A) I. К кому современники враждебны, тот не далеко опередил их или отстал от своего века.
II. Перемолотое зерно не дает жатвы.
III. Возвращаясь из ратуши, члены магистрата считают себя очень умными.
B) I (X). Истинный друг истины, если с ним не соглашаются, радостно взывает: слава Богу, я избежал большой опасности.
II. Яйца в кастрюле дают пирожное, а не цыплят.
III. После этого каждый знает, как нужно было себя держать.
X. Умный вор свое гнездо держит в чистоте.
I. Творчество ставит грань между художником и его современниками.
В этих опытах испытуемые не имели представления, какой цели служат эксперименты, и при подыскании мыслей, соответственных, подобных данным в первом ряде, или одинаковых с ними они с большой настойчивостью и усилием напрягали деятельность мышления. Здесь, как и раньше, совершенно произвольно воспроизводились некоторые слова, но их смысл схватывался и обозначался совершенно ясно. Припоминание предшествующих положений совершается с той же непроизвольностью, с какой мы имели обыкновение вспоминать что-либо при чтении или при разговоре; в это время мы нередко сами себя спрашиваем: в какой связи содержание этого замечания стоит с предшествующим предложением, или не встречалось ли раньше чего-либо подобного.
IIIСледует отметить, что один из первых результатов нашей психологии мышления был отрицательным: термины чувств, представлений и их связей, установленные данными экспериментальной психологии до нашего времени, не давали возможности понять и точнее определить интеллектуальные процессы. Недостаточными оказались новые понятия о состояниях сознания, достигнутые при посредстве наблюдений над фактами: они способствовали скорее описанию, нежели их объяснению. Уже исследование элементарной деятельности мышления тотчас же показало, что осознано может быть и то, что не имеет наглядного характера, и что самонаблюдение, в противоположность наблюдению явлений природы, позволяет воспринять и прочно установить такие явления и определенно выраженные состояния сознания, которые не даны в виде цвета, звука или образа и не окрашены в чувственный тон. Значение абстрактных и общих выражений обнаруживается в сознании даже тогда, когда, кроме слов, в сознании не дано ничего наглядного и переживается и припоминается само по себе независимо от слов. Эти факты обнаружены новым пониманием сознания. Таким образом, неподвижная до нашего времени схема строго определенных элементов душевной жизни была значительно расширена в очень важном отношении.
Этим самым экспериментальная психология была введена в область новых исследований, открывших широкие перспективы. К числу явлений, чувственно не созерцаемых, относится не только то, что мы сознаем, мыслим, или то, о чем думаем, с их свойствами и отношениями, но также самая сущность актов суждения и многообразное проявление нашей деятельности, функции нашего активного отношения к данному содержанию сознания, именно группировка и определение, признание или отрицание. Представители учения об ощущениях и представлениях также группируют мозаическую структуру душевной жизни, наблюдая автоматическую закономерность в появлении и ходе элементов сознания, однако уподобление мышления химическим процессам теперь теряет почву под ногами. Наглядно данное содержание могло иметь значение только лишь как искусственная абстракция, как совершенно произвольно выделенное и обособленное явление. Для цельного же сознания представления составляли часть явлений, связанных с разного рода влияниями самого сознания и зависящих от душевных процессов, собственно одаривших их смыслом и ценностью для переживания субъекта. Насколько восприятие нельзя считать следствием ощущений, настолько же мало можно понять мышление как течение представлений в их ассоциативной связи. Ассоциативная психология в том виде, как она была основана Юмом, потеряла свое всемогущество.
Независимость мыслей от знаков, в которых мы их проявляем, точно так же, как самостоятельные, свободные, не подверженные влиянию закона ассоциации идей отношения мыслей между собой доказывают нам независимость мыслей как особенного класса содержания сознания. Этим самым расширяется одновременно круг самонаблюдения в рассматриваемом отношении. К нашей душевной жизни относится не только то, что наглядно, чувственно и его свойства и особенности, но и мыслимое, сознаваемое, то, где мы не можем воспринять ни краски или формы, ни чувственное удовольствие или неудовольствие. Мы знаем, как учит нас уже опыт каждого дня, что мы располагаем большой склонностью искать, находить и воспринимать объекты, мы охотно имеем с ними дело и легко воздействуем на них. Мало была осведомлена психология и об этой стороне активности души. Ф. А. Ланге основал научную психологию без души, в которой ощущения и представления с их чувственными тонами были единственным содержанием сознания. Он указал на физиологию как на ту науку, которая должна была иметь дозор над тем, чтобы в этот психологический мир не прокрались какие-либо мистические силы, как, например, какое-либо «я». Согласно Ланге, стало быть, следовало бы говорить «думается», вместо «я думаю», и таким образом весь процесс мышления подобного рода состоит ни в чем ином, как в появлении и ходе представлений, регулируемых законами ассоциаций. Еще и теперь существуют психологи, которые не сходят с этой точки зрения. Их можно упрекнуть в неправдоподобии такой психологии, она чересчур абстрактна, не идет и не находит хода к настоящему опыту. Представителям отвлеченного знания, неизменно стремящимся создать науку психологию, они преподносят камень вместо хлеба, а психологии, склонной слиться с биологией, они не умеют дать совет и оказать помощь. Поистине мы присутствуем при своеобразной игре: те, кто ех professo стремятся изучить и понять душевную жизнь, те самые удовлетворяются чисто внешней стороной вопроса и успокаивают себя словами на языке галлов: «творческий дух никак не может проникнуть во внутреннюю сущность природы».
Именно, через посредство мыслей открылся нам путь во внутренний мир, и тут не может быть и речи о мистической силе, будто бы приведшей нас туда, напротив, мы достигли его благодаря пренебрежению нами предрассудков. Уже Бэкон знал, что путь к истине закрыт предрассудками, а в рассматриваемом вопросе они как раз и исходят от того самого точного знания, успеху которого в последние десятилетия так много способствовало чувственное наблюдение того, что дано нам в чувственном опыте. Однако мысли являются не только чистыми знаками для ощущений, они – вполне самостоятельные образования, обладающие самостоятельными ценностями, о мыслях можно говорить с тою же определенностью, как и о чувственных впечатлениях, их можно даже считать более положительными, постоянными и независимыми, чем чувственные образы, обусловленные деятельностью памяти и фантазии. Но, конечно, их нельзя рассматривать так же непосредственно, как объекты наблюдения, как наглядные предметы. Опытным путем удалось доказать, что наше «я» нельзя отделить от нас. Невозможно мыслить – мыслить, отдаваясь вполне мыслям и погружаясь в них, – и в то же время наблюдать эти мысли, – такое разделение психики невозможно довести до конца. Сначала одно, затем другое – так гласит лозунг молодой психологии мышления, и эта задача осуществляется ею необычайно удачно. Уже после того, как испытуемый выполнил какую-либо задачу мышления, пережитый при этом процесс подвергался новому наблюдению, чтобы возможно глубже и прочнее установить его во всех его фазах. Сравнивая различных испытуемых и различные результаты одних и тех же испытуемых, можно было проверить, свободен ли опыт от противоречий. Поразительное единство мнений в наших работах по психологии мышления, подтверждавших одна другую, было прекрасной иллюстрацией результатов наших исследований. Теперь снова поняли, почему применяемые до сих пор способы наблюдения не сумели обнаружить самый процесс мысли и вообще проявление нашей психической активности. Необходимо, чтобы наблюдатель проявил при наблюдении исключительную деятельность своего «я», и притом так, чтобы его «я» совершенно потерялось бы в деятельности наблюдения, чтобы в это время было совершенно невозможно проявление иной деятельности сознания. Наша психическая работоспособность ограничена, наша личность едина. Но, когда переживание закончилось, наблюдение может быть снова во всякое время установлено, чтобы снова сделаться объектом восприятия в самом себе. Так были пережиты многие такие акты души, которые до сего времени проходили мимо психологии мышления: обратить внимание и узнать, признать и отвергнуть, сравнивать и различать и многое другое. Все эти процессы лишены были обязательного характера наглядности, хотя ощущения, представления и чувства могли их сопровождать. Следует отметить беспомощность старой психологии, уверенной в том, что эти акты можно определить при помощи сопровождающих их признаков. Так, например, внимание рассматривалось ими как ощущение напряжения некоторой группы мускулов, потому что так называемое напряженное внимание сопровождается таким ощущением. Так же точно в представлениях движений была отвергнута воля, так как представления движений обыкновенно предшествуют внешнему проявлению воли. Эти построения, искусственность которых скоро обнаружилась, потеряли всякий смысл, лишь только было усмотрено существование особенных психических актов и тем самым ощущения и представления были лишены их всемогущества в сознании.
После того, как стали известны эти факты, обнаружилась одна важная новинка. Изменился взгляд на наиболее сложный факт душевной жизни. До сих пор можно было говорить: мы потому внимательны, что наши глаза направлены в известную сторону и мускулы, находящиеся в определенном положении, сильно напряжены. Теперь нам ясно, что понимание такого рода совершенно превратно истолковывает сущность вопроса и что с гораздо большим правом можно было бы сказать: мы направляем наши глаза на определенный пункт и при этом напрягаем мускулы, потому что мы хотим на него смотреть; активность выступает на первый план, акт восприятия и механизм представлений на второй. Явно обнаруживается монархическое устройство нашего сознания. «Я» восседает на троне и вершит акты правления. Оно зорко следит, воспринимает, констатирует то, что входит в его ведение, все это разрабатывает, призывая к совету своих опытных министров и опираясь на основоположения и нормы государственности, на унаследованные знания и взгляды, принимая также во внимание случайные потребности современности, определяет свое положение в различных случаях, осмотрительно обдумывает соответствующей выход в нужной форме проявления или надлежащие меры воздействия. И впечатления, доставляемые органами внешних чувств, и представления имеют полное основание осуждать господство этого монархического «я», считая его реакционером, жестоким и деспотом. Зато они вознаграждают себя, когда человек спит, нарушая порядок мыслей в его снах, и таким образом, в снах и обнаруживаются результаты анархии в сознании. Однако, в каждом «я» пребывает высокое самосознание, которое оно черпает в себе самом и проявляет в своей деятельности, и если и подчиняется анархии, то всегда вопреки своей воле. Наше «я» постоянно находится под влиянием той или иной точки зрения или же определенной задачи и ими же побуждается к деятельности. Можно также сказать, что работа «я» служит цели, заданной самой собой или другими. Мышление теоретика столь же мало нецелесообразно, как и мышление практика. Психологам приходится постоянно с этим считаться. Испытуемый получает какую-либо задачу, определенное наставление, инструкцию и, находясь под влияниями подобного рода, должен изучать себя при воздействии раздражителей. Испытуемый, например, должен сравнить два света или выполнить движение при знаке ударом или звуком, быстро ответить первым пришедшим в мысль словом, какое бы оно ни было, вслед за произнесенным словом исследователя, далее постараться понять данную фразу, вывести заключение и тому подобное. Если испытуемый берется охотно за выполнение опыта и усваивает все необходимое, то подобные задачи оказывают на него чрезвычайно яркое положительное влияние. Это влияние имеет особое имя в психологии, именно, его называют детерминирующей тенденцией. «Я» заключает в себе известным образом безграничное множество возможностей реагировать. Если одно из них получает особенное значение, сравнительно с другими, то здесь, очевидно, имеет место детерминирующая тенденция, известный выбор.
Самостоятельное значение задач и определяемая ими роль детерминирующей тенденции были совершенно скрыты от ассоциационной психологии. Задачи, подобные указанным, не могут быть предложены для репродукции обычным порядком, К задачам приходится подготовляться, испытуемый с этой целью должен особенно настроиться, так как каждая задача своеобразно направляет психическую работу индивидуальности. Вопросы ставятся не ощущениям, чувствам или представлениям, но некоторому субъекту, духовная сущность которого не имеет всегда определенного содержания, напротив, для целей опыта он должен проявить специфическую эластичность при усвоении и выполнении инструкции. Так как подобного рода руководящая и определяющая точки зрения играют роль при любом процессе мышления и, далее, так как абстракции и комбинации, суждение и заключение, сравнение и различение, нахождение и установка отношений тоже носят характер детерминирующей тенденции, то психология детерминирующей тенденции сделалась существенной частью современной психологии мышления, Но и последняя уже сейчас значительно отошла из той плоскости вопросов, на которой первоначально возникла. Никакие психологические эксперименты немыслимы без некоторых заданий и, следовательно, они должны иметь, по крайней мере, такое же значение, как и другие условия при постановке опытов, как аппараты и применяемые с их помощью раздражители. Постоянная вариация вопросов поэтому является необходимым экспериментальным методом, точно так же, как и изменение внешних обстоятельств опыта.
Выдвигаемое нами значение задач и их роли в положении и течении психических процессов не может быть объяснено при посредстве ассоциационной психологии. Аху удалось очень хорошо показать, что даже ассоциации могут быть побеждены до значительной степени противодействием задач. Помимо того, что сила, с которой проявляется детерминирующая тенденция, превосходит общеустановленную тенденцию воспроизведения, она не связана в своем проявлении с законами ассоциативных отношений.
Нашему исследованию подверглось влияние задач в простейших случаях. Испытуемому, например, предлагается отыскать по части целое или назвать род по видовому признаку. Только благодаря этим опытам достигнуто было то правило, при котором задачи получили гораздо большее значение для продуктивности исследования, нежели отдельные предлагаемые раздражители. Задача является неподвижной точкой в потоке явлений. Слова меняются от опыта к опыту, задача остается неизменной, по крайней мере, в течение одного ряда, в продолжение одного и того же опыта. Она служит тем, что придает определенное направление поведению испытуемого. На слово «химия» можно реагировать в самых разнообразных направлениях. Химию можно мыслить как науку, или же выдвинуть практическое ее применение, можно вспомнить элементы и их отношения в химической системе и т. д. Только при условии, когда дают определение химии, выясняется, что собственно должно быть воспринято: химия как часть, или подчинение понятия химии – целому. Вместе с определениями понятий образуются особенные методы для разрешения задач. Можно, например, достигнуть целого, потому что вспоминают сопровождающие его признаки, где постоянно встречается некоторая его часть или находят любую его часть и отсюда стремятся дойти до обобщающего целого. Во всяком случае, приходится производить целый ряд исследований, один метод может быть целесообразнее другого, приводит легче, скорее или вернее к цели. Останавливаясь после того на одном из приемов, упорядочивают его и приобретают навык в его применении. Как мало при этом помогает механика представлений как таковая, можно часто совершенно ясно наблюдать при некоторых затруднениях испытуемого. Показывается, например, слово – доска. Испытуемый имеет оптическое представление его, однако, может пройти значительное время, пока он назовет подходящее целое, даже при значительном напряжении умственной деятельности, хотя бы теснилась целая масса всяких представлений. Наконец, он произносит: шкаф спустя немногим более чем 4 секунды. Течение и выполнение начатого акта теснят различные представления, несоответствующие данной задаче. Если все же, в конце концов, приходит нужное слово, испытуемый чувствует себя как бы освобожденный от чего-то. Вполне естественно, что часто происходят ошибки, называют несколько иную часть, или род, вместо целого, но число ошибок бывает относительно малым, и этим доказывается, как сильно влияние детерминирующей тенденции на характер течения представлений.
Объективным выражением значения задач является время, исчисление которого собственно и позволяет разрешать поставленные вопросы. Этим самым касаемся мы проблемы скорости мышления. В прежнее время считали, что мышление совершается необычайно быстро. Вспомним отрывки из «Фауста» Лессинга. Фауст требует к своим услугам быстрейшего духа ада. Появляются семеро из них и наперерыв восхваляют каждый свою быстроту. Пятый заявляет, что он столь же быстр, как мысли человека, а Фауст, для которого была достаточно малой одна лишь скорость лучей света, готов признать и скорость мышления достаточно малой, однако, оговаривается: мысли-де не всегда скоры, но бывают тогда медленны, когда того требуют истина и добродетель! Они скоры лишь тогда, когда хотят, чтобы они были такими. Теперь, однако, мы знаем, что скорость мышления вообще не очень велика и может быть исчислена тысячными долями секунды, а иногда даже пятыми долями. Берлинская изобретательность уже преодолела эту проблему. Остряки ставят вопрос: что скорее мысли? И отвечают: извозчичья кляча в Берлине, так как не успеешь подумать, что она упадет, как она уже лежит. Остается, впрочем, неясным вопрос, велика ли здесь скорость падения лошади или скорость мысли по сравнению с животными? Если мы примем последнее, то оно будет соответствовать измерениям экспериментальной психологии. Так, например, чтобы отыскать для подчиненного подчиняющее понятие, т. е. его род, требовалось 11/5 секунды 1времени, в то время как обратная задача потребовала 1/2 секунды, целое было найдено в 12/5 секунды, а часть приблизительно в то же время, дольше всего длилась задача отыскать по заданной части другую, ей соответствующую, именно, 17/10 секунды. Абсолютная скорость была, естественно, различной у различных испытуемых. Даже при таких простых задачах оказывается, что одни достигают цели скорее других. Но последнее, в пределах наших исследований, скорее всего объясняется тем, что одни испытуемые осторожны и боязливы, другие более или менее легкомысленны и мало чувствительны к ошибочным ответам, а скорость или длительность процессов мышления, быть может, тут не при чем. Кто не умеет долго задумываться, думает, главным образом, о цели, хотел бы поскорее закончить всякое дело, разумеется, может легче ошибиться, нежели тот, кто добивается по преимуществу правильных ответов. Это положение прекрасно обнаруживается при сравнении числа ошибок в том и другом случае. Наиболее быстрые ответы, даваемые отдельными испытуемыми, как видно из числовых данных, соответствуют относительно большему числу ошибок.