Ничего такого Коля-депутат не спросил, конечно; и не подумал даже ни о чем похожем, а только притормозил у Иванова дома и молча подождал, пока тот спрыгнет в темноту.
- Спасибо, - сказал Иван.
Ответил ему Коля или нет - неизвестно, потому что мотор взревел - и "Колхида" пошла дальше вдоль села.
* * *
Еще в машине у Ивана мелькнуло: "Зачем поехал? Дома-то нет..." Теперь же, когда остался один на темной улице, сомнения его вспыхнули с новой силой. И затеянное так внезапно путешествие показалось сейчас никчемным, глупым...
Село было грустное, тихое, усталое. Редко где окна виднелись. В эти весенние дни колхоз обычно сажал скороспелку - опору свою и выручалку. Работали до темна, только чтоб добраться до коек.
В моторихинском доме тускло светилось одно окно - на кухне. У нового хозяина, Гуся Дутого, кто-то не спал. Неужели Ивану в своем-то доме, хоть и бывшем, не найдется места переночевать? Конечно, найдется! "Заходи, Ваня, - скажут, - заходи, дорогой, гостем будешь, скажи, чем тебя потчевать, где спать положить? Рассказывай, чего пожаловал?"
Нет, Гусю Дутому не расскажешь, не объяснишь, зачем приехал. Он не поймет. Один только человек поймет...
Иван шагнул в сторону дома, но остановился. А может, лучше не заходить? Переночевать тихонько у кого-нибудь на сеновале, на заре проголосовать за селом - и прощай! Никто и не узнает, что приезжал.
На улице, неподалеку, послышались голоса. Иван толкнул калитку и оказался на своем дворе. Встречаться ни с кем не хотелось: здоровайся еще, объясняй что к чему...
Сколько раз за долгую зиму мечтал он увидеть своих ребят, а сейчас только подумал о возможной встрече - замер за калиткой.
Прошли. В темноте прошли. И не понял, сколько людей было - двое, трое...
* * *
На ощупь знакомая улица в ночных своих очертаниях была неожиданна удивляла и даже пугала внезапными провалами, глубокими рваными тенями, острыми выступами. Придержав шаг, пошел тихо, соразмеряя ногу с дыханием. Старался угадывать, чьи дома. Когда это не удавалось, сердился: "Эх, афоня..." Почему-то вспомнил вдруг: "Он дикий" - и особенно горько пожалел себя в эту секунду. Прошел еще немного, вяло подумал: "Куда теперь?" И когда остановился, чтобы осмотреться, обнаружил, что стоит в двух шагах от школы, у самой школьной мастерской.
Если обогнуть мастерскую - справа будет дыра в заборе. В дыру пролезешь - рядом черный ход, а за углом - окошко директорского кабинета.
* * *
Взглянуть - другой мысли не было. Вряд ли Андрей Григорьич в школе. Время-то позднее.
Когда Иван пролез на школьный двор, ему показалось, что здесь еще темней, чем на улице, но стоило ему шагнуть за угол, как по глазам полоснуло ярким светом. А может, свет не был таким уж ярким, просто от неожиданности показалось.
Свет падал на двор ровным желтым клином. Длинные розовые занавески болтались на окне как попало, и Иван сразу разглядел меж них спину Андрея Григорьича - широкую, треугольную. Потом голову, кудрявую, черную, склоненную на левое плечо. Обычно человек, когда пишет, клонится вправо и левое плечо у него торчит вверх, а у Андрея Григорьича - наоборот.
Иван, осторожно ступая, подошел совсем близко к окну, заглянул, замер.
Пишет...
Запустил руку в волосы. Захватил в кулак, крепко.
Пишет...
Поднял ручку, поглядел на нее сбоку... Иван увидел профиль Андрея Григорьича - крупный нос, который как-то заслонял все лицо. Нос был хрящеватый, сухой, а самый кончик - шариком. Ноздри же круглые, неправдоподобно широкие.
Можно подумать, некрасивый нос. Однако это не так. Иван не смог бы этого объяснить, но стоило только увидеть нос Андрея Григорьича, чтобы понять: добрый, очень добрый человек.
И вот сейчас этот нос четко рисовался в просвете между криво висящими занавесками и, поглядев на него несколько секунд, в то время как Андрей Григорьич пристально смотрел на свою авторучку, Иван почувствовал в груди непривычное тепло, и мурашки, и какую-то щекотку, и стесненность, и, наконец, такое более или менее ясное чувство, что вот ему приятно, очень приятно стоять здесь и смотреть... А потом это чувство приятности обратилось вдруг в резкое, жадное и болезненно-горькое желание: б ы т ь б ы е г о с ы н о м! И тут же, сразу - обжигающий, пронзительный стыд, которого он тоже раньше никогда не испытывал и который можно объяснить только так: как если бы ты вдруг пожелал смерти близкому человеку. И жалость ко всем сразу охватила его: и к отцу, с которым он не попрощался после Нового года; и к матери, и к себе, и к Андрею Григорьичу, к этой его жесткой лохматой голове, и снова - к себе. Опять в груди защекотало, горячая волна подкатила к горлу, и Иван не удержался бы, если б в этот миг Андрей Григорьич не сделал неожиданного движения: он резко встал, потянулся, резко повернулся к окну (услышал? заметил?..), глянул на улицу. Иван так затих и затаился, что казалось, и сердце в нем не бьется. Потом Андрей Григорьич попробовал поправить занавески, но там, наверху, что-то заело, и они не двигались. Он снова сел за стол.
Пока все это происходило, слезная волна откатилась куда-то и больше не вернулась. Иван облегченно вздохнул, попытался вспомнить чувство, которое так смутило и устыдило его, но не смог. Тогда он совсем успокоился.
Он подумал: упустить такой случай нельзя, надо поговорить с Андреем Григорьичем, пока тот не ушел.
Черный ход был закрыт.
Тогда Иван обогнул школу, взбежал на крыльцо, дернул дверь на себя она подалась легко...
* * *
- Моторихин?! - Андрей Григорьич встал, протер глаза, будто после сна. А может, и в самом деле вздремнул за столом?
Иван стоял посреди кабинетика и улыбался. Сейчас ему казалось очень лихо огорошить директора своим появлением на ночь глядя.
- Вы... приехали?
Иван отрицательно покачал головой. Улыбка сама собой исчезла с его лица. И то, как она исчезала, самое ее движение, насторожило Андрея Григорьича:
- Как ты здесь?
- Я в Дорогом был, на экскурсии. Там Колю встретил... на "Колхиде"...
- Мать знает, что ты здесь?
- Нет. Вернее, да.
- Нет или да?
- Бабушке передали. Я утром вернусь. Молочной машиной.
- Дома был? Как Гусев встретил?
- Не заходил я...
- Прямо сюда?
- Сюда... - Иван смутился.
- Разобрал он, Ваня, избу свою, - сказал Андрей Григорьич, - а изба трухлявая. Где погнило, где древоточец поел... Короче говоря, на дрова - и то едва сгодится. Стал просить ссуду, чтобы с отцом твоим расплатиться, а ему отказывают, поскольку пьяница... Слушай, Ваня, - спохватился вдруг Андрей Григорьич, - а ночевать-то где? - И тут же заключил: - Негде.
Поглядел на часы, подумал, показал на диванчик в углу.
- Здесь будешь спать.
Потом долго и крепко стучал в дощатую стенку, прислушивался. Наконец там раздался шорох, кряхтенье, кашель. Вскоре вошел сторож дядя Гурий в заспанном пиджаке.
Иван удивился: как это он услышал стук - глухой ведь.
Андрей Григорьич поманил дядю Гурия пальцем, крикнул в самое ухо:
- Подушку! Два одеяла! Два! Сюда! - и показал на Ивана.
Дядя Гурий медленно, как-то осоловело перевел взгляд на Ивана, подозрительно, как тому показалось, оглядел его и направился к выходу.
- Не забудь, ему в самое ухо кричать надо. - Андрей Григорьич улыбнулся, вздохнул: - Ох, сторож... Знали бы в районе, что глухаря сторожем держу. Слушай, Ваня, - спохватился он, - ты небось есть хочешь?
- Хочу, - согласился Иван и сразу почувствовал, как сильно хочет есть.
- Сейчас я домой позвоню, чтоб принесли... - Андрей Григорьич снял трубку.
- Андрей Григорьич, не надо! У меня вот! - Иван поднял свой узелок. Так и не развязывал с самого утра.
- Ну, хорошо. Сейчас чайку соорудим.
Он порылся в тумбочке стола, вытащил электрический чайник, потом заварочный, сахар в банке из-под кофе, кружки. Подмигнул:
- Никому не говори, что у директора в тумбочке!
Иван весело кивнул. Опять ему стало спокойно, мирно. Надолго ли?
- Развязывай узелок, чего у тебя там? - с неожиданным интересом сказал Андрей Григорьич и отодвинул в сторону свою писанину.
Иван с готовностью развязал бабушкины припасы: хлеб, яйца вкрутую, огурцы соленые, две куриные ноги и конфеты "Малина со сливками" - восемь штук.
Андрей Григорьич, потирая руки, навис над столом.
- Здорово! Сейчас перекусим. Твое холодное, мое горячее. Идет?
- Идет! - сказал Иван радостно.
У Андрея Григорьича в кабинете два стола - оба маленькие, стоят буквой "г". Андрей Григорьич с одного стола смахнул книги, календарь, место очистил, ловко все расставил, разложил...
По коридору прошаркал дядя Гурий. Молча вошел в кабинет, не глядя на стол, прошел к диванчику, кинул на него постель: две подушки, три одеяла удивленно сосчитал Иван и с интересом глянул вслед дяде Гурию.
- В День Победы, Ваня, собрались мы вечером в школьной столовой, неожиданно начал Андрей Григорьич, тихо, не глядя на Ивана, - все работники школы, и сторожа тоже... Стали фронтовики по очереди вспоминать свое. Дяде Гурию дали слово. Он встал и заплакал. И оттого, что войну вспомнил, и оттого, что слово дали... Ну, вот что, давай-ка ужинать! - сам себя перебил Андрей Григорьич другим - веселым - голосом.
По коридору прошаркал дядя Гурий. Молча вошел в кабинет, не глядя на стол, прошел к диванчику, кинул на него постель: две подушки, три одеяла удивленно сосчитал Иван и с интересом глянул вслед дяде Гурию.
- В День Победы, Ваня, собрались мы вечером в школьной столовой, неожиданно начал Андрей Григорьич, тихо, не глядя на Ивана, - все работники школы, и сторожа тоже... Стали фронтовики по очереди вспоминать свое. Дяде Гурию дали слово. Он встал и заплакал. И оттого, что войну вспомнил, и оттого, что слово дали... Ну, вот что, давай-ка ужинать! - сам себя перебил Андрей Григорьич другим - веселым - голосом.
Сидели, грызли куриные ноги и молча улыбались друг другу, а рядом все громче выпевал чайник.
Андрей Григорьич чисто-чисто объел косточку, вытер руки газетой, потрогал нос, засмеялся и говорит:
- Ваня, а ты чего ж на Новый год не приехал?
Иван пожал плечами - с чего бы вдруг?.. И тут вспомнил Танькино письмо: "А мы думали, ты на Новый год приедешь..."
- Ты приглашение-то получил?
- Нет... - И аппетит сразу пропал, и вся радость угасла. - Какое приглашение?
- Посылали тебе - совет дружины, ребята... - Андрей Григорьич зорко глянул на Ивана и добавил: - Да ты не расстраивайся, у нас тут зимой неполадки с почтой были... - И, видя, что Иван совсем потускнел, совсем-совсем, и глаза потухли, Андрей Григорьич добавил: - Карнавал нынче неудачный получился, костюмов мало, поленились ребята, некому было первый приз давать...
Глубоко задумался Иван, так глубоко, что Андрей Григорьич подумал: "Слава богу, промолчал хоть про второе-то письмо". Второе посылали перед весенними каникулами, звали Ивана в Ульяновск. Его класс ездил. Прежний.
А Иван задумывался все глубже: он искал среди декабрьских дней тот, когда мать его обманула, прятала письмо, скрыла, - а в том, что письмо дошло до Ступина, он был совершенно уверен. Не то чтоб не верил он Андрею Григорьичу насчет неполадок на почте - просто убежден был: его письмо дошло.
И еще - он был уверен, что именно мать спрятала от него письмо. Она, никто другой. Отцу и в голову не пришло бы. Бабушке - тем более.
Зачем она так? Почему? Ну, съездил бы. Вернулся бы, конечно.
Она не хотела.
В который раз с незаживающей горечью Иван обнаруживал во взрослых эту способность: полностью подчинять себе, не спрашивая, не замечая, не видя, не желая видеть, отказываясь понимать...
И когда он снова поднял глаза на Андрея Григорьича, то прочитал во взгляде директора неловко запрятанную тревогу и усмехнулся про себя: "Эх, почта подвела..."
Андрей Григорьич встрепенулся, точно муху с лица согнал.
- Ваня, а стихи писал там?
- Нет.
- Чего так?
- Не хотелось.
- "Но мы идем дорогою отцов, они нас обо всем когда-то спросят!" Андрей Григорьич прочел стихи торжественно, а глаза его улыбались, и автор единственного стихотворения увидел в этих глазах снисходительную его оценку.
"Плохие стихи, - подумал он внезапно, - как я раньше не понимал".
Почему-то от этой безжалостной оценки Ивану стало легче. Странно, именно от нее.
Зазвонил телефон. Тоненький голосок на том конце провода звучал с обидой: "Папка, домой скоро?" (Машута, дочка Андрея Григорьича, семь лет.) "Скоро, скоро... А ты спать ложись, не жди. Что делаю? (Подмигнул Ивану.) Доклад пишу. Да. Мишка спит? Маму? Нет, не надо. Ну, спокойной ночи..."
Положил трубку и тут же снова поднял.
- Чуть не забыл про молочную машину... Алё! Это кто?.. А, добрый вечер. Лобов говорит. Просьба у меня: пускай молочная машина завтра к школе подойдет, надо одного человека подбросить в Ступино. Кого? Моторихина. Нет, нет, младшего. Ну, спасибо.
Разливая чай, кивнул:
- В восемь. Не промахнись.
- Ой, поздно! - схватился Иван.
- Хочешь, записку дам в школу?
- Нет, не надо...
"Только бы не спросил, как учусь. Только бы не спросил..."
Иван увел разговор от опасной точки - стал рассказывать минувший день: Дорогое, волчата, Коля-депутат...
Андрей Григорьич слушал внимательно, локти плотно упер в стол, ладони корзиночкой сцепил и положил в корзиночку подбородок. Услышав про волчат, Андрей Григорьич встрепенулся: "Неужто? Да разве можно так?.."
Иван подтвердил: да, мол, точно, хотят сделать панораму...
- Это нечестно, - твердо сказал Андрей Григорьич, - нечестно, понимаешь? Другое дело - взять взрослого волка в облаве, в бою, в погоне... А так - нечестно. - И вдруг - без всякого перехода - спросил: Как учишься?
Сказать "хорошо"? Было такое желание. Иван заранее решил соврать, если Андрей Григорьич спросит. Но в эту минуту с неожиданной для самого себя злостью сказал:
- Не хочу я там учиться. Не буду. Мы в город скоро переедем. Отец уже в городе.
Андрей Григорьич приподнял брови: "Вот как?.." Стал рисовать на своем докладе квадратики, треугольники, соединяя их линиями, пока не получилась запутанная картинка. Потянулся, бросил карандаш.
- В город... Это хорошо. Я пять лет прожил в городе... - Помолчал, поулыбался своим мыслям. - Бывало, посылочку с картошкой подбросят из деревни - в общежитии пир горой! Картофельный дух - на весь коридор!
Андрей Григорьич выдвинул средний ящик стола, долго рылся там, искал чего-то, все бумаги переворошил и наконец: "Слава богу, нашел! Думал, потерялась..." - сунул Ивану старенькую фотографию. На фотографии - в шинельке с мятыми плечами, в кепочке с закрученным козырьком - был... неужели он? Едва ли. Однако... Иван поднял глаза - Андрей Григорьич кивнул, улыбаясь, - значит, он.
Да, теперь Иван видел - это Андрей Григорьич.
Э, а на кого он тут похож? На кого-то сильно похож... На кого же?
Хорош был... Щеки пришиты одна к другой, нос торчит, будто семафор, шея худая, длинная, обмотана шарфом раз пять... Глаза - неулыбчивые...
На отца своего похож, вот на кого! На старика Лобова. На того, что конюхом служил когда-то у фуражира...
Старик Лобов... Это он по утрам или с обеда медленно шаркает из дому на самое людное место, к промтоварке, и там, у крыльца, сидит на сосновом пеньке, опершись о суковатую палку, отвечая мелкими-мелкими кивками на бесконечные приветствия сельчан. Сидит долго, покуда не появится сноха, черноглазая Елена Сергеевна, счетовод. Она уводит старика домой, по дороге выговаривая ему тихо и коротко. А на следующий день он снова сидит на своем любимом пеньке, как будто напоследок досыта хочет наглядеться на общую жизнь...
Долго Иван не мог оторваться от фотокарточки. Дивно все-таки: паренек на старика похож...
Иван опять посмотрел на директора. Тот словно ждал его взгляда.
- Это после болезни. Я на втором курсе был - упал, понимаешь, в бане головой на каменный пол. Ну, обморок. Врач приехал, поглядел: "Типичное недоедание". Теперь хорошо в городе, всего вволю. Театры, кино... Я рад за тебя.
Что? Рад? Это как же так? Почему рад?..
- Послушай, Ваня, ты мне вот что скажи... Уедешь в город, ладно. А письма в Ступино будешь кому писать?
- В Ступино?..
Иван растерялся. "Намекает, что сюда не писал. И правильно. Мог бы написать".
Чувство неожиданной вины было тем сильнее, что к нему прибавлялась досада на себя: "Не догадался, афоня! Они вон приглашение выслали, да и Танька Лапина, хоть и не сама на письмо решилась, тоже в счет..."
- Ну, так что ж, - спросил Андрей Григорьич, - никому, значит? - И прищурился - как прицелился.
- Бабушке напишу, - сказал Иван и опустил глаза. Не бабушка - Галя была перед ним - держит за руку, не отпускает, а он рвется от нее, выдергивает руку... И вот удивительно: воспоминание об этом было приятно и волнующе, тешило и тревожило.
- А больше никому? - Андрей Григорьич по-прежнему держал Ивана под прицелом.
Иван помотал головой. С чего бы это - писать ей. И так хороша будет.
- И то слава богу, - сказал Андрей Григорьич, - а то я боялся "никому!" скажешь. Хорошая бабушка у тебя?
- Хорошая, - кивнул Иван, - партизанам помогала.
- Ну! - воскликнул Андрей Григорьич. - Расскажи. - И откинулся на стуле, готовясь слушать.
Как он слушал! Глаз не сводил с Ивана, пока тот не замолчал. Потом погладил ладонью стекло на столе, тронул бумаги, решительно отодвинул их и сказал:
- Счастливый ты. - И, увидев, что Иван не понимает его, добавил: Бабушка у тебя. И вообще... Сколько еще узнаешь всего! Всюду люди! Счастливый. А я вот... бабушку свою не расспросил в срок... Прособирался...
- А там один партизан был, Федоров Никифор. Ох, смелый! - разохотился было Иван...
Бесшумно, будто тень, возник дядя Гурий. Серая щетина на его помятом, сонном лице торчала во все стороны. Он прохрипел:
- Активисты... Спать пора.
* * *
После ухода Андрея Григорьича Иван внезапно почувствовал, как сильно устал. Сел на диванчик, скинул сапоги и, не раздеваясь, прилег. Прилег и тут же провалился в глубокий сон.
Снилась Ивану музыка. Грозная. Больно резала по ушам, и непонятно было - где, кто играл?.. Среди музыки вроде как автоматы трещали или пушки ухали.
Сон был странный - без видений. То есть, может, они и были, но их Иван не запомнил. Музыка играла то громче, то тише, а потом загремела так резко, что Иван проснулся. Секунду соображал: где он? И когда сообразил услышал за стеной радио. Репродуктор в коридоре был старый, музыка вырывалась из него с трудом и дребезжала так, словно пустые бидоны везли по булыжникам.