— Удар судьбы, — процедила жена.
— Автострада наши края стороной обошла, до нее с милю будет, вам вот туда, — сказал старик. — Из-за нее наш городок и захирел. Остались такие, как я — одно старичье.
— Здесь, наверно, у хозяев можно снять комнаты?
— Милости прошу. Вам только летучих мышей прогнать да пауков вымести — и живите на здоровье в любом доме, за тридцатку в месяц. А хозяин тут я.
— Не стоит беспокоиться, он просто так спросил, — вмешалась Сесилия Трэверс.
— Понятное дело, — кивнул старик. — До города далеко, до автострады тоже неблизко. А зарядит дождь — грунтовая дорога раскиснет, грязи будет по колено. В здешние места, честно сказать, и проезд-то запрещен. Хотя никто не следит. — Старик фыркнул и покачал головой. — Будьте спокойны, я на вас не донесу! Признаться, у меня поджилки затряслись, когда вас увидел. Смотрю на календарь и думаю: мать честная, уж не вернулся ли двадцать девятый год?
Вспомнил, воскликнул про себя Кларенс Трэверс. Это Фокс-Хилл. Раньше здесь стоял город с тысячным населением. Когда я был совсем маленьким, мы приезжали сюда летними ночами, поздно-поздно. Останавливали машину; я дремал на заднем сиденье, при лунном свете. Бабушка с дедом тоже сидели сзади, рядом со мной. Как здорово кататься по ночам, когда впереди белеет дорога, с неба смотрят звезды, а взрослые заняты собой, их голоса слышатся будто бы издалека: говорят, говорят, смеются, шепчутся. За рулем, конечно, отец, воплощенная основательность. Так бы и плыть сквозь летнюю темень, вдоль озера, к дюнам, к заросшему диким виноградом безлюдному пляжу, на котором безвылазно жил ветер. Мы ехали под луной в кладбищенской тишине, где лишь изредка поскрипывал песок да шуршали пепельно-серые волны — это озеро паровозом утюжило берег. А я, свернувшись калачиком, вбирал в себя запах бабушкиного пальто, прохладного от ветра, и родные голоса, что укутывали меня одеялом непреходящей надежности: я знал, что никогда не стану старым и всегда буду разъезжать на нашем драндулете с опущенными брезентовыми бортами. И мы всегда будем останавливаться в этом городке, поздно-поздно, часов в девять, а то и в десять вечера, чтобы отведать мороженого — орехового и фруктового, с восхитительным, едва уловимым запахом бензина. Всей семьей мы дружно лизали это лакомство, хрустели вафельными рожками и вдыхали бензиновый запах, а потом, сонные и довольные, ехали домой, в Гринтаун, и было это тридцать лет назад. Опомнившись, он сказал:
— Кстати, об этих домах: есть ли возможность привести их в порядок? — Он прищурился.
— Это как посмотреть: они полвека простояли и еще простоят, но труха уже сыплется. Выбирайте, какой на вас смотрит, уступлю за десять тысяч — таких цен, согласитесь, нынче нету. Коли вы художник… то бишь… живописец, вам в самый раз будет.
— Нет, я не художник. Я сочиняю рекламные тексты.
— Значит, и рассказы сочиняете, дело ясное. Что ж, тут и писателю благодать: тишина, никаких соседей, пиши себе, сколько душе угодно.
Сесилия Трэверс молча стояла между мужем и незнакомым стариком. Кларенс Трэверс не смотрел в ее сторону: он смотрел на тлеющие угли перед входом в лавку.
— Думаю, мне бы здесь неплохо работалось.
— Это точно, — подтвердил старик.
— Я уже не раз подумывал, — сказал мистер Трэверс, — что пора нам уехать из города и пожить тихо-спокойно.
— Это точно, — сказал старик.
А миссис Трэверс ничего не сказала; она порылась в сумочке и достала зеркальце.
— Хотите пить? — спросил мистер Трэверс с преувеличенной заботливостью. — Будьте добры, — обратился он к старику, — три бутылочки апельсинового сока. Нет, пожалуй, четыре. Старик ушел в лавку, откуда повеяло гвоздями, печеньем и пылью.
Когда он скрылся за дверью, мистер Трэверс повернулся к жене. У него загорелись глаза.
— Это мечта! Давай так и сделаем!
— Как? — переспросила жена.
— Переедем сюда, надо только принять решение. Что нас удерживает? Скажи, что? Мы из года в год даем себе клятву: уедем от шума, от сутолоки, чтобы детям было где побегать. И тогда…
— Ну, хватит! — вскричала жена.
Старик, покашливая, возился в лавке.
— Что за блажь? — Она понизила голос. — Мы только-только выплатили последний взнос за квартиру, у тебя прекрасная работа, дети привыкли к школе, я посещаю престижный клуб, и не один. Мы вбили огромные деньги в ремонт. У нас…
— Послушай, — начал он, словно надеясь, что она будет слушать. — Не это главное. Здесь легко дышится. А в городе — черт возьми, ты же сама жалуешься…
— Только в силу привычки.
— Этот клуб — разве он так уж важен?
— Важен не клуб, а круг знакомых!
— Случись нам завтра отдать концы, эти знакомые и бровью не поведут! — сказал он. — Если я попаду под машину, мимо промчатся тысячи водителей, пока какой-нибудь любопытный не надумает посмотреть, кто валяется на дороге — человек или собака.
— А твоя работа… — начала она.
— Ну и что? Десять лет назад мы с тобой прикинули: еще два года — и у нас будет достаточно денег, чтобы я мог уйти из фирмы и взяться за роман! Но потом каждый год мы говорили одно и то же: нет, не сейчас, в будущем году! Через год, еще через год!
— По крайней мере, жили в свое удовольствие.
— Ну, разумеется! Подземка — одно удовольствие! Автобусы — одно удовольствие! Коктейли, пьяные гости — что может быть лучше? Рекламные слоганы? О, да! Только у меня уже в печенках сидят эти удовольствия. Теперь я собираюсь написать обо всем, что видел, и лучшего места для этого не найти. Вот там домик, взгляни! Неужели ты не видишь, как я сижу у окна за пишущей машинкой?
— Побереги легкие.
— Поберечь легкие? С большой радостью! Я достиг своего предела. Решайся, Сесилия, давай добавим огонька в нашу семейную жизнь, сделаем попытку!
— А дети…
— Здесь будет здорово! — сказал сын.
— Наверно, — сказала дочь.
— Я еще не стар, — добавил Кларенс Трэверс.
— Я тоже. — Она коснулась его руки. — Но это не значит, что нужно рисовать «классики» и прыгать очертя голову. Вот когда дети встанут на ноги, можно будет подумать.
— Дети, «классики» — о чем ты говоришь? Что ж… мне пишущую машинку брать с собой в могилу?
— Время пролетит незаметно. Мы…
Дверь лавки скрипнула, но никто не понял, сколько времени старик простоял на пороге. По выражению его лица этого было не определить. Он сделал шаг вперед, сжимая в веснушчатых руках четыре бутылочки газированного сока. Они были приняты с улыбками.
Все четверо под лучами солнца пили теплую шипучку. Летний ветер гулял в гротах зарослей, укрывших старый, тенистый поселок. Деревья сомкнулись над головой, как зеленый храм, как высокий собор, в котором уместились затерянные внизу фигурки и строения. Нетрудно было вообразить, как эти кроны шуршат по ночам, словно океанские волны на бескрайнем берегу. Честное слово, подумал Кларенс Трэверс, я бы здесь спал как убитый, спал бы сном младенца.
Он расправился со своим напитком, а жена осилила только половину и отдала бутылочку детям, которые тут же подрались из-за остатков сока. Старик стоял молча; наверно, был не рад, что затронул больную тему.
— Ну, окажетесь в наших краях — заезжайте в гости, — сказал он.
Кларенс Трэверс полез за бумажником.
— Нет-нет! — запротестовал старик. — Я угощаю.
— Спасибо вам, большое спасибо.
— Не за что.
Они уселись в машину.
— Если хотите выбраться на автостраду, — сказал старик, заглядывая в водительское окно и вдыхая запах нагретой кожаной обивки, — не пропустите грунтовую дорогу. Да езжайте потише, не то подвеску разобьете.
Кларенс Трэверс посмотрел прямо перед собой, на решетку радиатора, и включил зажигание.
— Счастливо, — проговорил старик.
— До свидания! — закричали дети и стали махать ему на прощанье.
Машина медленно выезжала из поселка.
— Ты слышал, что сказал старик? — спросила жена.
— Что?
— Запомнил, как выбраться на автостраду?
— Да, я все слышал.
Они ехали через прохладный, тенистый поселок, разглядывая террасы и окна с цветными вставками по краям. Если сквозь такое окно посмотреть из комнаты на улицу, то прохожие раскрасятся в разные цвета, в зависимости от того, какой выберешь квадратик. Посмотришь сквозь желтое стекло — все станут китайцами, сквозь красное — индейцами. Выбирай любое: розовое, зеленое, фиолетовое, пурпурное, лиловое, хоть цвета карамели, хоть лимона-апельсина, хоть жухлой травы, хоть морской волны — и гляди себе на лужайки, на деревья, а то и на эту медленно ползущую машину.
— Да, запомнил, — повторил Кларенс Трэверс.
Поселок скрылся из виду. Они свернули на грунтовую дорогу и выехали к автостраде. У обочины пришлось подождать, пока не образуется просвет в плотном потоке транспорта: туда удалось вклиниться, и вскоре их уже несло со скоростью пятьдесят миль в час, в шуме и грохоте, по направлению к городу.
— Так-то лучше, — приободрилась Сесилия Трэверс. — По крайней мере, ясно, где мы находимся.
Вдоль трассы мелькали рекламные щиты: ритуальные услуги, слоеное тесто, хлопья для завтрака, автосервис, отель. Отель под нещадным огнем полуденного солнца, думал мистер Трэверс, в котле с кипящей смолой, которая когда-нибудь поглотит все небоскребы, что бесстыдно поднялись торчком: они уйдут в бурлящую лаву и сохранятся в ней для будущих цивилизаций. И когда наступит миллионный год новой эры, пытливые ученые вскроют утробы электрических ящеров, стальных динозавров, и найдут мелкие белые косточки, и восстановят по ним хрупкие скелеты тех, кто сочинял рекламные слоганы, посещал престижные клубы и бегал в школу. У мистера Трэверса защипало в глазах. И ученые скажут: вот, оказывается, что употребляли в пищу стальные города, подумать только! — и пнут ногой эти находки. Вот, оказывается, чем набито стальное чрево! Бедняги, у них не было ни малейшего шанса выжить. Видимо, стальные чудовища держали их в неволе и поедали на завтрак, на обед и на ужин. Живой белок, просто живой белок в огромной металлической клетке.
— Папа, смотри, смотри, а то пропустишь!
Детские крики вывели его из раздумья. Сесилия Трэверс не повернула головы. Зато дети глядели во все глаза.
Слева от автострады мелькала старая дорога, бесцельно плутая среди полей, лугов и речушек, — приветливая, прохладная и тихая.
Мистер Трэверс резко обернулся, но видение уже исчезло: его спугнули рекламные щиты, деревья и пригорки. Машину со всех сторон теснили другие автомобили; они гудели, взвизгивали и скрежетали; взяв в плен чету Трэверсов с двумя детьми, они приказали им сидеть молча и потащили под эстакаду, дальше, дальше, в город, который не почувствовал их отсутствия и не заметил возвращения.
— А ну-ка, проверим, можно ли из этой машины выжать миль шестьдесят, а еще лучше шестьдесят пять в час, — сказал Кларенс Трэверс.
Оказалось, можно.
Спешите жить. Послесловие
В 1928 году, когда мне было восемь лет, в городке Уокеган, штат Иллинойс, произошло знаменательное событие; местом действия стал забор позади кинотеатра «Академия». Там повесили афишу, размером два на три метра, с изображением иллюзиониста Блэкстона, причем в самых эффектных ракурсах: он распиливал пополам женщину и привязывал себя к стреляющей пушке, у него простой носовой платок танцевал в воздухе, прямо из рук исчезала клетка с живой канарейкой, а настоящий слон… в общем, идея вам ясна. Замирая от благоговения, я часами простаивал перед этой афишей. И у меня созрело решение непременно стать иллюзионистом.
Оно претворилось в жизнь, не так ли? Я пишу не научную фантастику, не фэнтези, не сказки в духе магического реализма и не сюрреалистические стихи. «В мгновенье ока» — это, наверно, самое удачное заглавие из всех, какие мне удавалось придумать для новых сборников. Я делаю вид, что занят чем-то будничным, но стоит вам на секунду отвлечься — и в мгновенье ока из моей бездонной шляпы появляется два десятка ярких шелковых платков.
Вы спросите: как это у него выходит? Честно говоря, затрудняюсь ответить. Я не создаю эти рассказы: наоборот, они создают меня. В результате мое писательское ремесло и повседневное существование заряжают меня безграничным воодушевлением, которое иногда ошибочно толкуется как оптимизм.
Ерунда. Я всего лишь придерживаюсь оптимального образа действий, который требует: веди себя прилично, дружи с музами, доводи начатое до конца и радуйся ощущению, что ты, скорее всего, никогда не умрешь.
Мне не приходится ждать вдохновения. Оно каждое утро толкает меня в бок. В предрассветный час, когда меньше всего хочется вставать с постели, это проклятое наваждение шепчет мне на разные голоса драму для «Утреннего театра». Да-да, понимаю, я выразился напыщенно; нет-нет, вовсе не утверждаю, будто подчиняюсь какому-то зову свыше. Эти голоса звучат у меня в ушах только потому, что я всю жизнь, день за днем, коплю их про запас — когда читаю, пишу, просто живу. К моменту окончания школы их у меня накопилось достаточно, и они заговорили.
Иными словами, я не встречаю утро ликующими возгласами, а с неохотой выбираюсь из-под одеяла, потому что сил нет слушать этот неотвязный шепот, сажусь за пишущую машинку и вскоре избавляюсь от сонливости и апатии, по мере того как идея/фантазия/задумка, что вошла мне в ухо, спускается по руке и сбегает с пальцев. Через пару часов на свет появляется новый рассказ, который всю ночь тихо спал у меня в гипоталамусе.
Согласитесь, оптимизм тут ни при чем. Это образ действий. Оптимальный.
Я не рискую противиться этим утренним голосам. Если пойти им наперекор, потом целый день будешь мучиться. Кроме того, я неуправляем, как автомобиль, сорвавшийся в пропасть. Тихое помешательство, владевшее мною до завтрака, к обеду заканчивается полной эйфорией.
Ну, а откуда взялись метафоры для этого сборника? Сейчас перечислю источники.
Узнав, что жена беременна нашим первенцем, даю будущему члену семьи имя «Саша», веду беседы с этим эмбрионом, и он умнеет день ото дня; так созревает рассказ, который мне чрезвычайно нравится, но почему-то его не печатают. Привожу его здесь.
Задумываюсь, что стало с портретом Дориана Грея. К ночи долгие раздумья перерастают в волосатый ком дикого ужаса. Выплевываю его на пишущую машинку.
Несколько рассказов мне довелось «пережить». Я действительно смотрел иллюзион, где один из номеров назывался «В мгновенье ока», и пришел в отчаяние, когда паренька, очень похожего на меня, выставили на сцене полным идиотом.
«Все хорошо, или Одна беда — собака ваша сдохла» — это название патефонной пластинки, которую, когда мне было пять лет, я крутил день и ночь, покуда соседи не поставили меня перед выбором: либо мы сотрем в порошок тебя, либо эту пластинку. Выбирай.
«Разговор в ночи» был первоначально написан в стихах, как рассказ о моей матери и ее несчастливой юности; если у нас в семье и касаются этой темы, то лишь иносказательно.
«Опять влипли» — продолжение «Любовных приключений Лорела и Гарди». Продолжение, подсказанное судьбой. Когда, лет сорок назад, я приехал в Ирландию, газета «Айриш таймс» опубликовала рекламу следующего содержания: «Лорел и Гарди, единственные и неповторимые! Всего одно представление! В пользу сирот Ирландии.
Театр „Олимпия“, Дублин». Я помчался в театр и успел схватить последний билет, причем в самую середину первого ряда!
Когда поднялся занавес, на сцене появились они, Стэн и Олли, со своими добрыми, старыми, до боли знакомыми репризами. У меня потекли слезы умиления.
Потом я прошел за кулисы и постоял под дверью их гримерной, наблюдая, как они приветствуют знакомых. Я не представился. Мне хотелось просто отогреть руки и сердце. Через двадцать минут радости я незаметно ушел. Так появился рассказ «Опять влипли».
«Doktor с подводной лодки» — это история о том, как люди порой не слышат самих себя. Как-то за обедом знакомый литератор поведал мне о своем психоаналитике, который воевал на стороне гитлеровской Германии — командовал подводной лодкой. «Ну и ну! — вскричал я. — Срочно дай карандаш!» Нацарапал для памяти заглавие и в тот же вечер написал рассказ. Друг-литератор долго не мог меня простить.
«Последние почести» возникли естественным образом, потому что я — заядлый читатель: мне интересны книги разных авторов, разных эпох — и старинные, и современные. Никогда в жизни я не завидовал собратьям по перу; мне только хотелось научиться писать и мечтать, как лучшие из них. Список получается огромный; он включает немало блистательных женщин, которые создавали блистательные произведения: это Уилла Кэтер,[86] Джессамин Уэст,[87] Кэтрин-Энн Портер,[88] Юдора Уэлти,[89] а также Эдит Уортон, которую я полюбил задолго до того, как она достигла вершин славы. «Последние почести» соединяют берега Времени и несут дань уважения тройке великих: Эдгару По, Мелвиллу и еще одному писателю, который вплоть до финала остается безымянным. Мне не давало покоя, что эти гиганты так и ушли в мир иной, полагая, будто они сами и их книги останутся безвестными. Вот и пришлось изобрести очередную машину времени, чтобы их утешить — хотя бы на смертном одре.
Некоторые сюжеты самоочевидны. В основу рассказа «По прошествии девяти лет» положено, так сказать, квазинаучное полуоткрытие, из числа тех, о которых все говорят, но никто не пишет.
«Другая дорога» тянется неподалеку от главной автомагистрали, ведущей из Лос-Анджелеса на север. Теперь она засыпана оползнями, поросла травой, кустами и деревьями. Кое-где еще можно проехать сотню-другую метров на велосипеде, но дальше недолго и увязнуть.