В кабинете, спокойно глядя на ее умело подкрашенное лицо, так и не ставшее мне родным, я сразу приступил к делу:
– Мариша, все, что ты скажешь, я знаю заранее. Поэтому не трать зря времени. Мне некогда объяснять, но, если ты не дашь мне отпуск, придется увольняться – такой случай.
Мариша наморщилась еще сильнее и с видимым усилием, так, что слегка дернулись губы, спросила:
– Кир, неужели ты из-за нее? Ведь на носу день города, сдача закладки Четвертого кольца, праздник 1 сентября? Отдать все Дэну Забродину, чтобы тебя сразу списали? Она хоть понимает, чего это стоит? И кто она тебе? Неужели я для тебя настолько незначима и незначительна, что даже простого правдивого слова не заслуживаю?!
Мариша наклонилась и принялась рыться в сумочке, разыскивая носовой платок. Я не выношу женских слез, не умею ничем утешить плачущую женщину, чувствую себя беспомощным и начинаю злиться.
Я раздраженно протянул ей заготовленное заранее заявление и отчеканил:
– Марина Марковна, подумайте и сообщите мне о вашем решении. Отменить я ничего, к сожалению, не могу. Погибла женщина, которую я любил. Меня просят найти убийцу. И я его, черт побери, найду! Вот и вся правда, а сейчас, извините, мне отчаянно некогда.
Я посмотрел ей в лицо, показавшееся чужим и старым, положил на стол листок и осторожно прикрыл дверь ее просторного кабинета.
Мне отчаянно хотелось увидеть Бесс. К тому же она должна была рассказать мне все подробности и обстоятельства смерти Майки.
Лето в этом году выдалось необычно жарким. Когда я вышел из душного метро на станции «ВДНХ», мне захотелось перелететь на крыльях небольшой путь до прохладного, даже несколько сумрачного, вестибюля «Космоса». Мы уговорились с Бесс встретиться прямо у входа, но вестибюль был пуст, и мне пришлось подойти к смазливой дежурной на ресепшене.
– Да, да, – закивала с дежурной улыбкой белокурая раскрашенная куколка. – Вас, мистер Сотников, действительно ждали.
– А что случилось? Где мисс Сименс? – с подступившей тревогой поинтересовался я.
Девушка, все еще улыбаясь, посмотрела на табло с ключами, сняла один и протянула мне:
– Ей пришлось срочно отъехать. Она просила дождаться ее в номере. Номер триста три, третий этаж, от лифта по коридору налево.
– Как отъехать? – Я постарался взять себя в руки, но, видимо, на моем лице что-то мелькнуло, и куколка, уже без улыбки, заученно повторила:
– Отъехать с сопровождающим. Вы не волнуйтесь, она обещала скоро вернуться. Сказала, что это минутное дело. Просила передать, что только заберет… – куколка чуть помедлила и так же заученно продолжала, глядя в свои записи: – Заберет досье господина Долбина.
– Как?!
– Досье господина Долбина, – куколка подняла на меня глаза с видом примерной ученицы, ожидающей от учителя пятерки. Ничего, кроме как взять ключи и подняться в номер, мне теперь не оставалось.
И только в номере Бесс я обессиленно опустился на диван, уже не борясь с тревогой. Я не знал, что и думать. Девочка никого не знает в Москве! С кем же она согласилась поехать? Почему уехала, не дождавшись меня, даже не предупредив по телефону? А впрочем, кто я такой, чтобы меня предупреждать и со мною советоваться? Может ли она мне доверять и почему она доверилась мужчине, с которым уехала? Откуда он узнал о ней? И какое отношение ко всему этому имеет мой старинный кореш Стас Долбин? Кроме, правда, того, что он был женат на Майке…
В любом случае мне ничего не оставалось, кроме как дожидаться Бесс. К счастью, в номер она с мужчиной как будто не поднималась, так что приготовленные на столе бумаги предназначались для меня. А бумаг – фотографий, журнальных статей, писем, даже заметок, исписанных Майкиным летящим почерком, – было предостаточно. И именно они были сейчас единственным, что могло заставить меня заглушить тревогу и ослушаться внутреннего голоса, призывавшего к немедленным действиям.
Я поудобнее устроился за столом и принялся не спеша раскладывать бумаги в хронологическом порядке.
…И наше прекрасное и ужасное детство заполонило казенный и претенциозный гостиничный номер «Космоса»…
Мы подружились со Стасом и Вэном в первом классе. Наши с Вэном семьи жили тогда на улице Серафимовича, в доме два. В том самом знаменитом трифоновском Доме на набережной, где первые этажи были почти сплошь украшены мемориальными досками и куда в свое время Сталин, «для компактности», заселял семьи правительства и партии. Про себя я всегда называл этот дом «правительственным гетто». Вообще, я чувствовал себя чуждым этим столичным высшим кругам, не любил их и не уважал «коммунистического наследия». Возможно, это было влияние моего отца, вошедшего в элитарную семью матери со стороны и ненадолго и каким-то образом попавшего под каток репрессии. Довольно долго имя его было в нашем доме под большим запретом, и запомнился он мне только благодаря большой фарфоровой статуэтке – пограничнику с собакой, – присланной мне на пятилетие, и после развода длительной болезни матери. Мать я лет до семи почти не видел, в основном навещал ее в больницах, где пахло лекарствами и строго запрещалось шуметь и бегать.
Так что в школу я собирался с большой радостью, надеясь, что там-то уж разверну свою энергию и неуемную, по мнению родных, фантазию.
Школа находилась через дорогу, на набережной, которая тогда называлась набережной имени французского коммуниста Мориса Тореза. Раньше, как говорили, в этом здании был Институт благородных девиц, и школу постоянно грозились закрыть из-за «опасности обрушения». Здание, правда, стоит и до сих пор, но, когда я учился в третьем классе, школу все-таки закрыли и нас перевели в Лаврушинский переулок, рядом с любимой Третьяковкой. И там в пятом классе мы впервые встретили Майку… Впрочем, давайте все по порядку.
Итак… Мы с Вэном жили в Доме на набережной, а Стас с матерью обитал напротив, с другой стороны Каменного моста, в нелепом кургузом желтом доме на перекрестье путей. Дом этот каждый год собирались сносить, но, как и здание нашей первой школы, он здравствует и до сих пор. Причин сдружиться у нас было вполне достаточно.
Во-первых, выражаясь языком собаководов, мы имели «сходство родословных». Со Стасом нас объединяло то, что и его, и меня наши матери растили без отцов, из-за чего даже долгое время были дружны (правда, моя мать всегда держала какую-то невидимую планку повыше головы простоватой и неухоженной Стасовой матери. Зато Стас, в отличие от нас с Вэном, получал от своей матери столько любви и заботы, что и нам двоим, будь мы ему родными, досталось бы с лихвой). А Вэн, Венька Ерохин, хотя и жил в нашем правительственном «курятнике» и даже имел как мать, так и отца, оказался самым обделенным из нас троих (даже четверых, включая Майку), так как ребенком в семье Ерохиных он был приемным, а настоящих своих родителей не знал совсем.
Во-вторых, учились мы все весьма средне, правда, по разным причинам. Долбину и Майке школьные предметы давались с трудом (Майке, как девчонке, – связанные с математикой, а Стасу с его неповоротливыми мозгами – все, где приходилось думать). А мы с Вэном охотно занимались тем, что любили, а именно: историей без заучивания дат, английским без перевода со словарем, литературой не по программе и русским – в плане совместного написания «пиратских рассказов». Все же остальные предметы мы попросту списывали, а при ответах кое-как выкручивались за счет юмора и памяти. В то же время, не желая огорчать родителей, все мы, по идее, нацеливались на вузы, по возможности престижные. Это заставляло нас все-таки дотягивать до приличного и необходимого в то время «среднего балла» аттестатов. А значит, требовало времени и сокращало наши свободные часы, вечно занятые всевозможными проделками и озорством. Здесь мы тоже не доходили до крайности: сдерживала боязнь быть изгнанными из школы – нашей престижной элитарной специализированной английской школы номер девятнадцать, носившей имя совершенно непостижимого для нас, но считавшегося страшно народным Виссариона Григорьевича Белинского. Ни тогда, ни теперь я так и не узнал, какое, собственно, отношение к образованию имел сей, как нас уверяли, «неистовый и передовой» критик, но в 1977 году школа его имени была окончена. Мы покинули ее стены (правда, с неплохими в итоге аттестатами) так естественно, что ни у кого ни разу потом не возникло желания отметить очередную годовщину окончания школы в любезном сердцу кругу одноклассников.
Из десяти проведенных в школе лет мне запомнилось довольно мало. В пятом классе, когда нашу троицу только-только влили в класс, где училась Майка, я украл у учительницы английского игрушку – пупса размером с ладонь в детских одежонках – и собирался подарить Майке, как вдруг пропажа пупса обнаружилась, и мы, все трое, вдохновенно врали, что видели в коридоре какого-то таинственного незнакомца. А когда мне со скандалом пришлось-таки вернуть пупса, Майкина тетка запретила ей даже приближаться к нам.
Из десяти проведенных в школе лет мне запомнилось довольно мало. В пятом классе, когда нашу троицу только-только влили в класс, где училась Майка, я украл у учительницы английского игрушку – пупса размером с ладонь в детских одежонках – и собирался подарить Майке, как вдруг пропажа пупса обнаружилась, и мы, все трое, вдохновенно врали, что видели в коридоре какого-то таинственного незнакомца. А когда мне со скандалом пришлось-таки вернуть пупса, Майкина тетка запретила ей даже приближаться к нам.
В седьмом классе мы на спор все втроем сократили окольный путь до дома, пройдя по Москве-реке напрямик по еще слабому льду поздней осени. Стас провалился, и хотя мы с Венькой не только вытащили его, но и самостоятельно добрались до противоположной пристани и выиграли спор, дома нас ожидал большой скандал, Стас долго болел воспалением легких, а моя мать впервые сама ходила к маме Стаса, умоляя не писать заявление в милицию. В восьмом мы, уже вчетвером, вначале даже с одобрения родителей, увлеклись книгами Брет Гарта и Фенимора Купера, а с ними и североамериканскими индейцами, впервые начали блистать свободными пересказами по-английски «Песни о Гайавате» и с гордостью делали надрезы на руках для братания кровью, даже придумали себе звучные имена. Я назывался Брэйвхарт – Отважное Сердце, Долбин – Вайтмастэнг – Белый Мустанг, а Майке досталось мелодичное имя невесты Чингачгука – Уа-та-Уа – Тише – о, тише! Правда, в итоге в конце восьмого класса все предметы, кроме английского и литературы, мы сдали на позорные тройки, и это окончательно переполнило чашу терпения Майкиной тетки, которая забрала ее из нашей школы и запретила общение с нами окончательно.
Глава 4 Сердца четырех
Было где-то около половины пятого. Я так и сидел у стола, сервированного коньяком и фруктами, не замечая времени, когда из спальни раздался резкий телефонный звонок. Я кинулся к телефону, ударился коленом о вычурную тумбу, схватил трубку, но услышал голос не Майкиной дочери, а дежурной с ресепшена:
– Господин Сотников? Вас просили подождать еще часа три-четыре.
– Кто?! Кто просил? Почему не позвонили мне напрямую?
– Не волнуйтесь. Вас как раз и просили не волноваться. Передали, что мисс Сименс вернется или свяжется с вами в течение указанных часов.
– Благодарю, – хмуро ответил я, понимая, что ничего сверх этого не узнаю. Судя по всему, Бесс звонила не сама. Тогда почему звонивший не представился? Почему она не назвала ему номер моего мобильного телефона? А если полного доверия он не заслуживал, тогда как она могла уйти с ним, не дождавшись меня? При этом не зная никого в Москве? Хотя почему – никого. Кроме меня, она знала и Долбина – ведь она упомянула на ресепшен о его «досье». А раз знала его, значит, знала, как это опасно, ведь Стас давно уже широко известен в особых, узких авторитетных кругах!
Я открыл бутылку коньяка и плеснул на дно одного из двух бокалов. В любом случае Бесс сейчас вряд ли есть на кого надеяться в Москве, кроме меня. По крайне мере, в связи со Стасом. А значит, в оставшиеся три часа мне необходимо взять себя в руки, сосредоточиться и попытаться пройти путь, которым мы пришли к позавчерашней встрече, с самого начала. Пройти для того, чтобы в дальнейшем не совершить никакой ошибки. Ведь искать здесь эту девочку некому. Пока там ее папаша Ричард поинтересуется ею, пока заработает наша неповоротливая правоохранительная система, время будет безнадежно упущено. Поэтому-то, Брэйвхарт, любая мелочь в твоих воспоминаниях поможет понять, кто мог опередить тебя в «страшно важном», как сказала эта девочка, деле. Надо еще понять, как включиться в эту гонку, если не победителем, то хотя бы на равных.
И я продолжил разматывать свой «горестный свиток», который все равно уже не в силах был оставить на полпути.
Итак, я был Отважным Сердцем, Долбин – Белым Мустангом, Майка – красавицей Уа-та-Уа, а Ерохин, конечно же, Зверобоем и Верной Рукой, другом индейцев. Такими мы были в нашей тайной от взрослых самостоятельной жизни.
Я уже упоминал, что нас сближала с самого знакомства известная «неправильность» наших семей. «Неправильными», непривычными были и мы сами.
Недаром я с детства не могу слышать любимое выражение моей матери – «человек не нашего круга». Да, мы были не «их» круга, мы отторгали этот узколобый ханжеский «круг» так же, как и он нас, и мы создали свое собственное нерушимое братство – братство чистых сердец, верности и чести, братство единственной любви и единственной, неповторимой дружбы – таких, о которых мы только читали в любимых книгах и тогда еще наивно надеялись сохранить…
Не удивляйся, читатель, что я замучил тебя отвлеченными материями, так пока и не приступая к главному – к этим фотографиям и бумагам на столе, возле хрустальной вазочки с фруктами, от которых мне даже почудился знакомый Майкин запах – золотисто-зеленой свежескошенной луговой травы.
Не удивляйся и сразу приготовься к тому, что за оставшиеся три часа я так и не притронусь к этим щемящим сердце бумагам. Причину ты узнаешь позже. А пока пройдемся еще немного путями нашей юности – возможно, узнав нас, действующих лиц этого невыдуманного детектива, ты сумеешь быстрее и лучше меня ответить на все запутанные вопросы…
Люди привлекали мое неутомимое внимание с самого детства. Когда мне только исполнилось шесть, в конце лета мы дольше всех задержались с возвращением в Москву из Краскова. Вот тогда мне и взбрело в голову втайне от бабушки попробовать силу своей детской харизмы и самостоятельно найти попутчиков, чтобы вернуться в Москву одному и без денег.
На мой взгляд, предприятие это удалось лучше некуда. Я совершенно беспрепятственно прокрался мимо комендантского домика за ворота, успешно дошел до станции и мгновенно обаял в ожидании электрички маму с дочкой моего возраста, которые довезли меня до самого нашего дома на улице Серафимовича и всю дорогу усердно потчевали очень вкусными крупными вишнями. Я с удовольствием рассказывал душераздирающую историю о том, как преданно ухаживаю за больной бабушкой на даче и самостоятельно доставляю из Москвы нужные лекарства. Возможно, они купили бы даже и сами лекарства, но я соврал, что рецепты хранятся дома, и с благодарностью распрощался с ними. Поздно вечером я явился к испуганной матери и продолжил свое вранье, уверяя, что приехал с бабушкой, что она задержалась и подойдет, но позже…
Правда, радость от собственной храбрости и находчивости продлилась недолго. На следующее же утро мать отпросилась с работы и отвезла меня обратно в Красково, под бдительное бабкино око. И запомнилось мне не сочувствие и жалость к старенькой сухонькой бабке и соседям, которые почти до утра искали меня возле станции и по берегам извилистой речки Пехорки, а довольно неприятное открытие, которое пришлось мне сделать в конечном итоге. Открытие это я сделал чуть позже, когда вместо радости по поводу чудесного спасения мать и бабка принялись обсуждать варианты моего наказания – от запрета на встречи с друзьями до полной изоляции дома и перевода документов в другую школу. И даже не это особенно сразило меня, а то, как во время разговора мать и бабка толкали меня одна к другой, повторяя: «Это же твой сын, ты его и забирай, мне он не нужен!», «Это и твой внук, ты его так воспитала, забирай сама!».
Я, конечно, поверил в свою полную ненужность им и впервые понял, что человек на свете одинок. И что для близких я – только объект постоянных поучений и совсем не похож ни на кого из них, кроме, может быть, таинственного отца, так что имею все шансы вырасти таким же ни на что не способным изгоем. Видимо, поэтому отношение к родным, не исключая матери, так и осталось у меня отчужденным и недоверчивым, совсем не таким, каким оно было, к примеру, у Стаса.
Правда, природного моего интереса к людям это происшествие не убавило. Наоборот, постоянно и строго судимый в собственном семействе, я раз и навсегда избавился от привычки кого-то судить и наставлять. Слава богу, в моей профессии эта привычка совершенно излишняя. Люди не перестают притягивать меня такими, какие они есть, со всеми своими грехами и пороками, без которых они были бы пресны и безлики. Я не навязываю людям себя, напротив, я готов часами выслушивать их исповеди при условии полной искренности. Возможно, именно эта черта во мне и привлекает женщин – мое внимание к их внутреннему миру они принимают за другое чувство, а моя боязнь обидеть их заставляет бесконечно затягивать скучные, однообразные связи…
Что же до тех, кого я действительно любил, – они были со мной так недолго, что даже сейчас мне невыносима мысль, что в реку нашей юности никак нельзя окунуться дважды…
Ладно, пусть хотя бы этот коньяк оживит мою горькую память. Наш союз «сердец четырех» состоял из Стаса, жившего в нелепом домике напротив Дома на набережной, и нас – Веньки, Майки и меня, – отторгнутых узким кругом «правительственных детей», живущих в нашем доме.