Трактор, выпуская кольца синеватого дыма, сновал туда и сюда, полоса непаханой земли сужалась. Солнце уже встало, воздух, прогретый его косо бьющими лучами, словно искрился. Над пахотой зыбко курились воспарения. Все чаще на свежих бороздах попадались прошлогодние картофелины. В дальнем углу огорода их было особенно много. Будто белые камни, рассыпались они поверху борозд. Арину разбирала жалость к даром пропадающей картошке. После войны в хуторе и гнилой не гнушались, всякая годилась на крахмал. Вспомнив об этом, Арина на ходу выпрыгнула из трактора и побежала к хате.
В комнате она взяла с лавки два больших ведра.
- На что они тебе? - спросила мать.
- Картошку подберу.
- У нас от ей погреб ломится. Куда девать?
- Подберу. Глазам больно глядеть, - сказала Арина.
Климиха подкинула в жаркую печь несколько сухих былок подсолнуха, засокрушалась:
- Ты уж, Арника, н ругай меня: сослепу чего не наделаешь. Что нащунала, то и в погребе. А что проглядела - земле досталось.
- Ладно, мам, я побежала! А вы тут Стряпайте. Машутка любит пирожки с капустой.
- Я вам поджаристых напеку. На масле.
Арина неслась по свежей пахоте с ведрами в руках.
- Оденься потеплей! - крикнула ей вслед Климиха. - Сейчас от земли вон как тянет!
Разгоряченная бегом, ясным весенним утром, она уже не слышала голоса матери, присела на корточки и стала подбирать картошку. Машутка выглядывала из кабины, посмеивалась:
- Аринушка, на крахмал, что ль?
- На крахмал! - в тон ей отвечала Арина.
Вечером она почувствовала легкое недомогание и легла в постель. Ее кидало то в жар, то в холод, а поздно ночью, проснувшись отчего-то, она обнаружила, что лицо у нее пылает, губы сухи и горячи, а к горлу подступает удушье. Арине сделалось не по себе: так у нее всегда начиналась ангина. Она разбудила мать и попросила согреть воды. Климиха слезла с печи, развела огонь в плите.
- Говорила тебе, не бегай раскрытой, - с укором и беспокойством сказала мать. - Никогда не послушается.
- Это, наверно, от перемены климата. Отвыкла я от наших весен.
- Что болит?
- Горло.
- Ну вот! Простудилась на пахоте.
- Мне врачи давно советуют серьезно лечиться, а я все не решусь. Как бы голос не потерять. У одной моей подружки удалили гланды, а голос охрип. Она первой у нас в поселке певуньей была.
- Да шут с им, с голосом. Здоровье важней. Это болезнь не дюже страшная?
Арина помедлила с ответом.
- Нет, не опасная, - сказала она. - Но гланды мне удалять не советуют, говорят, есть лучшие методы лечения, а вот какие - не знаю.
Вода в чайнике вскипела, Климиха налила ее в стакан и поставила студить на подоконник.
- Сода у нас есть?
- Свежая. Вчера в ларьке купила.
Климиха нащупала в печурке пачку соды и подала ее Арине.
- Горло прополощу. Сода помогает.
Однако на этот раз полосканье не облегчило боли.
Арина чувствовала, как ее окутывает нестерпимым жаром и что-то горячее, влажное клубится в горле, спирает дыхание.
- Мам, сходите к Косте, - попросила она, прикладывая ко лбу влажное полотенце. - Пусть какой-нибудь травы даст.
Погода портилась. Небо затягивалось тучами, с гор тянуло влажным туманом. Дело было к дождю. Климиха добрела до сторожки, когда уже кругом нудно, по-осеннему моросило. Она скинула с головы холстяной мешок, который служил ей вместо башлыка, не здороваясь сказала:
- Аринка заболела.
При этих словах Костя вздрогнул, спросил осевшим голосом:
- Чем?!
- Не помню, как называется. Видать, простудилась.
Велела травы у тебя взять.
Костя зажег лампу, поднес ее к полкам, отыскал пучок из разнотравья и отдал Климихе. Та обернула его в тряпицу, сунула к себе за пазуху, чтоб не намочить в дороге.
- Побегу! А то она одна. Как в огне горит.
- В огне?! - воскликнул Костя, торопливо шаря свободной рукой по полкам. - И я с вами, теть. Постойте. - Он вынул из-за склянок с настойками какой-то синий мешочек, рванулся к двери, на ходу надевая тулуп и кабардинку.
В отсутствие матери Арина впадала в забытье, металась и звала кого-то. Ей делалось страшно, потому что она видела себя одну среди белых, безжизненно-ровных снегов. Пусто было вокруг, ни одной живой души. Она кричала в немое пространство, кричала до тех пор, пока не ощущала под головою подушки... Появились Костя и мать, Арина приподнялась на локтях, удивленно и радостно произнесла:
- Вдвоем? - Слабая улыбка отразилась на ее лице и потухла. - Костя, присядь... Ангина у меня.
Костя сел на табуретку возле кровати, но тут же вскочил, вспомнив, что нужно готовить отвар из разнотравья.
- Теть, горячая вода где?
- В чайнике.
Через несколько минут он поднес к губам Арины стакан крепкого зеленоватого отвара. Она пила с закрытыми глазами, вздрагивая при каждом глотке.
- Больно, - она отвела Костину руку. Лоб ее покрывался бисеринками пота. Скоро опять наступило забытье. Костя сидел и каждым нервом отзывался на малейшее проявление ее боли, отмечал все перемены на Аринином лице.
Пришло утро. Дождь за окнами моросил гуще.
- Ты бы шел к себе, - с состраданием шепнула ему Климиха, когда Арина мало-помалу успокоилась, затихла под одеялом. - Умаялся за ночь.
Костя не шелохнулся в ответ.
Арина почувствовала дневной свет, открыла глаза и увидела настороженно склонившегося над собою Костю.
- А ты все сидишь?.. Молчун мой нескладный.- Арина дотронулась рукой до его плеча, Костя слегка отодвинулся. - Все караулишь меня. За мною муж так не ухаживал, как ты.
И вспомнилась ей вьюжная северная ночь, занесенный снегом поселок лесорубов, пустая рубленая изба, В избе холод, окна заледенели, в трубе надсадно воет ветер. Она одна. Лежит на кровати, дрожа от озноба, и с нетерпением ждет мужа. Он ушел в аптеку за лекарством и почему-то не возвращается. А уже ночь, и вспухшие миндалины душат, и печь остыла. Он пришел в полдень, выложил на стол ворох таблеток и... уснул на полу. Оказалось, муж пил с дружками, которых встретил по пути из аптеки. И это случилось спустя полгода после их же[нитьбы. По молодости лет она все простила ему. Думала:
чего не бывает. А теперь ей сделалось больно при одном лишь воспоминании об этом, больно и обидно за себя, за даром отданную этому человеку молодость. Арина глядела на Костю, и на глаза у нее наворачивались слезы.
Костя сидел, уткнув локти в колени и свесив голову.
Веки у него были опущены, ни один мускул не вздрагивал на лице. Казалось, он дремал. Но Арина догадалась:
это обманчивое впечатление, он все слышит и все видит...
И опять тянулись перед нею пустые белые снега, лицо Кости таяло, отодвигалось куда-то, ее обступала жуткая, почти немыслимая тишина... И Арина уже не знала, живет ли она или больше не существует на свете. Ее пугала возможность последней догадки, и тогда, собравшись с духом, она принималась звать Костю, силясь рассмотреть его лицо. Звала и звала, пока оно и вправду не возникало перед нею, тогда она тихо и благодарно улыбалась ему и успокаивалась.
Время перевалило за полдень. Арине стало хуже, несмотря на то что Костя испробовал еще одно средство - отвар из плодов шиповника. Он вспомнил о засушенных цветках шиповника, которых почему-то не было в синем мешочке, хотя он клал их туда еще летом, и решил сходить за ними. Мимоходом заглянул к Евграфу Семенычу и попросил его посторожить этой ночью.
Костю приводила в смятение мысль, что он ничем не может помочь Арине, и его травы бессильны. Оставалась последняя надежда: цветы шиповника. Он верил в их чудодействие, знал по собственному опыту, какой целительной силой обладают нежные бело-розовые лепестки.
В сторожке он перевернул вверх дном содержимое полок, расшвырял пучки трав, вгорячах разбил стеклянную банку с настойкою пустырника - и все напрасно: цветов шиповника не было. Куда они делись? Кто их мог взять?
Мучимый этими вопросами, Костя сел на кровать и глубоко задумался. Почему ему всегда не везет? Он теперь ненавидел свои травы и едва сдерживался, чтобы не истоптать их и не выбросить за порог... Что делать? Не возвращаться же с пустыми руками?
И вдруг он вскочил на ноги: цветы брала Марея! Не дожидаясь прихода Евграфа Семеныча, Костя ткнул ключи в воробьиную дырку застрехи и заспешил на ферму. Марею отыскал в коровнике.
- Здорово, Марей. Я к тебе, - задыхаясь проговорил Костя.
Марея окинула его настороженно-изучающим взглядом, воткнула вилы в лежащий у ее ног навилень сена, таинственно усмехнулась:
- Что по дождю носишься. Мокрый, хоть выжимай тебя.
- За шипшеной прибег.
- За шипшеной?
- С Ариной плохо. Ангина.
Марея зябко повела плечами.
- От ангины не умирают. Перетерпит.
- Плохо ей, - повторил Костя. - Дай шипшены.
- А я твое лекарство все сама испила, - сказала Мария.
- Все?!
- До одного цветочка, Костя повернулся к Марее спиной и вышел из коровника.
- Принес? - спросила его Климиха, когда он вернулся.
Марея зябко повела плечами.
- От ангины не умирают. Перетерпит.
- Плохо ей, - повторил Костя. - Дай шипшены.
- А я твое лекарство все сама испила, - сказала Мария.
- Все?!
- До одного цветочка, Костя повернулся к Марее спиной и вышел из коровника.
- Принес? - спросила его Климиха, когда он вернулся.
- Не нашел, - Костя виновато потер лоб, Мельком он успел взглянуть на кровать, на которой полулежала Арина, и сильно обрадовался, что она не бредит, пришла в себя.
- Подсаживайся к печи, обсушись, - хлопотала возле него Климиха.
Костя внял ее просьбе, подвинулся с табуреткой к пылающей печи, снял кабардинку и резким взмахом стряхнул с нее капли.
- Мам, покорми Костю, - зашевелилась под одеялом Арина.
Костя отказался.
- Хоть отдохни. - Она говорила слабым, срывающимся голосом, часто дышала. - Кризис, После будет лучше. Отдохни, не волнуйся.
Сознание медленно ускользало от нее. Она умолкла.
- Вот так все время, - шепнула ему на ухо Климиха. - То очнется, то уснет.
- Я за врачицей сбегаю, - поднялся Костя.
На дворе дождило. Тьма застилала глаза. Костя шел в село наугад по раскисшей дороге. Вымокший до нитки, дрожа от охватившего его озноба, он наконец добрался до кирпичного дома с крыльцом, освещенным электрическим светом, и решительно постучался в ворота. В этом доме жила врач Августа Даниловна. На первый стук никто не откликнулся. Тихо и ровно горела лампочка под козырьком шиферной крыши, а вокруг нее мошкарой толклась, пылила мжичка. От мысли, что вдруг Августы Даниловны не окажется дома, у Кости похолодело в груди. Он нагнулся, подобрал с земли палку, ударил ею по забору.
Скрипнула дверь, на порог, в накинутом на плечи пальто, вышла Августа Даниловна.
- Кто там?
- К вам, Августа Даниловна! - живо отозвался Ко стя.
- Так идите сюда.
Костя приблизился к крыльцу, объяснил, задыхаясь от волнения:
- Я из Сторожевого. Ломов моя фамилия.
- Что-то я вас не припомню, - Августа Даниловна близоруко щурилась на него сквозь очки. Это была худая, еще крепкая рыжеволосая женщина.
- Меня тут мало кто знает, - сказал Костя. - Я сторож.
- С чем вы пришли?
- В хуторе женщина болеет.
- Что с нею?
- Ангина у нее. Лежит в беспамятстве.
- Право, я и не знаю, как быть, - заколебалась Августа Даниловна. Сегодня у меня выходной... А кто эта женщина? Ваша жена?
- Я не женатый...
Августа Даниловна бросила внимательный взгляд изпод очков на застывшего в ожидании Костю, который все еще стоял на нижней ступеньке, мокрый, растерянный и взъерошенный, и отчего-то смутилась.
- Поднимитесь на крыльцо и ждите меня, - поежившись от сырости, проговорила она. - Я оденусь и кое-что возьму с собой.
Потом они шагали вдвоем в хутор. Августа Даниловна была женщиной малоразговорчивой, за весь путь они обменялись двумя-тремя фразами, и то самыми незначительными. Косте это нравилось: мало говорит - много чувствует и понимает. И на шаг Августа Даниловна скорая, - видать, привыкла по земле пешком ходить.
Климиха помогла Августе Даниловне раздеться и провела к больной дочери.
- Аринка, спишь? - наклонилась она над ней. - Врачиха пришла.
Арина очнулась от забытья, повела отуманенными глазами вокруг себя, увидела рядом Августу Даниловну, а за ее спиной Костю - и слабо кивнула ему.
Августа Даниловна разложила на столе инструменты, которые она принесла в деревянной коробке, достала термометр с серебристой капелькой ртути, встряхнула его и сунула Арине под мышку.
- У тебя, голубушка, хронический тонзиллит, Миндалины увеличены, Береги себя, а то можешь посадить сердце.
Арина глядела на Костю, - Ты бы прилег, - сказала она ему.
- После, Я не уморился. - невнятно пробормотал Костя.
- Ты слышишь, что я советую тебе?. - Августа Даниловна повысила голос. - Лечиться нужно. Не запускай болезнь.
Арина молча кивнула и опять обратилась к Косте:
- Присел бы...
- С доктором поговори, - с легким укором сказала ей Климиха. - С нами наговоришься.
Августа Даниловна сделала Арине укол, оставила таблетки и пояснила, когда какие пить. Арина устало смежила веки.
- ч Упадок сил, - шепотом сказала Августа Даниловна, укладывая инструменты в ячейки коробки. - К утру станет легче... Ну, молодой человек, помогите даме одеться.
- В такую темень? - пыталась вразумить ее Климиха. - Времечко-то глухое, простудное... Побудьте у нас.
Чаю попьете, на печи погреетесь. Я вам одеяло постелю.
- Спасибо. Мне нужно идти.
- Тогда и я с вами, - сказал Костя.
Они вышли во двор, - Не провожайте меня, - обернулась к нему Августа Даниловна. - Дождь перестал. Теперь хорошо. А в злых духов я давно не верю. Потихоньку доберусь. А вы оставайтесь. Больная нуждается в вашем присутствии.
Побудьте с нею.
Костя простился с Августой Даниловной и вернулся в хату.
...Утром Арина почувствовала, что кто-то сидит возле нее, и проснулась. Она увидела Костю. Свесив на грудь лохматую голову, он дремал на табуретке. За окном полыхал рассвет, и Костин чуб, упавший ему на лоб, светился, как солома. В безотчетном волнении, от наступившей ясности в себе, Арина подвинулась на край постели и, опасаясь разбудить Костю, вслушалась в его дыхание.
Руки у Кости были сжаты между колен, пальцы в напряжении сцеплены. Будто он хотел произвести какое-то движение, но внезапный сон застал его в этой позе. Вдруг Костя встряхнулся от дремы, поднял голову - и взгляды их встретились.
- Хороший мой! - горячо, радостно метнулась к нему Арина, и, прежде чем он успел понять, что происходит с нею, ощутил на своей щеке прикосновение ее губ.
То был первый в его жизни поцелуй женщины...
Климиха похрапывала на печи под дерюгой. Умаялась она. Тепло крепко и надолго сморило ее, и, может быть, она уже видела свой заветный сон.
5
Откурились в огородах костры, свежо отдышалась пахота - и вот на сады тихо спустились бело-розовые облака - зацвели абрикосы. Чуть позже весело вспыхнули вишни, потом и яблони занялись дружным и спорым цветеньем. В полях сизо туманились зеленя, в лесу до ночи не умолкал хлопотливый птичий грай, в широких кронах верб бесшабашно гнездились сороки. Однажды, в один из теплых весенних дней, Арина пешком отправилась в соседнее село, чтоб поговорить там с председателем колхоза о своей работе. От хутора до села путь недолгий, и она шла не торопясь, привыкая к раздолью сызмала знакомых полей, с жадным любопытством приглядываясь к пылившим по грейдеру грузовикам. Когда-то здесь была дорога вся в рытвинах и колдобинах. Чуть поморосит - и она становилась сущим адом, не один шофер клял ее отборными словами. Теперь не то: покрытие твердое, камушек к камушку, кюветы глубокие. Машины мчались мимо Арины с бешеным гудением и свистом, обдавая пылью. Приходилось сходить в кювет. Она не вытерпела, свернула на поле так спокойнее и легче ногам.
Скоро поле кончилось, потянулся холмистый луг с разбросанными там и сям ржавыми дисками от сеялок, с боронами, колесами, снятыми с отходивших свое тракторов. Части машин заросли крапивою: семена ее, занесенные откуда-то шальным ветром, задержались и нашли тут благодатную почву. Арине стало больно за луг, прежде такой чистый, просторный, в мелкой и ласковой траве. "Богатством гордятся, - думала она, - а красоту разучились беречь. Стесняются на металлолом железки свои сдать". Она пошла медленнее, глядя под ноги, чтобы случайно не пропороть туфли о что-нибудь острое...
Переходя овраг, Арина увидела на дне его, справа от себя, черный остов паровика, со свернутой набок прокопченной, кое-где пробитой ржавчиной трубою. Далекое воспоминание возникло перед нею, и она, по пояс в прошлогоднем сухом бурьяне, стала пробираться к давно остывшей и никому не нужной машине, непривычно волнуясь.
Паровик, спущенный по откосу на дно оврага, по колеса увяз в землю, уткнувшись в бурьян лобастым передом, будто вол. Несмотря на мощное, мускулистое тело, он вызвал в Арине острую жалость к своей горячо отдышавшей жизни. Когда-то он приносил людям столько радости гудящим огнем в топке, резкими пронзительными свистками на току, хлопаньем приводных ремней. А сейчас внутри у него было темно, холодно и пусто. Там больше не клокотал огонь и не горячился пар, двигая поршни и вертя колеса. В сером бурьяне глубокого оврага паровик был давно бездыханен, мертв.
Арина заглянула в топку - оттуда пахнуло ржавчиной и маслом, застойной гнилой водой. Что-то ее испугало там, в этой темной дыре, она отшатнулась и отступила в бурьян, все еще не веря, что это был тот самый, сильный и здоровый паровик, который день и ночь гудел на колхозном току, вертя молотилку. Бывало, с девчатами и бабами, радуясь его работящему гулу, молодая и гибкая, вся в хлебной пыли, она метала с подводы теплые снопы в зев молотилки. Метала лихо и бойко, подбадривая остальных. Иногда, в короткие часы передышки, ради интереса Арина помогала деду Лобогрею, важному и с лица черному, кидать в огонь паровика пуки соломы.