Парень окинул взглядом кладбищенские пределы:
— Ну, ладно, а где все-таки у вас этот бесплатный грунт?
Старик ткнул куда-то черенком трубки; действительно, в той стороне была насыпана куча земли, метра три в поперечнике на метр в высоту: сплошной суглинок и куски дерна — где совсем светлые, где бурые, где охристые.
— Сходи, глянь, — предложил старик. Приезжий медленно подошел к земляному холмику и остановился.
— Да ты ногой пни, — подсказал смотритель. — Проверь.
Парень ткнул землю носком сапога — и побледнел.
— Слышали? — спросил он.
— Чего? — Старик смотрел в другую сторону. Незнакомец прислушался и покачал головой:
— Нет, ничего.
— Ты не тяни, — поторопил сторож, вытряхивая пепел из трубки. — Сколько будешь брать?
— Еще не решил.
— Лукавишь. Все ты решил, — сказал старик. — Иначе зачем было грузовик подгонять? У меня слух — что у кошки. Ты только тормознул у ворот — я уж все понял. Говори, сколько берешь?
— Даже не знаю, — замялся парень. — У меня задний двор — восемьдесят на сорок футов. Мне бы насыпать пальца на два жирной мульчи. Это сколько?…
— Половина горки, что ли, — прикинул старик. — Да забирай всю, чего уж там. Охотников на нее немного.
— Хотите сказать…
— Куча то растет, то уменьшается, то растет, то уменьшается — с тех пор как Грант взял Ричмонд,[72] а Шерман[73] дошел до моря. Здесь земля еще с Гражданской войны, щепки от гробов, обрывки шелка — еще с той поры, когда Лафайет[74] увидел Эдгара Аллана По в почетном карауле.[75] Здесь остались траурные венки, цветы от десятка тысяч погребений. Клочки писем с соболезнованиями на смерть немецких наемников и парижских канониров, которых никто не стал отправлять морем на родину. В этой земле столько костной муки и перегноя от похоронных причиндалов, что за нее и деньги не грех с тебя запросить. Бери лопату и забирай товар, покуда я тебя самого лопатой не отоварил.
— Не двигайтесь! — Парень предостерегающе поднял руку.
— Мне двигаться некуда, — ответил старик. — А больше тут никого не видать.
Маленький грузовичок подкатил прямо к земляной куче, и водитель уже потянулся в кузов за лопатой, но сторож его остановил:
— Нет, погоди. И тут же пояснил:
— Кладбищенская лопата получше будет. Она к этой земле привычна. Можно сказать, сама копать будет. Возьми-ка вот там.
Морщинистая рука указала на лопату, вогнанную по середину лезвия в темный земляной холмик. Парень пожал плечами, но спорить не стал.
Кладбищенская лопата вынулась из земли с тихим шорохом. С такими же шепотками с нее осыпались комки старого грунта.
Приезжий взялся за дело, и кузов стал быстро наполняться. Старик наблюдал краем глаза.
— Вот я и говорю: это грунт не простой. Война тысяча восемьсот двенадцатого года, Сан-Хуан Хилл,[76] Манассас,[77] Геттисберг,[78] октябрьская эпидемия инфлюэнцы в тысяча девятьсот восемнадцатом — все оставило здесь могилы: свежие, вскрытые, повторные. Кто только не ложился в эту землю, чтобы обратиться в прах, какие только доблести не смешивались в кучу, чего тут только не скопилось: ржавчина от цинковых гробов и от бронзовых ручек, шнурки без башмаков, волосы длинные, волосы короткие. Видел когда-нибудь, как делают венчик из волос, а потом приклеивают к посмертному портрету? Увековечивают женскую улыбку или этакий потусторонний взгляд, будто покойница заранее знала, что ей больше не жить. Волосы, эполеты — не целые, конечно, а так, крученые нити, — все там лежит, в перегнившей крови.
Приезжий, хоть и взмок, управился довольно споро и уже собирался воткнуть лопату в землю, когда смотритель предложил:
— Забирай с собой. Говорю же, кладбищенская лопата к этой земле привычна. Сама копать будет.
— На днях верну. — Парень забросил лопату в кузов, поверх кучи грунта.
— Оставь себе. Где земля, там и лопата. Ты, главное, землю назад не привози.
— С какой стати?
— Не привози — и все тут, — отрезал сторож, но не двинулся с места, когда парень запрыгнул в кабину и включил двигатель.
Грузовичок отъехал не сразу: водитель слушал, как дрожит и шепчет в кузове горка земли.
— Чего ждешь? — поторопил старик.
Видавший виды грузовичок устремился туда, где догорали сумерки; сзади, крадучись, подступала темнота. Над головой взапуски бежали тучи, растревоженные невидимой опасностью. Вдали, где-то у горизонта, рокотал гром. На ветровое стекло упало несколько дождевых капель, но водитель, поддав газу, успел как раз вовремя свернуть в свой переулок, потому что солнце покинуло небосвод и налетел ветер, под которым придорожные деревья стали клонить ветви и звать на помощь.
Спрыгнув с подножки, он посмотрел на небо, обвел глазами дом и невозделанный участок. Решение пришло само собой, когда две-три холодные капли дождя кольнули его в щеку: он загнал дребезжащий грузовичок прямо в пустой сад, отомкнул задний борт, приоткрыл его ровно на палец, чтобы перегной высыпался равномерно, и начал колесить туда-обратно. Темные комки с шепотом летели вниз, чужая земля с тихим ропотом просеивалась сквозь щель, и наконец кузов опустел. Тогда парень выбрался в предгрозовую ночь и стал смотреть, как ветер треплет черную мульчу.
Поставив грузовик в гараж, он укрылся на заднем крыльце и размышлял: землю дождем промочит — поливать не придется.
Так он стоял довольно долго: оценивал кладбищенский грунт, ждал, когда ливень хлынет по-настоящему, но потом опомнился — чего ждать-то? Эка невидаль. И ушел в дом.
В десять часов легкая морось постучала в окна и просыпалась на темный сад. В одиннадцать дождик осмелел, и вода зажурчала в отводных канавках.
В двенадцать полило как из ведра. Молодой хозяин выглянул в окно, чтобы проверить, хорошо ли впитывает влагу новая земля, но под далекими вспышками молний увидел только грязь, которая гигантской губкой вбирала в себя потоки ливня.
А уж в час ночи на дом обрушилась целая Ниагара, окна ослепли, абажур задрожал.
Буйная Ниагара утихла внезапно, ее проводил необычайной силы разряд молнии, который прочертил, пригвоздил к месту темный земляной покров и полыхнул где-то поблизости, совсем рядом, у стен, десятками тысяч взорвавшихся лампочек. После этого зубодробительный гром с треском бросил вниз непроглядную тьму.
Молодой хозяин, лежа в постели, сокрушался, что рядом нет даже приблудной собачонки, не то что человеческого тепла; он зарылся лицом в подушку, сгреб в охапку простыни, но не выдержал и вскочил, вытянулся во весь рост, разведя темную тишину, а гроза ушла, ливень иссяк, и только последние капли с шепотом просачивались в зыбкую почву.
Его передернуло, потом зазнобило; он обхватил руками холодные плечи, чтобы унять дрожь, и почувствовал сухость в горле, но не нашел в себе сил ощупью двинуться в кухню, чтобы налить воды, или молока, или недопитого вина — сгодилось бы что угодно. Пришлось снова лечь; губы совсем пересохли, зато на глаза навернулись беспричинные слезы.
Земля на вывоз, бесплатно, — припомнил он. Ну и затея, придет же такое в голову. Земля на вывоз!
В два часа ночи он услышал, как тикают его наручные часы.
В половине третьего проверил у себя пульс: на запястье, на лодыжке, на шее, потом на висках, потом в голове.
Дом потянулся навстречу ветру и прислушался.
Но в недвижной ночи ветер оказался бессилен; промокший сад замер в ожидании.
Наконец… вот оно. Открыв глаза, парень повернул голову в сторону темного окна.
Он затаил дыхание. Что? Да? Да? Что?
Под окном, под стеной, под домом, где-то снаружи раздавался шорох, невнятный ропот, который звучал все громче и громче. Может, это росли травы? Раскрывались цветы? Или шевелилась, скукоживалась земля?
Оглушительный шепот пронизывал тень и темень. Что-то восставало. Что-то двигалось.
Его обдало ледяным холодом. Сердце замерло.
Во мраке, за окном.
Наступила осень.
Пришел октябрь.
Сад звал…
Пожинать плоды.
Последние почести
Гаррисон Купер еще не вступил в пору старости: ему исполнилось всего тридцать девять; на таком рубеже сорок лет — это уже горячо, а тридцать — холодно; разница весьма серьезная, не только в смысле температуры, но и в смысле мироощущения. Человек незаурядных, даже блестящих, способностей, он не связал себя брачными узами и не собирался этого делать, не завел детей, которых мог бы с чистой совестью признать своими, а посему располагал свободным временем; однако летним утром 1999 года он почему-то проснулся в слезах.
— Что такое?
Выбравшись из постели, он подошел к зеркалу, чтобы рассмотреть мокрое лицо, понять причину грусти и выяснить истоки печали. Как ребенок, в котором переживания разжигают любопытство, он нарисовал свою собственную карту, но среди бескрайних пустынь тоски не смог найти столицу отчаяния — и пошел бриться.
— Что такое?
Выбравшись из постели, он подошел к зеркалу, чтобы рассмотреть мокрое лицо, понять причину грусти и выяснить истоки печали. Как ребенок, в котором переживания разжигают любопытство, он нарисовал свою собственную карту, но среди бескрайних пустынь тоски не смог найти столицу отчаяния — и пошел бриться.
Это не помогло: у Гаррисона Купера обнаружился тайный запас меланхолии, которая даже во время бритья стекала ручейками по намыленным щекам.
— Господи, как на похоронах! — воскликнул он. — Но вроде бы никто не умер?
На завтрак он, вопреки обыкновению, съел недожаренный тост, а затем отправился к себе в лабораторию, надеясь, что Тайм-Ровер подскажет, почему из глаз текут слезы, когда для этого нет видимых причин.
Тайм-Ровер? Ах да.
Дело в том, что после тридцати Гаррисон Купер посвящал большую часть времени разработке схем невообразимого прошлого и неизведанного будущего. Фантазии мужчин обычно реализуются в виде машины, которая прекрасна, как женщина. Гаррисон Купер направил свои мечты в другое русло: из воздуха и раскатов грома он создал свое собственное средство передвижения и назвал его машиной Мёбиуса.
Краснея от наигранного безразличия, он объяснял знакомым, что берет полосу прошлого и полосу будущего, а потом скручивает их на пол-оборота в точке настоящего, чтобы образовалась односторонняя петля. Вроде тех бумажных восьмерок, которыми в девятнадцатом веке забавлялся математик А. Ф. Мёбиус.
— Ну, конечно, Мёбиус, — начинали мямлить знакомые.
А про себя ужасались: «Караул. Надо уносить ноги».
Гаррисон Купер не принадлежал к числу одержимых ученых, но был безнадежным занудой. Не заблуждаясь на сей счет, он с некоторых пор отгородился от мира, чтобы завершить работу над машиной Мёбиуса. В то странное утро, когда у него из глаз дождем катились холодные капли, Гаррисон Купер вперился взглядом в эту хитроумную штуковину — чтоб ей пусто было — и силился понять, что же мешает ему ликовать и радоваться жизни.
Его мысли прервал звонок в дверь лаборатории: оказалось, это редкий гость — настоящий курьер компании «Вестерн Юнион» на настоящем велосипеде. Гаррисон Купер расписался в получении телеграммы и собирался было прикрыть дверь, но заметил, что парнишка жадно разглядывает машину Мёбиуса.
— Что это? — воскликнул он.
Гаррисон Купер отступил в сторону и позволил пареньку обойти машину кругом; взгляд посыльного скользил то вверх, то вниз, то вбок по громадной обтекаемой восьмерке из меди, латуни и серебра.
— Как я сразу не догадался! — вскричал наконец мальчишка, просияв улыбкой. — Это же машина времени!
— Глаз-алмаз!
— Когда вы отправляетесь? — спросил паренек. — В какие края? Кого хотите повстречать? Вам нужен Александр Македонский? Цезарь? Наполеон? Гитлер?
— Боже упаси!
Парнишка сыпал именами, как по списку:
— Линкольн?
— Уже ближе.
— Генерал Грант! Рузвельт! Бенджамин Франклин?
— Франклин? Пожалуй!
— Везет же некоторым!
— Кому, мне? — ошеломленный, Гаррисон Купер заметил, что машинально кивает головой. — Воистину, мне повезло, да еще так неожиданно…
Неожиданно ему открылось, почему с утра пораньше у него глаза оказались на мокром месте. Он схватил паренька за руку:
— Спасибо, дружок. Ты для меня — прямо катализатор.
— Я для вас кота… — что?
— Подействовал на меня, как тест Роршаха: заставил разглядеть мой собственный список! А теперь без лишнего шума — быстро на выход. Ты уж не обижайся.
Дверь захлопнулась. Гаррисон Купер метнулся в библиотеку, схватил телефонную трубку, набрал номер и в ожидании ответа стал шарить глазами по книжным полкам, вмешавшим добрую тысячу томов.
— Да, да, — бормотал он, вглядываясь в прекрасные заглавия, тисненные золотом. — Не все, конечно. Двое, трое, от силы четверо. Алло, Сэм? Сэмюель! Можешь быть у меня через пять минут? А лучше через три! Это крайне важно! Приезжай!
Он бросил трубку и приблизился к полкам, чтобы дотянуться до книг.
— Шекспир, — пробормотал он. — Вильям-Вилли, уж не ты ли?
Дверь лаборатории открылась, и Сэм, он же Сэмюель, заглянув внутрь, остолбенел.
В самом центре огромной восьмерки Мёбиуса, поставив рядом корзину с провизией, восседал Гаррисон Купер в кожаной куртке и начищенных ботинках; он согнул руки в локтях и нацелился пальцами на кнопки электронного управления.
— Играешь в Линдберга?[79] Не хватает только шлемофона и защитных очков.
С самодовольной усмешкой Гаррисон Купер извлек откуда-то недостающую экипировку и тут же нацепил ее на себя.
— Поднять «Титаник», чтобы затопить его вновь! — Сэмюель сделал несколько размашистых шагов и остановился перед красавицей-машиной лицом к лицу с ее эксцентричным хозяином. — Ну, Купер, что на этот раз? — прокричал он.
— Сегодня утром я проснулся в слезах.
— Вот те раз! А я на сон грядущий читал вслух телефонный справочник. Отлично помогает!
— Не знаю, не знаю. Мне ты читал вслух совсем другое — вот это!
Купер протянул гостю книги.
— Ну, да! Мы бухтели, как два филина, до трех ночи и опьянели без вина от английских и американских классиков.
— Вот потому-то у меня и потекли слезы!
— Почему?
— Да потому, что их больше нет. Потому, что они умерли безвестными, непризнанными, потому, что, как ни прискорбно, некоторым из них воздали должное только после тысяча девятьсот двадцатого года — начали их переиздавать и превозносить до небес!
— Хватит болтать, ближе к делу, — сказал Сэмюель. — Ты меня для чего позвал: чтобы проповеди читать или чтобы совета попросить?
Гаррисон Купер выскочил из своей машины и затолкал Сэмюэля в библиотеку.
— Для того, чтобы ты помог мне проложить маршрут!
— Маршрут? Маршрут!
Я отправляюсь в путешествие, в далекие края, в Большое Литературное Турне! Армия спасения[80] в лице одного человека!
— Будешь спасать жизни?
— Не жизни: души! Что проку от жизни, если душа мертва? Нет, не вставай! Назови-ка мне тех писателей, из-за которых мы не спали ночь напролет, из-за которых у меня наутро потекли слезы. Вот бренди. Пей! Сможешь вспомнить?
— Конечно!
— Составь для меня список! Начнем с Меланхолика Новой Англии. Чудом не утонул на море, жил унылым затворником — потерянная душа шестидесятых! Так, о каких еще печальных гениях мы толковали?
— Боже мой! — вскричал Сэмюэль. — Так вот куда ты собрался? О, Гаррисон, Гарри, ты просто чудо!
— Помолчи! Ты помнишь, как пишутся юморески? Сначала смеешься, а потом начинаешь думать в обратном направлении. Поэтому давай поплачем, а потом отследим источник наших слез. Поплачем по киту, чтобы наловить мелкой рыбешки.
— Кажется, прошлой ночью я читал что-то из…
— Ну-ну?
— А потом мы говорили о…
— Дальше.
— Так…
Сэмюель сделал большой глоток бренди. Горло обожгло, как огнем.
— Записывай!
Они все записали и бросились назад.
— Что ты будешь делать, когда доберешься до места назначения, профессор-библиотекарь?
Гаррисон Купер, вновь устроившийся в тени своей великолепной парящей ленты Мёбиуса, рассмеялся и закивал:
— Хорошо сказано! Гаррисон Купер, д. ф. н. Деятель филологической нивы! Исцелитель старых знаменитостей, потерявших волю к жизни из-за нехватки человеческого тепла, признания, пьянящей похвалы. Они живут в моем сердце; их имена всегда у меня на устах. Скажи «Ах!». До встречи! Прощай!
— С богом!
Он рванул на себя какой-то рычаг, повернул тумблер: металлическая спираль затрепетала, как бабочка, — и вдруг исчезла.
Через мгновение машина Мёбиуса скрутила все свои атомы — и вернулась.
— Вуаля! — вскричал Гаррисон Купер, разрумянившись и сверкая глазами. — Вот и я!
— Так быстро? — воскликнул его друг.
— Здесь прошло не более минуты, а там — долгие часы!
— У тебя получилось?
— Смотри! У меня есть доказательства!
По его лицу катились слезы.
— Что там произошло? Ну, говори же!
— Вот, и вот, и вот!
Гироскоп вращался, лента торжественно продолжала безостановочное движение по спирали, тяжелая портьера, подобно призраку, витала в воздухе, а затем, тяжело вздохнув, опустилась.
Книги сыпались, как с библиотечного конвейера, опережая звук шагов; затем появились наполовину различимые башмаки, окутанные туманом ноги, туловище и наконец голова человека, который, невзирая на то, что лента вновь закрутилась по спирали и растворилась в пустоте, склонился над книжными переплетами, греясь у них, словно у очага. Он касался пальцами книг и прислушивался к колебаниям воздуха в сумеречном коридоре; откуда-то снизу доносились голоса людей, сидящих за ужином, а из-за распахнутой двери веяло едва уловимым запахом болезни: этот запах то накатывал волной, то отступал, то выветривался из комнаты, то возвращался, будто повинуясь неровному дыханию больного. Между тем в мире тихого благоденствия слышался вечерний перезвон тарелок и столовых приборов. Коридор и лестничная площадка пустовали. Но в любой момент кто-то мог подняться наверх в эту мрачную палату, неся на подносе ужин для лежащего в полудреме больного.