— С похмелья Антон, — сказал Федор Стеше, прикинув, что на мысу Комолов был трезв.
Что же могло произойти здесь за прошедшие сутки? А если что-то произошло раньше, за день, за несколько дней?
— Оставь Антона, — проговорила Стеша брезгливо.
«Как бы не так! — решил Федор. — Самое время мне с ним поговорить. Отведу-ка я его к ручью. Там самое удобное место».
Глядя, как Стеша неумело пытается развести костер, егерь не помогал и не мешал ей советами.
«Пусть, пусть старается, — говорил себе Федор. — Это хорошо. Она должна стараться, характер показать… Только почему же Антон так испугался Стеши? До ужаса испугался! Пойду-ка прополощу его башку в холодной водице. Скажет тогда, откуда у него в балагане котомка и плащ Семена Васильевича. При Стеше разговора может не выйти. Очень уж Антон почему-то боится ее…»
— Давай, охотничек, поднимайся! — обратился егерь к Антону, который сидел на земле у входа в балаган. Комолов вскинул тяжелую, видно, голову, словно хотел рассмотреть того, кто с ним разговаривал.
— При… приз… — пытался он выговорить слово, — желаю…
— Вот-вот, — пробурчал Федор, взялся за воротник Антонова мокрого ватника и поставил Комолова на ноги.
— Хочу… — сказал Комолов. — Хо-чу приз… на… хочу!
— И я хочу, — буркнул Федор и, подхватив Антона под мышки, то ли повел, то ли поволок к ручью, сильно шумевшему селевым, еще не опавшим паводком.
— Не хочу! — вдруг уперся Комолов. — Туда не хочу!
Тащивший его Зимогоров почувствовал: расслабленное тело Антона напряглось. Отстранившись, Комолов посмотрел на егеря почти мгновенно протрезвевшим взглядом.
— Не пойду… — тихо сказал он.
Но Федор сгреб его в охапку и потащил прочь от балагана, от Стеши, которая все еще разводила костер. Она поглядела вслед ушедшим и покачала головой.
Затрещали ветви в огне костра, и Стеша обрадовалась. Ей-таки удалось развести костер из мокрых сучьев. И она посчитала, что сделала это довольно быстро.
А Зимогоров тем временем подтащил упиравшегося Комолова к бурному, еще пенному потоку и, поставив его на колени, стал пригоршнями черпать воду и лить на голову Антона. Тот сначала мычал и старался вывернуться, но потом успокоился и только фыркал.
— Хватит, пожалуй.
— Хвэ… — Антон потряс головой по-собачьи.
— Охотничек…
— Признаться. Признаться хочу, — выговорил наконец Антон.
— Да уж признавайся, чего там, — Федор благодушно помог Комолову стать на ноги. Волосы свисли на глаза Антона, капли текли по щекам, и он провел ладонями по лицу, чтоб снять их. Теперь он был трезв, даже не пошатывался.
— Степаниде Кондратьевне не скажи… только.
— Герой…
Антон протянул руку вперед, едва не задев Федора:
— Там я его и прикопал.
— Столько мяса испортил. Эх, жадность! Знал ведь — тяжело нести будет, а три лицензии взял, губошлеп.
— Не мясо, — не опуская руки, сказал Антон. — Его прикопал…
— Ладно, разбере… — начал было Федор и осекся: — Кого это?
— Инспектора…
Зимогоров поглядел в ту сторону, куда указывал Антон.
— Чего ты? О ком ты говоришь…
— Об Семене об Васильевиче… я его… я пулю кинул… нечаянно. Я признаюсь. Признаюсь!
Застонав, Федор подсел, потом, охнув, разогнулся и ударил Комолова кулаком. Не отдавая себе отчета в движениях, Федор сдернул с плеча карабин и лишь от удивления, что не видит Антона перед собой, а тот валяется на земле шагах в пяти, не выстрелил. А следом подумал: «Нельзя! Стеша услышит».
— Я признаюсь… признаюсь… — лепетал Комолов разбитыми губами.
Увидев кровь, Федор опомнился, с трудом вынул сведенный судорогой палец из скобы:
— Повтори.
— Нечаянно… я признаюсь. Убил. У-убил.
Отбросив в сторону карабин, Федор, сжав кулаки, медведем двинулся на Комолова. Федору хотелось бить и топтать это валяющееся существо, рвать его и истошно вопить. И снова только вид окровавленного лица остановил егеря. Он тяжело сел, опустив вмиг набрякшие руки на колени. Опустошенный диким порывом, Федор долго молчал.
— Как же так… — сказал он сам себе тихо.
Антон на четвереньках подполз к нему и принялся говорить: мол, он и на мыс нарочно пошел, чтоб еще там признаться первому встречному в убийстве старшего лейтенанта, участкового инспектора Шухова, но, увидев в лодке вместе с егерем жену Семена Васильевича, испугался ее, удрал обратно к балагану, думая, сюда-то уж она не пойдет.
— Ис-пу-гался… — тяжело выговорил Федор и помотал головой.
— Испугался, — очень охотно подхватил Антон… — Очень ее испугался.
Услышав его голос так близко от себя, Федор снова почувствовал в себе закипающую ярость, готовую захлестнуть его темной волной.
— Семен Васильевич… — начал Комолов.
— Заткнись! — бухнув кулаком по коленям, гаркнул Зимогоров. — Заткнись! Слова не моги…
«Се-еме-ен! Семен! — застонала у Федора душа. — Как же так… Как же так, а?» — И он ощутил, что сдерживаемая ярость вот-вот прорвется слезами. Он видел уже, как расплывается, теряя четкие очертания, лицо Антона перед ним. Тогда Федор заставил себя встать. Прижав костяшки пальцев к глазам, сбросил слезы. И тут только вспомнил о том, что сказала ему, прощаясь, Марья.
— Так, — протянул он. — И осталась вдова с сиротой… Точно говорят, будто бабье сердце — вещун. Как она сюда торопилась! Издалека правду чуяла.
— Я же повинился… — сказал опять Антон.
— А, это ты? — словно только что увидев Комолова, проговорил Федор. — Вставай, чего ползаешь? Давай я тебе лапы-то стяну ремешком. Оно спокойнее будет.
— Я готов не то претерпеть, Федор Фаддеевич, — поднявшись и подставляя руки под ремень, сказал Антон.
— «Претерпеть»… Терпят за правду, а по дурости мучаются. И надо еще посмотреть, подумать, как дело было. Это просто сказать «нечаянно». Ишь ведь, убил, а нечаянно. Ты толком расскажи.
«Чего это я так много болтаю? — спросил себя Федор. — Право, надо расспросить да разобраться толком».
— Я в сидьбе был…
— Это что у старого солонца?
— Да. Вечерело. Уже потемней, чем сейчас было. Передо мной солонец, бойница, а в лаз сидьбы вижу, карабкается зверь по склону распадка. Жуть меня взяла. Вот и бросил пулю.
— Бросил, значит.
— Ну кинул…
— Хорошо кинул.
— Попал…
— И сразу — туда?
— Сразу.
— Это после жути-то?
— Увидел, будто не зверь. Пуще испугался.
— А сколько пантов убил?
— Третьего изюбра ждал.
— Дождался?
— Какая уж потом охота…
— Один сидел-то?
— Один, — заторопился Комолов. — Один. И испугался. Жуть обуяла. Глухая, неходовая ночь шла.
— Чего же сидел? Уходил бы в балаган.
— Я… я потом уж разобрался. Я…
Егерь не стал дослушивать длинное объяснение Комолова, а как-то невольно для себя подумал: о чем бы вот теперь стал расспрашивать, чем интересоваться Семен Васильевич? Не однажды брали они вместе браконьеров в тайге…
«Но не убийц! — остановил себя Зимогоров, но сдержал всколыхнувшуюся в сердце ярость. — Не о том думаешь, егерь. Тут, как Семен Васильевич говорил, тактика нужна. «Тактика»… Нажал на спусковой крючок: — и вся тактика. Марья и та не осудила бы меня… А о Стеше и говорить нечего. Не ярись, егерь. Не ярись и размышляй. Поперву Семен Васильевич спросил бы, откуда стрелял Комолов. Я спрашивал. Потом, пожалуй, Семен Васильевич попросил бы место показать, где человек находился, в кого стреляли. В него, а не в кого-то!»
— Где инспектор был? — обратился егерь к Комолову. — Где ты его…
— Вот там, — поднял Антон связанные руки.
— Идем.
Они шли довольно долго и остановились у края крутого склона распадка. Внизу шумел ручей, а по откосу каменной осыпи торчали редкие кусты.
— Здесь.
— Где? Точно.
— Руки развяжи. Со связанными не спуститься.
— Черт с тобой, — сказал Федор и подумал, толкнуть бы вот сейчас этого губошлепа — и поминай как звали… Потом Федор вздохнул и освободил запястья Комолова.
— Подожди, — сказал егерь и одним ударом топорика, снятого с пояса, наискось, почти без звука срезал стебель лещины толщиной в руку. Затем они спустились по круче.
— Вот тут, по-моему.
— Тут или по-твоему?
— Дождь все размыл. Тут, однако. Чего уж там? Я же признался.
Федор ничего не ответил и от места, где забил колышек, глянул вниз, на подтопленное русло ручья. Очевидно, Антон перехватил его взгляд:
— Вода высокая еще. Не видать того места.
Тугие перевитые струи ручья катились стремительно, и, сколько ни пытался Федор представить себе, что там, под этой мутной водой, присыпанное галечником, лежит сейчас тело его друга Семена Васильевича, воображение отказывало. Он видел бегущую воду, знал: под ней есть каменное дно, и дальше был только камень.
— Ладно, — проговорил сам для себя Федор. Он вообразил себе вот такой же хотя бы вечер. Комолов лежал в сидьбе. Вдруг услышал позади себя шелест. Испугался и выстрелил наугад. И нет Семена Васильевича… Ждать придется, пока вода спадет. Не достать иначе. Даже в мыслях Зимогоров не допускал, что увидит Семена мертвым. И, вспомнив, что сидьба на двоих, спросил Комолова:
— В сидьбе ты справа от входа лежал?
— Справа.
— А может, слева?
— Справа. И теперь котомка там валяется. Ну и что?
— Справа так справа.
— Чудак ты, Зимогоров. Что тебе показать, как я в сидьбу забрался?
— Ты расскажи.
— Шел, шел…
— Ясно.
— Дошел. Карабин в правой.
— Так.
— Стал снимать котомку. Скинул с левого плеча.
— Так.
— Перехватил карабин в левую. Снял котомку с правого и положил ее правой рукой справа от входа. Теперь все?
— Все, — сказал Федор и, прикрыв глаза, представил себе сидьбу, в которой он, правда, не бывал лет пять. Но он постарался вспомнить сидьбу очень подробно. Она устроена у солонца примерно в километре отсюда. Подняться к ней можно поверху. Но это длинный путь. Короче по правой крутой стенке распадка. Так и сделал, очевидно, Семен Васильевич, если его «прикопали» в распадке. Поднявшись, надо идти вверх по косогору метров сто пятьдесят, и прямо упрешься в лаз сидьбы. Она устроена меж корней огромной липы, второй такой в округе нет. Под комлем липы вполне можно разместиться двоим. Если залечь слева, то в «амбразуру» сидьбы виден почти весь солонец и дебри справа, откуда обычно идут изюбры. Слева место удобнее. Почему же Комолов залег справа? Если лечь справа от лаза, то дальних подходов к сидьбе не видно, их загораживает толстый корень липы. Правда, тогда ветер, дующий обычно снизу, не понесет запах человека на подходящего к солонцу зверя.
«Однако… — остановил себя Федор. — Однако человек, лежащий справа от входа, пожалуй, обернувшись, не увидит в отверстие лаза склона распадка, по которому шел Семен Васильевич… Не увидит?»
Зажмурившись, Федор постарался в точности представить себе, действительно ли нельзя увидеть в отверстие лаза склон распадка, по которому поднимался инспектор, если лежать справа от входа. Егерь очень разволновался. Память словно отказала ему. Он не мог увидеть из положения, в котором находился Комолов, склона распадка! Никак не мог.
«Я не могу? Или это невозможно? — спросил себя Федор. — Однако проверить нетрудно. И в распадке еще не утих сель… О чем я думаю? О чем я думаю? Об этом ли надо думать, когда убит твой единственный и лучший друг? Об этом… Об этом! Все-все надо проверить. Не мое дело? Следователя? Да, следователя. Там место, где совершено преступление. Но я все-таки посмотрю… Когда сюда прибудет следователь: через полторы-две недели. А если кто в сидьбу ненароком забредет?»
И Федор поднялся:
— Идем, Комолов.
— Идем, идем, — бодро сказал Комолов. — Только попусту. Ничего там такого нет.
— А мне ничего «такого» и не надо, — Федор покосился на молодого охотника. — Я не следователь. Но посмотреть не мешает.
Солнце зашло, но в поднебесье еще было много света. Обильная роса кропила их лица. Переполненный влагой воздух казался ватным и не освежал. Антон быстро устал.
— Потерпишь.
— Не убегу я.
У липы, под комлем которой была устроена сидьба, Федор кивнул:
— Давай.
Пригнувшись, Антон пролез меж корнями в логово, Федор за ним.
— Я думал, тут воды полно, — сказал Комолов. — А сухо.
Голос его звучал в подземелье приглушенно.
— Там вон справа дренажная ямка. Влага под уклон стекает. Твоя сидьба?
— Ну:
— Такой свет тогда был, не темнее?
— Такой же свет. Точно такой, — не задумываясь, ответил Антон. — Слышал, охотился ты в здешних местах. Только про сидьбу мне другое говорили.
— Кто да кто?
— А вот… Не все ли равно? — усмехнулся Комолов.
Он удобно устроился справа от лаза, подложил под мышку свою котомку, словно собирался провести здесь время до полуночи, когда звери обычно являются сюда полакомиться соленой грязью.
— И стрелял оттуда? Со своего места?
— Отсюда, Зимогоров, отсюда..
— Вот и посмотрели, как было дело, Антон, — задумчиво протянул Федор. Все было верно. Комолов говорил правду. Сомневаться не приходилось. Со своего места он стрелял. И попал.
«Что ж Стеше скажу? — с тоской подумал Федор. — Как разговор поведу? Страшнее ножа ей правда…»
— Неужели тебе…
— Не жалко? Так что поделаешь… Случилось так случилось. И все тут. Ну, убейте и меня кстати. Только не убьете. Не подвести под расстрел!
«Почему Комолов все наперед придумал? — спросил себя Федор. — Время было? Жестокий он и черствый, как бревно, которому все равно, на кого падать, кого давить? Почему он такой? «Не подвести под расстрел…» Слова-то какие! Бывалого человека. И почему такая точная уверенность в безнаказанности?»
— Тебя, Комолов, значит, не «подвести под расстрел»? Заговорен, что ли?
— Слово, выходит, знаю… Закон называется.
— Д-ак, — крякнул Федор.
— Вот тебе и «дак».
— С медведем здесь советовался?
— И без медведя было… — запнулся Комолов, — времени достаточно. Не то вспомнишь, Зимогоров, когда дело до веревки дойдет.
— Да, смекалки тебе не занимать… — глухо проговорил егерь.
И Комолов сказал убежденно:
— Я правду говорю, Зимогоров. Все как есть! Стреляно из моего карабина. Нарезики по пульке сличите. Можно и экспертизу не делать. Сам во всем признался. Чего ж еще?
— Вера — дело великое… Ладно… Пошли отсюда.
Выбираясь через лаз, Комолов вдруг подумал, что ему признаться в том, что он стрелял в инспектора, было легче, проще, нежели признаться в том, что пуля, которую найдут в теле инспектора, окажется егеревой. Подобных больше ни у кого нет. Это точно. Обойму Антон однажды стащил у егеря из стола.
Антон так и решил, что эти патроны особого заказа, когда увидел их в неплотно задвинутом ящике. А егерь, выскочивший из комнаты на зов жены-охотоведа, ничего и не заметил. Да и как? В ящике стола таких патронов добрая сотня валялась. Не пересчитывал же их Зимогоров после того, как Антон отметился у него на кордоне.
«Ничего, пусть егерь поудивляется, признав свою пулю», — решил Комолов, но признаться в воровстве было противно.
Федор вылез вслед за Комоловым. Антон подставил запястья, и Зимогоров, занятый своими размышлениями, машинально связал руки. Комолов двинулся было дальней дорогой, но Федор сдержал его:
— Давай, Антошка, к распадку…
— Пошли…
Они спустились чащей в обход распадка и издали увидели внизу, меж толстых стволов, костер и белый дым над ним. Огонь в сгущавшейся темноте светил ярко. Но идти было трудно, потому что ветви цеплялись за ноги.
Глава седьмая
«Вот, дружок Антоша, пришла пора платить тебе по счетам. Хватит, поиграли. Мне бы две недели выкроить еще! Иначе не уйти», — подумал Гришуня и с проворством гималайского медведя взлетел на скалу. Кряжистый, но увертливый Гришуня осторожно вошел в лабиринт высоких кустов чертова перца, и ни единая сухая ветка не хрустнула под его ногами, обутыми в сыромятные олочи. Не трогая колючих ветвей, Гришуня отыскал прогал в листве и застыл на месте. Меж лапчатых листьев хорошо просматривался недалекий склон, поросший пальмовидной аралией и пышной лещиной, у которого притулился балаган Комолова. Сам Антошка, видимо, отсыпался еще после удачной ночной охоты.
Конечно, Шалашову ничего не стоило спуститься к балагану и разбудить Антошку. Только сначала нужно присмотреться, примериться к человеку, который тебе нужен. Так учил папаня, в он всегда знал, что делать, и в людях ошибался редко.
«Чтоб повадки узнать, человека надо подсмотреть наедине с собой. Тут он у тебя, что букашка на ладони. Среди людей человек самим собой не бывает. Он, будто тигра в цирке, и сквозь огонь прыгнуть может, хотя этакое всему его естеству противно…» — наставительно говорил папаня и расценивал свои советы на вес золота. Сам папаня, благополучно взяв с тайги круглую денежку на безбедное существование, купил домик на окраине крайцентра и лакомился жизнью с шелковой тридцатилетней вдовицей, хотя ему перевалило за семьдесят. Сыновей у старика было четверо, да трое пошли по выбранной самими стезе, а поскребыш Гришуня притулился около. В молодости, которая пришлась на двадцатые годы, старик держался староверческих обычаев, а потом плюнул на бога и подался в дебри, сообразив, что тайга осталась единственным местом, где еще возможно схватить за чуб фарт. И схватил, да с Гришуней делиться не пожелал, но на таежную науку не скупился и советами оделял щедро. Все, что хотел Гришуня в свои сорок лет: чтоб довольная жизнь без хлопот пришла к нему не в шестьдесят, как к папане, а вот сейчас, теперь. Тут папаня тоже не отказал в наставлении.