— Я вот что хотел… — неуверенно сказал Ур, переступив с ноги на ногу. — Может, все-таки прекратить это? — Он обвел рукой ватманы, карты, таблицы. — Вдруг опять Пиреев рассердится и… новые начнутся неприятности…
— Пире-ев? — протянула Вера Федоровна. — Ну, вы, голубчик, и верно как ребенок… Стала бы я с вами связываться, если б Пиреев тогда взял верх! Нету Пиреева! То есть, конечно, есть, но, слава те господи, науку-матушку больше не тревожит. Что же вы, Нонна, не рассказали товарищу о знаменитом происшествии? В самый разгар великой борьбы — как раз в весьма ответственном кабинете — у Пиреева выступила на лбу этакая надпись синими буквами, что, дескать, съел он барана, украденного в каком-то колхозе. Я это сама видела и до сих пор не могу понять, как не умерла на месте от совершенно постыдного истерического смеха…
— И у Пиреева надпись была? — Ур изумленно посмотрел на Веру Федоровну.
И вдруг с его лица словно сдернули занавеску: вмиг ожило оно, в тусклых глазах вспыхнул былой блеск, сверкнули зубы — Ур захохотал во всю глотку.
— Стойте, стойте, — сквозь смех вымолвила Вера Федоровна, — мне говорили, будто вы к этому делу причастны. Ну-ка признавайтесь!
— Ой, правда, Ур, это ты сделал? — спросила Нонна, улыбаясь и радуясь, что Ур пробудился от спячки.
И Ур рассказал, как Даи-заде, бывший заведующий животноводческой фермой, продавал на сторону колхозных баранов и портил жизнь отцу, и отец пожаловался ему, Уру, на это и велел сделать что-нибудь, чтобы вывести вора Даи-заде на чистую воду. И тогда он, Ур, отрезал от пленки из своего блокнота тонкую полоску и нанес на нее код — тот самый текст. А отец со своим другом сделали так, как он им посоветовал: разрезали полоску на мелкие части и вместе с травой скормили баранам. Самым таким товарным, что ли, особям. А дальше — код, будучи съеден, переходит в баранью мышечную ткань. Он вроде голограммы, этот код: на сколько частей его ни разрежь, каждый клочок сохранит информацию.
— Ну вот. В живом бараньем мясе код никак себя не обнаруживает. Но если барана зажарят и съедят, безразлично, какой кусок, тут нагрев и соляная кислота человечьего пищеварения проявляют код, как фотопленку в проявителе. А красители, которые имеются в коже человека в виде синего пигмента, закрепляют надпись на лбу. Потом надпись должна побледнеть и исчезнуть… Значит, у самого Пиреева появилась надпись?..
Опять он зашелся от смеха.
— Вот оно как, — сказала Вера Федоровна. — Однако… серьезная пленочка…
— Серьезная, серьезная, — подтвердил Грушин.
— Где же теперь Пиреев? — спросил Ур.
— Все может вынести Пиреев, но только не осмеяние, — сказала Вера Федоровна. — С месяц он отсиживался на даче, а потом подал заявление об уходе с должности. По собственному желанию. Где же он теперь работает, дай бог память…
— Начальником управления мелиорации, — сказал Рустам.
— Верно. Ну что ж, поехали, Леонид Петрович. А вы, голубчики мои, продолжайте трудиться. Не знаю, как там с магнитной осью получится, а проект, что и говорить, ин-те-ресный… Чтоб вы мне довели его до конца!
Только ушли Вера Федоровна с Грушиным, как опять раздался звонок. Нонна открыла дверь и впустила Валерия.
— Только что машина отъехала с директорским номером, — осипшим голосом сказал Валерий, сдирая с себя плащ. — Здесь, что ли, была?
— Да. С Грушиным приехала, расспрашивала о проекте. Спорили… Где ты пропадаешь?
Не отвечая, Валерий скинул туфли и в носках пошел в комнату. Рустам поднял на него проницательный взгляд.
— Держи. — Валерий сунул Уру в руки зеленую папку. — Здесь бумаги с машины и прочее… и прочее… и прочее…
Он ходил по комнате, словно не мог остановиться, и бормотал, и глаза у него были какие-то шалые, навыкате.
— Кофе будешь пить? — спросила Нонна.
— Буду! — гаркнул он и, широко отставив локти, направился в кухню. И уже оттуда донесся его незнакомо-хриплый голос: — Я теперь свободен от любви и от плакатов!
— Ты у Аньки был? — Рустам бросил последний взгляд на незакончившийся хоккей и помчался в кухню.
Глава тринадцатая МАДЕМУАЗЕЛЬ СЕЛЕЗНЁФФ
Ранним утром 20 декабря рейсовый самолет международной линии Москва — Никозия, разбежавшись, оторвался от шереметьевской бетонки и начал набирать высоту. Еще было далеко до рассвета. Внизу простирались заснеженные поля и темные клинья лесов, и где-то с левого борта мерцала сквозь дымную мглу россыпь огней Москвы.
Перекатывая языком во рту взлетную конфетку, Ур смотрел в иллюминатор, пока клубящиеся торопливые облака не закрыли землю. Тогда он откинулся на высокую спинку кресла и скосил взгляд на Нонну. Она сидела рядом, глядя прямо перед собой, как примерная школьница на уроке. Профиль ее был четок и безмятежен. Рука Нонны покойно лежала на подлокотнике, и Ур с интересом посмотрел на нее. Рука была красивая, с длинными тонкими пальцами, и на одном было кольцо с янтарным камнем чуть ли не во всю длину пальца. На такую руку можно смотреть не отрываясь, сколько угодно. Ур и смотрел, пока Нонна не повернула голову в серо-голубой пушистой шапочке и не взглянула на него вопрошающе. Ур улыбнулся ей. Мельком посмотрел на Валерия, сидевшего по другую сторону от Нонны. Валерий зевал, мучительно сморщившись. Не выспался, бедняга. Все они вот уже которую ночь не высыпаются: с утра до поздней ночи не отпускает их Москва.
Теперь-то отпустила. Теперь трудные, наполненные шумом и беготней, нескончаемые две московские недели остались позади. Теперь и соснуть можно. Лететь еще долго…
Странно все получается у него. Непоследовательно… Сам торопил Учителя, только об одном мечтал — поскорее покинуть Землю, — и сам же попросил отсрочить отлет… Не собирался принимать приглашение Русто — а все-таки принял и вот летит на далекий Мадагаскар. И не просто так летит, а с паспортом в твердой красной обложке, и не сам по себе, а в составе рабочей группы, имеющей план сотрудничества из двадцати семи пунктов…
Странно, странно. Как будто ты не вполне принадлежишь самому себе. Только начни что-то делать. Только начни — и ты уже не волен распоряжаться собственным временем, собственными желаниями, тебя держат обязанности, и ты должен их выполнить, и вот ведь самое странное — тебе самому хочется сделать работу как можно лучше… Так было, когда готовили проект, так было и в Москве…
Ах, Москва! — человеческий водоворот на обледенелых тротуарах, теплые вихри из стеклянных дверей метро, строгие лица гостиничных служительниц. Все куда-то бегут, спешат, невольно и ты ускоряешь шаг.
Ты мчишься на очередное заседание, где сидит множество незнакомых людей, и отвечаешь на вопросы, и тычешь указкой в пролив Дрейка, порядком уже надоевший. А потом профессор Рыбаков ведет тебя еще в какие-то кабинеты, и люди с важной осанкой, в темных костюмах вежливо пожимают тебе руку, и опять расспросы, возражения, сомнения, и снова расспросы. И бумаги. Нарастающие лавинообразно бумаги.
Он с трудом запоминал фамилии людей, с которыми ежедневно сталкивался и которые уже не только выслушивали его, но и чего-то требовали, торопили. И уже кто-то из них поставил ему, Уру, «на вид» за непредставление в срок какого-то заключения. И кто-то уже его отчитал и предупредил о «принятии более строгих мер».
Почти все время Нонна была рядом. Она решительно ввязывалась в разговор, когда Ур растерянно умолкал на многолюдных заседаниях. Она не давала ему утонуть в бумагах и заблудиться в длинных коридорах, помогала писать докладные и представлять дополнительные сведения. Она следила, чтобы он не забывал обматывать шею теплым шарфом и не терял перчаток (стояли морозы, и Ура, непривычного к ним, бил озноб, если приходилось долго идти по улицам или ожидать троллейбуса).
Где-то носился параллельным курсом Валерий. Рыжая его бородка мелькала в кабинетах Академснаба и экспериментальных мастерских одного из академических институтов, где выполняли срочный заказ на изготовление десятка измерительных приборов необычной конструкции. Главной составной частью приборов были небольшие стержни трехгранного сечения из чистого ниобия. Валерий тоже с трудом поспевал управляться, и ему тоже «поставили на вид» — впрочем, как вскоре оказалось, «поставил» человек, не имевший к нему ни малейшего отношения.
В последние дни в этом водовороте появилась Вера Федоровна. Она вносила некоторое спокойствие в страсти, разгоревшиеся вокруг вопроса о великом будущем пролива Дрейка. «Ограничимся на первом этапе комплексным исследованием Течения Западных Ветров, а дальше видно будет…»
Ур повернул голову влево. Нонна спала, ровно и спокойно дыша, и ему почудилась еле заметная улыбка у нее на лице. Что-то, наверно, приснилось…
А Нонна не спала.
Ур повернул голову влево. Нонна спала, ровно и спокойно дыша, и ему почудилась еле заметная улыбка у нее на лице. Что-то, наверно, приснилось…
А Нонна не спала.
Беспокойно было на душе. Беспокойно за маму с ее гипертонией, никогда ведь еще не оставляла ее одну больше чем на три недели, а тут на целых четыре месяца… Беспокойно было при мысли о долгом плавании в высоких штормовых широтах: выдержит ли она, если ее укачивало даже при каспийских штормах? Впрочем, шторм на Каспии не уступит, пожалуй, океанскому…
Беспокойно было думать об Уре. Вот она вытащила его из колхоза, уговорила закончить проект, принять участие в экспедиции Русто. А дальше что? Если бы знать, что у него на уме… Почему-то кажется иногда, что он, Ур, и сам не знает, что с собой делать. А может, его неприспособленность, незащищенность кажущиеся? Может, это всего лишь хорошо рассчитанная маска?..
«Ох, Ур… мучение мое…»
Ужасно хотелось спать Валерию, но сон почему-то не шел. Мысли, оттесненные двумя сумасшедшими московскими неделями в какие-то подвалы сознания, теперь выплывали наружу — попробуй удержи…
Лил дождь. Бежала по улицам желтая вода. Автомобили волокли за собой буруны, как торпедные катера.
«У тебя невозможный ревнючий характер», — сказала Аня из-под мокрого зонтика.
«Не в ревнючести дело, — сказал он. — Просто мы очень разные».
«Значит, я должна переделать себя, приноровиться к твоим взглядам и привычкам?»
«Слишком большая понадобится переделка. Не надо».
«Видишь, какой ты! Тебе даже и в голову не приходит, что и ты мог бы что-то переделать в своем характере».
«Чтобы приноровиться к тебе? Я попытался это сделать, если хочешь знать…»
«Ты о чем?.. А, поняла — диссертация! Только не смей представлять дело так, будто я на аркане тащу тебя, великого бессребреника, к кандидатскому окладу!»
«Я не бессребреник и ничего не имею против кандидатского оклада. Но, видишь ли… не хочется халтурить… Материал, который у меня есть, годится для справочника, для пособия морякам, метеорологам… Конечно, и диссертация прошла бы на таком материале, но… В общем, не идет дело. Не могу… Подожду, когда у меня появятся свои идеи».
«А если не появятся?»
«Буду жить так. Без ученой степени».
Тут он услышал всхлип и, заглянув под зонтик, увидел, что Аня плачет, прикусив нижнюю губку. Не мог он видеть слез, душа у него от женских слез переворачивалась.
«Не плачь, — сказал он тоскливо. — Не надо, Аня. Сейчас поймаю такси и отвезу тебя домой. И закончим на этом».
Всхлипы усилились. Потом он услышал тоненький, жалобный, прерывающийся голос:
«Ну чем, чем я виновата… если люблю танцевать… если хочется жить интересно…»
«Ты не виновата, — подтвердил он. — Просто я слишком ревнив. Просто слишком многого требую, когда хочу, чтобы ты на вечеринках не забывала о моем существовании. Просто я стар для тебя».
Они еще долго шли под дождем. Долго еще говорили и долго молчали. Все-таки было трудно вот так обрубить разом — усадить Аню в такси и отвезти домой. Но другого выхода не было, он это понимал. И, вылезши из такси у Аниного подъезда, он поцеловал ей руку, чего никогда в жизни не делал. Он чмокнул эту мягкую, мокрую от дождя ручку и, не оборачиваясь, пошел по пустынной улице, под слепыми от потоков воды фонарями.
Он шел, хлюпая по лужам. Шел, по горло переполненный горечью и жалостью к самому себе. И жалостью к Ане. Почему она так жаждет сделаться бездумной модной куклой? Что за поветрие обуяло нынешних девчонок? А может, он действительно постарел и чего-то не понимает?..
Пытаясь совладать с собой, он нарочно громко сказал, обращаясь к ночному сторожу у магазина «Синтетика»: «Без поллитра не разберешься, как говорили в древнем Шумере…»
На Кипре, в аэропорту близ Никозии, пришлось несколько часов томиться в ожидании. Наконец объявили посадку на «каравеллу», выполняющую рейс на Мадагаскар. Посадка была непривычная — с брюха самолета. Улыбающаяся стюардесса проводила их на места второго класса, а другая стюардесса, немыслимо красивая, предложила синие дорожные сумки с надписью «Эр Франс». Потом они поднялись в воздух и полетели в Африку.
Теперь все трое смотрели в иллюминаторы не отрываясь, боясь упустить хоть что-нибудь. Но вид был довольно однообразный, внизу потянулась пустыня, и лишь ненадолго, на какие-то минуты открылся их взглядам Нил в зеленых берегах.
А потом небо померкло, и темнота сгустилась с такой быстротой, будто вылили черную тушь из гигантского флакона.
— Безобразие, — сказал Валерий, откинувшись в упругую мякоть кресла. — Раз в жизни собрался в Африку, так на тебе — ночной полет. Ведь куда мы летим? На Мадагаскар! А я этого совершенно не чувствую. Как будто я лечу в обыкновенную командировку в город Астрахань. Перемещение в кресле!
— Хватит брюзжать. Утром увидишь Мадагаскар во всей красе.
— Не хочу я ничего видеть. Как можно летать в темноте? Так и в Килиманджаро врезаться недолго…
Ворча таким образом, он возился в кресле, поудобнее устраиваясь, и вдруг заснул на полуслове.
Нонна тоже задремала. Где-то среди ночи ее разбудил голос стюардессы. Тихонечко, чтобы не разбудить спящих, старшая стюардесса — сперва по-французски, потом по-английски — от имени командира «каравеллы» поздравила бодрствующих пассажиров с пересечением экватора. Ни на кого это не произвело особого впечатления. А Нонна подумала вскользь, что, будь сейчас светло, можно было бы, вероятно, увидеть снежную шапку Килиманджаро. Тут ей показалось, что рука Ура, слегка прикасающаяся к ее локтю, напряглась, странно отвердела. Резко повернув голову, Нонна посмотрела на него.
Однажды она уже видела на лице Ура это ужасное каменное выражение. Господи, подумала она, что у него за приступы? Не вывез ли он какую-то неведомую болезнь с той планеты? Он мучается, будто от боли, раздирающей голову… Вон как исказилось лицо.
— …МЫ НЕ ПОНИМАЕМ ТВОИХ ПОБУЖДЕНИИ. НЕ ПОНИМАЕМ, ЗАЧЕМ НУЖНА НОВАЯ ПОЕЗДКА? ЗАЧЕМ НУЖНО ДАВАТЬ ИМ НОВОЕ ЗНАНИЕ, КОТОРОЕ ОНИ МОГУТ ОБРАТИТЬ ПРОТИВ НАС, ПРОТИВ РАЗУМНОЙ ЖИЗНИ?
— Так получилось, Учитель… Так получилось, что у меня возникли обязанности. Я просто не мог здесь жить в стороне от их дел. Это невозможно…
— У ТЕБЯ ТОЛЬКО ОДНА ОБЯЗАННОСТЬ. ТЫ ЕЕ ЗНАЕШЬ.
— Да, я знаю. Я выполнял ее, насколько в моих силах…
— ТЫ ВЫПОЛНЯЛ ОБЯЗАННОСТЬ ХОРОШО. НО ПОСЛЕДНЕЕ ВРЕМЯ МЫ ПЕРЕСТАЛИ ТЕБЯ ПОНИМАТЬ. ОТВЕТЬ НА ВОПРОС О НОВОМ ЗНАНИИ.
— Я прошлый раз сообщил о своем проекте. У меня нет уверенности, что он будет осуществлен. Но если будет, то они получат большое количество энергии. Они смогут за несколько десятилетий перестроить свою устаревшую техносферу…
— ЭТОГО НЕЛЬЗЯ ДОПУСТИТЬ. ОНИ НАПРАВЯТ НОВУЮ ЭНЕРГИЮ НА ВЫХОД В БОЛЬШОЙ КОСМОС. ПОГИБНУТ РАЗУМНЫЕ МИРЫ. ПОГИБНУТ ТЕ, КТО ТЕБЯ ВОСПИТАЛ И ПРИОБЩИЛ К РАЗУМУ…
— Нет! Они не станут уничтожать разумную жизнь!
— ТЫ САМ ПОДТВЕРДИЛ ИХ ВРОЖДЕННУЮ АГРЕССИВНОСТЬ. ТЫ САМ ПОСТРАДАЛ. ТЕБЕ НАНОСИЛИ УДАРЫ, И ТЫ НАНОСИЛ УДАРЫ. ЭТО МИР, ПОЛНЫЙ НЕНАВИСТИ.
— Это мир, полный противоречий. Да, много ненависти и насилия, но еще больше доброты и человечности…
— Я НЕ ПОНЯЛ.
— Человечность… Как объяснить тебе, Учитель… Это — когда любишь людей и делаешь им добро…
— ЛЮБИТЬ СЕБЕ ПОДОБНЫХ МОЖНО ЛИШЬ НА ОСНОВЕ ОБЩЕГО РАЗУМА. НЕВОЗМОЖНО ЛЮБИТЬ ТЕХ, КТО НЕНАВИДИТ, КТО НАНОСИТ УДАРЫ.
— Да, это так. Это, конечно, так… Но люди умеют любить и ненавидеть одновременно…
— ЭТО НЕВОЗМОЖНО.
— Мне трудно объяснить, Учитель, как пестра и многообразна здесь жизнь. Людей разъединяют границы, языки, социальное, устройство и экономический уклад. Но многое их объединяет. Идеи мира и социальной справедливости объединяют огромные массы. Люди сознают глобальную опасность, скрытую в ядерном оружии. Это совсем не тот примитивный мир, которого у нас опасаются. Дикарь с атомной дубиной — это образ неправильный, неправильный!
— ПЕРЕДАЙ ПРАВИЛЬНЫЙ ОБРАЗ.
— Я не могу с ходу… Впрочем… Может быть, так: юноша с факелом у порога космоса.
— ЮНОША — ЭТО ВОЗРАСТ. ЧТО ОЗНАЧАЕТ ФАКЕЛ? ГОТОВНОСТЬ ПОДЖЕЧЬ?
— Нет. Это факел знания.
— СОМНЕВАЮСЬ В ПРАВИЛЬНОСТИ ОБРАЗА. ФАКЕЛ НЕПОЛНОГО ЗНАНИЯ МОЖЕТ СТАТЬ ЗАПАЛОМ ДЛЯ ВОДОРОДНОЙ БОМБЫ. ТЫ УВЛЕЧЕН ЧАСТНЫМИ ФАКТАМИ, КОТОРЫЕ МЕШАЮТ ОБЪЕКТИВНОЙ ОЦЕНКЕ. ТЕБЕ ПОНЯТНО ЭТО?
— Да. Но только…
— КОНЧАЕТСЯ УСЛОВНЫЙ СРОК. ТЫ ДОЛЖЕН ЕЩЕ РАЗ ВСЕ ОБДУМАТЬ И ГОТОВИТЬСЯ К ОТЛЕТУ…
Мадагаскар открылся рано утром — изрезанный зелено-коричневый берег над неправдоподобно синей водой. Громоздились горы, горы, в разрыве облаков ощерился затененным кратером вулкан. Заголубело горное озеро. Еще вулканы — целое семейство. Потом на высоком плато, обрывавшемся в зеленую долину, возникла россыпь островерхих домиков — должно быть, окраина Тананариве, столицы Малагасийской Республики.