хотите погибнуть, то сделайте это лучше разом и мгновенно: тогда от вас останутся, может быть, величественные развалины, а не кучи земли, как у кротовых нор!
366
Казуистика. Есть горькая и злая альтернатива, которую не может преодолеть ничья решимость и ничей характер. Когда пассажир корабля открывает, что капитан и кормчий делают опасные ошибки и что он выше их в искусстве управления кораблем, спрашивается: а что если восстановить весь корабль против них и арестовать их обоих? Не обязан ли ты сделать это в силу своего превосходства перед ними? И, с другой стороны, не вправе ли они арестовать тебя за то, что ты подрываешь доверие к ним? Это может служить сравнением для явлений в более высоких сферах, могущих иметь более вредные последствия. При этом можно поставить такой вопрос: чем дается нам, в подобных случаях, наше превосходство, наша вера в самих себя? Успехом? В таком случае надобно бы делать все, хотя бы в этом заключались всякие опасности, – и не только для нас самих, но и для всего корабля!
367
Преимущества. Кто действительно владеет собой, т. е. кто окончательно завоевал самого себя, тот имеет свое преимущество в том, чтобы наказывать себя, миловать себя, сострадать себе. Ему нет надобности предоставлять это кому-нибудь другому, но он вполне свободен отдать это и тому, кому захочет, например другу, но при этом он знает, что он дает ему право, а давать право может только тот, кто обладает властью и силой.
368
Человек и сущее. Почему человек не видит сущего? Он сам стоит на дороге и закрывает собой сущее.
369
Не отказываться! Отказываться от мира, не зная его, как это делается иногда, значит обречь себя на бесплодное и унылое одиночество. В этом нет ничего общего с уединением созерцательной жизни мыслителя. Если мыслитель избирает себе такую жизнь, он никогда не откажется от нее: отказ от нее и участие в практической жизни принес бы ему уныние и равнялся бы его гибели. Он никогда не откажется от созерцательной жизни, потому что он знает ее и знает себя. Он стремится в свой воздух, ищет радости себе.
370
Почему ближайшее становится все дальше от нас? Чем больше мы думаем о том, что было и будет, тем более бледнеет пред нами то, что есть теперь. Если мы живем с умершими и умираем в их смерти, что же такое для нас «ближние»? Наше одиночество тогда становится еще большим, и именно потому, что вокруг нас шумит все течение человечества. Страстность, которая присуща всему человеческому, все более и более усиливается в нас, – и именно вследствие этого нам кажется, что все окружающее нас как будто бы стало более равнодушным и слабым.
371
Правило. «Правило для меня всегда интереснее, чем исключение», – кто так чувствует, тот далеко ушел в познании и принадлежит к числу «посвященных».
372
Воспитание. Мало-помалу мне стал ясен общий недостаток способов нашего образования и воспитания: никто не учится, никто не стремится, никто не учит переносить одиночество.
373
Удивляться возражению. Так как это сделалось ясным для нас (так думаем мы), то нам нечего бояться противодействий с этой стороны, и мы изумляемся тому, что видеть все ясно мы можем и, однако, не можем быть в безопасности! Это та же глупость и то же удивление, в каких оказывается муха пред оконным стеклом.
374
В каких расчетах ошибаются самые благородные. Дают кому-нибудь все свое самое лучшее, самое драгоценное, – теперь любовь уже не может ничего больше дать, но тот, кто принимает это, не считает это, конечно, своим лучшим, и, следовательно, у него нет той полной признательности, на которую рассчитывает дающий.
375
Табель о рангах. Во-первых, есть поверхностные мыслители; во-вторых, есть глубокие мыслители, те, которые стараются проникнуть в глубину вещи; в-треть-их, есть основательные мыслители, которые стараются дойти до основы вещи, а это гораздо важнее, чем спускаться только до их глубины; наконец, есть такие мыслители, которые суют голову в трясину, где нет ни глубины, ни основания!
376
Учитель и ученик. К гуманности учителя принадлежит предостерегать ученика от себя самого.
377
Уважать действительность. Можно ли смотреть без слез и без сочувствия на эту ликующую народную толпу? Прежде мы невысоко ставили предмет их ликования, и теперь мы думали бы еще так, если бы не пережили сами этого! До чего же, следовательно, может довести нас опыт! Что же такое наши мнения! Чтобы не затеряться, чтобы не потерять своего разума надобно бежать от опыта! Так бежал Платон от действительности и хотел все сущее созерцать в бледных представлениях; он был полон ощущения и знал, как легко волны ощущения поглощают рассудок. Поэтому мудрец должен ли был сказать себе: «я хочу уважать действительность, но при этом повернусь к ней спиной, потому что я знаю ее и боюсь ее»? Должен ли был он обращаться с действительностью, как африканские народы обращаются со своими князьями, приближаясь к ним задом и, в то же время, страхом обнаруживая свое уважение к ним?
378
Где нищие духом? Ах! как мне противно навязывать другому свои мысли. Как радуюсь я, когда соглашаюсь с мыслями других! Но иногда случается еще больший праздник, когда бывает возможно предоставлять в пользование другим свой духовный дом и дар, подобно духовнику, который сидит в углу, ожидая, когда придет нуждающийся в нем человек и расскажет ему о нуждах своих мыслей для того, чтобы он подал ему руку и облегчил его беспокойную душу! Он не только не хочет благодарности, он, может быть, убежал бы от нее, потому что она навязчива и не боится уединения и тишины. Он хочет жить без имени или даже преследуемый насмешками, по возможности незаметным, чтобы не возбуждать зависти и вражды, с холодной головой, но полный знания и опыта, подобно духовному врачу для бедных, который помогает то тому, то другому, чью голову расстроили мысли, и который даже не замечает, кто помог ему! Не заявлять свое право перед ним и не торжествовать перед ним свою победу, но сказать ему «да» или «нет» так, чтобы он не заметил этого, считал себя независимым в определении правды и гордо пошел вперед. Быть как бы маленьким постоялым двором, который не отказывает никому, кто нуждается в нем, и который потом забывается или служит предметом насмешек! Не захватывать себе раньше других ни лучшей пищи, ни более чистого воздуха, ни более приятного настроения, а отдавать, возвращать, делиться, становиться беднее! Быть низким, чтобы быть доступным всему и никому не быть в тягость! Любовь и вместе с тем самолюбие и самонаслаждение! Власть и вместе тем самоотречение! Лежать постоянно на солнце и знать, что кругом все растет, подымается! Вот это была бы жизнь! Тогда стоило бы жить!
379
Соблазн познания. На страстные умы один взгляд сквозь врата науки действует так сильно, точно чары всех чар, – и они становятся фантазерами, в лучших случаях – поэтами. Так сильна в человеке жажда счастья познающего!
380
Кому нужен придворный шут? Очень красивые, очень хорошие, очень могущественные почти никогда не знают полной и всем известной правды о чем-нибудь, потому что в их присутствии непроизвольно немного лгут, чувствуя их влияние, и то, что можно было бы сообщить правдиво, сообщается применительно к их влиянию, т. е. в иной форме, в иной окраске; подробности опускаются или выдумываются, а многое вовсе умалчивается. Если же эти люди захотят слышать непременно правду, то они вынуждены бывают держать придворных шутов, которые, пользуясь преимуществом глупого, не подделываются к обстоятельствам.
381
Нетерпение. Есть степень нетерпения у человека дела и мысли, который, в случае неудачи, тотчас же направляет свои дела и мысли в другую область, на другие страсти и предприятия, до тех пор, пока и там не изменит ему успех. Так блуждают они, ища приключений, встречаясь со всевозможным практическим, со всевозможными людьми и характерами, пока, наконец, их знание людей и мира, приобретенное ими в их блужданиях, и некоторая умеренность их страсти сделают из них великих практиков. Таким образом, недостатки в характере становятся школой гения.
382
Моральное междуцарствие. Кто мог бы теперь описать то, что некогда сменит наши моральные чувства и суждения! Теперь можно уже с уверенностью сказать, что у этих последних неверно заложен фундамент и что их не стоит и нельзя ремонтировать: обязательность их должна падать со дня на день, если не будет падать обязательность разума! Создать новые законы жизни и отношений людей между собою, – для такой задачи чувствуют себя еще бессильными наши науки: физиология, медицина, социология; из них можно взять краеугольные камни для новых идеалов, но не самые идеалы. Итак, мы живем в переходное время, или во время междуцарствия, и лучше всего поступим, если будем господами самим себе и будем делать маленькие пробы. Мы делаем опыты над собой; долго ли мы будем делать их?
383
Отступление. Наша книга не для чтения, а для справок во время прогулок и путешествий: всюду, куда ни посмотришь вокруг себя, находишь новое, непривычное для глаза.
384
Первая натура. При том воспитании, какое мы получаем теперь, мы имеем только вторую природу, и мы имеем ее, если общество называет нас созревшими, возмужалыми, сильными. Немного среди нас оказывается таких змей, которые в один прекрасный день сбросят с себя эту кожу; разумеется, в том случае, если под этой оболочкой созреет первая природа. У большинства же это зерно высыхает.
385
Развивающаяся добродетель. Такие уверения и обещания, как уверения античных философов о связи добродетели и счастья, никогда не произносятся абсолютно честно, и, однако, постоянно с чистой совестью: выставляли такие положения, правды которых очень желали, и притом желали дерзко, вопреки очевидности, не чувствуя ни морального, ни религиозного угрызения совести, ибо действительность презиралась in honorem maiorem добродетели и при этом не имелось в виду никаких эгоистических целей. На такой ступени любви к правде стоят еще многие храбрые люди. Если они чувствуют в себе отсутствие эгоизма, то они признают себя вправе легче смотреть на правду. Однако можно заметить, что ни между сократовскими, ни между религиозными добродетелями нет добродетели честности, эта добродетель сравнительно новая, еще мало созревшая, неустойчивая, мало известная, едва сознающая себя, нечто еще развивающееся, расцвету которой мы можем содействовать или мешать в зависимости от нашего характера.
386
Великий жребий. Очень редкое, но и увлекательное явление – человек с хорошо развитым интеллектом, у которого характер, склонности и даже опытность принадлежат такому интеллекту.
387
Великодушие мыслителя. Руссо и Шопенгауэр – оба были настолько горды, что объявили за своей жизнью призвание vitam impendere vero. И сколько, вероятно, страдали они в своей гордости из-за того, что им не удалось verum impendere vitae! – verum как каждый из них понимал это, что их жизнь и их познание текли рядом друг с другом, не желая, как капризный бас, слиться в одну мелодию. Но плохо было бы познание, если бы каждый мыслитель выкраивал его по мерке только своего тела. И плохи были бы мыслители, если бы они имели столько тщеславия, что считали бы только себя способными к познанию. В том именно и состоит самая красивая добродетель великого мыслителя – великодушие, – чтобы он как познающий приносил в жертву себя самого и свою жизнь смело, часто скромно, а часто и с возвышенной насмешкой и улыбкой.
388
Польза опасности. Познают человека и положение совершенно иначе тогда, когда каждое их движение грозит опасностью имуществу, чести, жизни, и нашей и наших близких. Так, например, Тиберий глубже размышлял о характере императора Августа и его правления и, разумеется, знал об этом больше, чем это возможно было бы самому мудрому историку. Мы все живем теперь сравнительно в гораздо большей безопасности, так что не можем быть хорошими знатоками людей: один их познает из страсти, другой – от скуки, третий – по привычке; теперь не встречается положения «познай или погибни!» До тех пор пока истины не врежутся нам в мясо ножом, мы втайне позволяем себе мало ценить их: они кажутся нам похожими на «окрыленные сны», которые мы могли бы иметь и не иметь, как будто бы они находились отчасти в нашей власти, как будто бы мы могли пробудиться и от этих наших истин.
389
Hic Rhoduc, hie salta! Наша музыка может и должна превращаться во все, потому что она, как демон моря, не имеет сама по себе никакого характера; музыка сопутствовала некогда христианскому ученому и могла перевести его идеал в звуки. Почему бы не найти ей и тех светлых, радостных звуков, которые соответствуют идеальному мыслителю? Звуков, которые чувствовали бы себя как дома в безбрежных, колеблющихся волнах его души? Наша музыка до сих пор была так велика, так хороша, для нее не было ничего невозможного! Так пусть же покажет она, что возможно чувствовать одновременно величие, глубокий и теплый свет и отраду самой высокой последовательности!
390
Медленное лечение. Хронические болезни души, как и хронические болезни тела, только очень редко происходят от единовременных грубых ошибок против разума тела и души, но обыкновенно от многократных, незаметных, маленьких упущений. Кто, например, изо дня в день дышит слишком слабо и до чьих легких доходит слишком мало воздуха, тот получает, в конце концов, хроническую болезнь легких. В таком случае невозможно получить исцеления никаким другим путем, как только бесчисленными маленькими упражнениями противоположными тем, которые причинили болезнь, например, в указанном случае – дышать сильно и глубоко через каждые четверть часа. Медленны и скрупулезны такие лечения! Также тот, кто хочет спасти свою душу, должен подумать о перемене самых мелочных своих привычек. Многие десяток раз на дню говорят злое, холодное слово окружающим их и не думают при этом, что через несколько лет они создадут себе закон привычки, который будет заставлять их, по десяти раз в день, оскорблять окружающих. Но они могли бы также привыкнуть и к тому, чтобы десяток раз в день делать им добро!
391
Стыд дающего. Так невеликодушно давать или дарить и выставлять это себе в заслугу! Но давать и дарить и скрывать свое имя и свое расположение! Или не иметь никакого имени, как природа, в которой нам и нравится именно то, что здесь нельзя встретиться с «дающим» или «дарящим» и с «милостивым взглядом».
392
При встрече. Куда ты смотришь? Ты так долго неподвижно стоишь на одном месте. На вечно новое и вечно старое! Беспомощное положение жизни так далеко и так глубоко увлекает меня в себя, что я, наконец, дохожу до ее основы и вижу, что она вовсе не так ценна. В конце всех этих жизненных опытов стоит печаль и онемение. Это переживаю я каждый день по нескольку раз.
393
Дважды терпение! «Этим ты причиняешь боль многим людям». Я знаю; знаю также и то, что мне приходится вдвойне страдать за это: один раз из сострадания к их страданию, а другой раз – от их мести мне. Но, несмотря на это, все-таки необходимо делать так, как делаю я.