Я интересовался личным составом этих команд. С тем, с кем мне приходилось разговаривать, все они в прошлом преступники (репрессированные органами советской власти). За то, что я, будучи дежурным по лагерю, дал увольнительные записки двум, не состоявшим в списке для увольнения в отпуск, отсидел трое суток под арестом. Один Чурукаев был у немцев на плохом счету.
Я ему дал эту увольнительную. Как я позднее узнал, меня за это хотели обвинить, что способствовал ему в побеге к партизанам. Это была моя грубая ошибка. Спасло меня в данном случае то обстоятельство, что я сделал это с разрешения командира роты.
В этом лагере я находился до 20 ноября 1943 г., ожидая назначения.
С находившимися в этом лагере работать было очень опасно, так как, они, устроившись на «тепленьких» безопасных местах, ждали только конца войны. Кроме того, многие из них были преданные немцам (разведчики, ординарцы, повара и т. д.). Красная Армия в это время победоносно наступала, отряды, которые действовали от этой части по борьбе с партизанами, в своем большинстве перешли к партизанам, а остатки были отосланы либо в лагерь пленных, или на работу. Немцы до предела освирепели, начались аресты, расстрелы. Атмосфера жуткая. Я потерял всякую надежду получить должность. Думаю, если уйти к партизанам, взять с собой 2–3 человек, это слишком мало. Прийти к партизанам с такой группой как пополнение я считал для разведчика слишком мало. О школе диверсантов этой части я хорошо знал, будучи еще в Зандберге. Операция лейтенанта Степанова потерпела неудачу. Связаться с кем-либо из этой школы я не мог, так как она находилась км в 25–30 западнее Пскова в д. Печки Печерского уезда.
Я решил теперь попасть в школу, или, вернее, я бы согласился, если бы мне предложили пойти туда. Специальных шагов в этом деле я никаких не предпринимал, да этого и нельзя было сделать, так как немцы никогда не посылают туда, куда ты пожелаешь.
19 ноября 1943 г меня вызывает унтерштурмфюрер СС Грайфе — заместитель командира части 28344 майора Крауса. Там был начальник школы диверсантов оберштурмфюрер Хорват. Зачем меня вызывали, я примерно знал. Грайфе и Хорват спрашивали у меня, согласен ли я на активную борьбу с большевизмом. Я говорил, что согласен. Об активной борьбе с большевизмом они мне сказали, что расскажут при вызове в следующий раз.
20 ноября 1943 г. меня, Желудкова Василия и Виктора (о нем напишу ниже) направили в школу диверсантов в д. Печки. Поместили вначале в 4 км западнее д. Печки в имении какого-то графа. Называлось это имение Халахальня. При советской власти там была МТС. Меня вызывал к себе капитан Назаренко, офицер-белогвардеец, эмигрировавший во Францию. Во Франции он работал каким-то инженером. В школе был преподавателем по общевойсковой дисциплине.
Приметы: высокого роста, 54 года, полный, при походке немного склоняется вперед. Шатен, на голове большая лысина, носит очки.
Он говорил мне, что здесь я буду жить под другой фамилией. Я сам выбрал фамилию Чушкин. И так я стал Чушкин.
Таким образом, я оказался «курсантом» школы диверсантов. Ничего хорошего для немцев я не сделал и их заданий не выполнял. Перед тем как меня послать в школу диверсантов, я через один-два дня был дежурным по Псковскому лагерю и иногда был на разных работах.
Почему меня немцы послали в эту школу, чем я им понравился?
Во-первых, правильное пользование легендой, с которой я был переброшен в тыл противника.
Вербовавшие меня в Конотопском лагере являлись обершарфюреры Грайфе и Земмель, которые отвечали за мои политические «убеждения». Мое поведение.
Я четко выполнял все немецкие военные и гражданские правила. Придерживался четкости и опрятного внешнего вида. Немцы любят четкие приветствия начальников по их строевому уставу. Не любят нарушений дисциплины, опозданий, неточности и т. д. Я был дисциплинирован на «отлично». На вид я старался быть веселым, всем довольным, улыбающимся, быть умеренным и спокойным, ожидающим от немцев только хорошего. Немцы самолюбивые, все немецкое — хорошее, а не немецкое — хуже. В таких мелочах и то приходилось льстить их самолюбию.
(…)
В высказываниях на политические темы требуется умеренность и осторожность.
Ругать большевиков нельзя, т. к. немцы таких считают болтунами и мало им верят. Сочувствовать при немцах советской власти тоже нельзя было. В разговорах на политические темы нужна была солидарность. Эти «мелочи» я все учитывал и старался меньше говорить на политические темы.
(…)
Окончательно я влился в колею жизни школы диверсантов в начале декабря 1943 года.
Всего в начале декабря в этой школе было около 50 человек. Занятия проводились по следующим дисциплинам. Строевая подготовка, тактика, огневая подготовка, физподготовка, топография, подрывное дело. Во время моего пребывания подрывному делу не обучались. По политической подготовке преподавалась история России, масонство. Начальник школы Хорват иногда проводил беседы по текущим вопросам, но очень редко, т. к. в связи с молниеносным наступлением Красной Армии он ничего не мог говорить.
Хорват имел своих людей в деревнях, куда люди ходили гулять. От этих людей он узнавал настроение своих подчиненных. Хорват имел своих секретных сотрудников, которые доносили о всем и всех.
(…)
Моя деятельность в тылу противника, как советского агента, выражалась в следующем:
Находясь в лагерях в г. Пскове и Зандберге, там я встретил много людей, сочувствующих Красной Армии, радующихся ее успехам, но они имели неправильное понятие о Красной Армии 1943–1944 гг., о тыле и вообще забыли многое. До некоторой степени на них повлияла немецкая пропаганда, которая кричала (конечно, и сейчас кричит), что Красная Армия несет огромные потери в людях и технике, что она раздета, голодает и что люди в тылу голодны и истощены от тяжелой работы, что на заводах работают женщины и дети, что в Красную Армию, даже в морской флот, берут 12—13-летних ребятишек и т. д. В противоположность, немцы живут, пожалуй, лучше, чем до войны, что германская армия не несет потерь (почти за год я не встречал, чтобы немцы написали о потере своего танка или самолета) и т. д.
Я старался рассказать о действительном положении в Красной Армии, о ее боеспособности, о ее технике, о генералах, об условиях материальных всякому, в лице которого я не видел предателя. Отстоять честь Красной Армии, поднять авторитет ее я считал важным делом…
(…)
Данные о РОА, охране штабов немецких соединений
Я передал их через лейтенанта Иванова Б. С., находившегося на службе в 60-й армии. Он в октябре 1943 г. ушел к партизанам с группой около 90 человек.
Эти данные были примерно такие: о так называемой РОА, которая в связи с наступлением Красной Армии разваливалась, хотя она в полном смысле этого слова и не существовала.
О существовании отдельных рот, отрядов, «Ягдкоманд» (летучие команды СД), легионов — кавказских, туркестанских, среднеазиатских, татарских и др. О том, что в Сербии находился корпус, состоящий из 3-х полков.
В дер. Стремутка формировалась 1-я гвардейская бригада под командованием полковника Сахарова. В связи с массовым бегством ее личного состава к партизанам она была расформирована, полковник Сахаров был направлен в Берлин.
Из перечисленных отрядов, рот и батальонов люди переходили к партизанам, присоединялись к Красной Армии, разбегались в ожидании частей Красной Армии. Немцы освирепели, начались расстрелы, посылка в лагерь, в концлагерь.
(…)
Работа с населением
(…)
Находясь в тылу противника, я проводил просоветскую агитацию населения в очень сложной обстановке. Вначале для знакомства заходишь купить табаку или чего-нибудь другого. Если это наши люди, то они тебя боятся, т. к. ты же русский в немецкой шинели с черепом на пилотке. На тебя смотрят с каким-то ужасом, со страхом. Когда я понял, что люди боятся черепа, то заменил на пехотинскую.
Начинать с населением разговор приходилось в таком духе, чтобы у них создалось впечатление обратное. Опасно, не изучив этого человека, можно нарваться на провокатора немцев. И вот ходишь к этому человеку до тех пор, пока хорошо его не узнаешь. Потом и он изучит тебя. Вот тогда-то и начинаются откровенные разговоры. Ведешь разговоры с таким человеком до тех пор, пока он не начнет понимать всю немецкую ложь. Он тогда становится замечательным агитатором.
[…]
Потеряв надежду получить должность в РОА или в каком-нибудь отряде, я призадумался: что делать? Уйти к партизанам я не решался, так как должен был сделать как агент советской разведки что-нибудь большее.
Препятствовать в работе школы извне мне удалось. Лейтенант Степанов-Еременко и его товарищи погибли. Лейтенант Иванов Б. С, уходя в отряд, посоветовал мне, что если меня будут посылать в школу диверсантов, чтобы я туда шел. Специальных действий, чтобы мне туда попасть, я не предпринимал, да и нельзя этого было делать. Я все-таки оказался в ней.
[…]
Потеряв надежду получить должность в РОА или в каком-нибудь отряде, я призадумался: что делать? Уйти к партизанам я не решался, так как должен был сделать как агент советской разведки что-нибудь большее.
Препятствовать в работе школы извне мне удалось. Лейтенант Степанов-Еременко и его товарищи погибли. Лейтенант Иванов Б. С, уходя в отряд, посоветовал мне, что если меня будут посылать в школу диверсантов, чтобы я туда шел. Специальных действий, чтобы мне туда попасть, я не предпринимал, да и нельзя этого было делать. Я все-таки оказался в ней.
Тогда у меня появилась возможность обработать обучавшихся в этой школе и сделать так, чтобы разведчики служили не немцам, а нашей разведке. В школе я проделал следующее. Я старался выявить агентов германской разведки, деятельность этой школы; методы вербовки агентуры, обучения, установления заданий немцев, даваемых агентуре. Об этом я тоже кое-что узнал, или, вернее, на основании анализа условий, в которых находится германская разведка, сделал вывод, что посылаемые в советский тыл германские разведчики не все работают на Германию. Они или приходят сами, принося обширные сведения, или, получая деньги, скрываются. Немцы это поняли, и поэтому много не доверяют своим агентам. Краус говорил, что задание мы даем старшему группы по радио. Отсюда они, посылая своих наиболее доверенных организовать в тылу Красной Армии группы диверсантов, не дают им таких заданий, чтобы они самостоятельно действовали, без систематических указаний, что им делать.
Как пополнение в действующие группы диверсантов немцы посылают менее доверяемых лиц. Это видно из того, что задания или указания им не даются. Они должны влиться в действующие группы и выполнять приказания руководителей групп.
Точного местонахождения руководителей групп агентов в советском тылу тоже не говорят. Выбрасываемые немцами агенты должны быть найдены уже действующей группой.
Краус и Грайфе говорили мне, когда мы будем сброшены с самолета, они нас встретят, а если не встретят, то мы должны пойти к костру, где они все-таки нас там встретят, если и у костра не будет их, то нужно идти в домик лесника и ждать там, они туда за нами придут.
Почему это так — то они встретят, то они придут? Почему бы Грайфе не сказать, что внешность их такая-то, находятся они, например, на кордоне Хмелинского или севернее этого кордона 1 км. Они не говорят даже, какой кордон. Я говорил Грайфе, ведь их много там кордонов-то. Он мне говорит, что в этом районе один.
Я у Грайфе спрашивал, а как же они нас узнают? Он говорил, что они вас узнают. Я догадался, что по воротничкам, т. к. меня посылали с отложным воротничком. Не может быть, чтобы такой мелочи не знала немецкая разведка, что в Красной Армии уже год, как не носят отложные воротнички.
Немцы на задание посылают в большинстве свою агентуру с волосами. Спрашивается, разве они не знают, что рядовой и мл. ком. состав Красной Армии ходят со стрижеными волосами?
Находясь в школе диверсантов и пользуясь авторитетом среди личного состава, по заданию советской разведки проделал следующую работу.
Завербовал агентов германской разведки Бурлакова Григория Васильевича, Плеханова Андрея Ивановича, Попонова Виктора Дементьевича и Иконникова Валерия Ивановича.
Завербованным лицам я дал следующие задания:
а) Тщательно изучить деятельность школы диверсантов.
б) Собирать подробные данные на официальный обслуживающий и агентурный аппарат диверсионной школы.
в) При направлении немцами каждого в отдельности в составе с другими агентами германской разведки в советский тыл на задание задания немцев не выполнять, а разведчиков противника передать в органы советской контрразведки.
Приземлившись в советском тылу после выброски с самолета, завербованные мною лица должны сделать так, чтобы радист, входивший в состав группы, не успел сообщить немцам о благополучном приземлении, чтобы рацию немцев использовать в интересах советской разведки.
г) Если их направят в РОА или карательные экспедиции для борьбы с партизанами, то они должны организовать как можно большую группу из числа германских разведчиков, воспрепятствовать выполнению задания немцев и, связавшись с командованием Красной Армии или партизан, перейти к ним.
После перехода через линию фронта в советский тыл или к партизанам завербованные лица должны просить доставить их в один из ближайших Особых отделов НКВД.
д) Если же их направят в состав частей РОА не на восточный фронт, а на западный для борьбы против английских войск, то они и здесь не должны выполнять задания немцев, организовать переход на сторону английских войск, просить их направить в советский тыл, однако о своих связях с советской разведкой ничего не говорить.
В советском тылу должны просить доставить в ближайший Особый отдел НКВД.
Их благополучие после перехода на советскую сторону или к партизанам я гарантировал тем, что они теперь служат не германской контрразведке, а советской и что они будут известны советской контрразведке.
Завербованные мною лица всесторонне развитые, сообразительные люди, находясь в тылу противника, проводили работу, направленную против немцев, однако они все же побаивались репрессий со стороны советской власти за службу у немцев.
Бурлакова, Плеханова, Попонова и Иконникова для явки в особые органы я снабдил паролем «Железняк».
Этот пароль я получил не от вербовавшего меня подполковника из Особого отдела 60-й армии, а от лейтенанта Иванова Бориса Семеновича, находившегося вместе со мной в Псковском лагере.
Пароль, полученный от подполковника, «Прошу направить меня к капитану Белоцерковскому из 60-й армии» я не использовал по тем причинам, что он мне был дан для личного возвращения после выполнения задания.
Для связи с Дроздовой Зинаидой я получил пароль «Я из Белой Церкви».
Завербованным мною — Бурлакову, Плеханову, Попонову и Иконникову я дал задание, чтобы они, в свою очередь, вербовали тщательно проверенных ими лиц и давали им такие же задания, как получили от меня, а вновь завербованные ими должны, в свою очередь, проводить вербовки и давать аналогичные задания.
Таким образом наша агентура будет постоянно находиться в школе германских разведчиков и выполнять наши поручения.
Я строго предупреждал завербованных мною лиц, чтобы они очень осторожно подходили к перевербовкам германской агентуры, т. к. малейшая неосторожность или ошибка может погубить людей и сорвать намечавшиеся мероприятия советской разведки. Каждая вербовка должна проводиться после дополнительного изучения намеченного объекта к вербовке.
20 апреля 1944 г. в 8 час. вечера меня и Глухенького с Рижского аэродрома на четырехмоторном самолете направили в советский тыл для выброски на парашютах. Выбросить должны были, как сказал Грайфе (в карте была отметка) км в 3–4 восточнее д. Дубки Лысогорского р-на Тамбовской области. 20 апреля, около 12 часов ночи, нас выбросили в 2 км севернее кордона Хмельницкого, т. е. в 20 км южнее намеченного пункта. До утра мы искали друг друга в лесу, снимали с деревьев вещи, которые были привязаны к нам, и тоже спускались на парашютах. Надо было сделать так, чтобы сообщить своим и встретить группу, в которую мы должны влиться. Утром я пошел на кордон Хмельницкого, чтобы ориентировать, где произведена выброска, и сообщить через райотдел НКВД в Тамбов. Здесь встретил одну больную женщину с ребенком. Пошли на кордон Усть-Хмельницкого. На мой взгляд, здесь я встретил подходящего человека, предложил ему пойти отнести письмо в районный отдел НКВД. Но он отказался, т. к. больной и т. д. Глухенький сидел с вещами. На случай, если придет руководитель группы, то он должен был сказать ему, что я ушел искать его.
На следующее утро я послал с письмом в райотдел НКВД женщину с кордона Хмельницкого, а сам пошел в деревню западнее кордона Хмельницкого, чтобы связаться по телефону или поехать лично. Здесь я встретил нач. контрразведки Орл. ВО, которому доложил обо всем.
Во время подготовки меня и Глухенького к выброске у меня была мысль посадить самолет, но этого сделать было нельзя, т. к. экипаж состоял из 5 человек. Мы были вооружены только пистолетами. Кроме того, ко мне и Глухенькому был подставлен один немец из состава экипажа, который не отходил от нас. Было заметно, что они нас боялись.
Глухенький Иван до войны работал трактористом, комбайнером, шофером, б. член ВКП(б), об этом не скрывал и в школе диверсантов.
В плен попал в сентябре южнее Днепропетровска. Вел работу в нашу пользу в школе и вне школы. Глухенький, будучи еще в школе, во время подготовки к выброске, намекал мне, что мы должны прийти сами и поймать группу диверсантов, в которую нас посылают немцы»[131].