— Ты никакого запаха не чувствуешь, нет? — спросил он вдруг.
— Какого-нибудь запаха?
— Да, плохого запаха.
— Нет, не чувствую. — Теперь ее пальцы перебирали нижний край свитера, вытягивая из него пучки ангоры. В груди гулко стучало сердце. — Наверное, это твоя клаустрофобия.
— Наверное.
Но она чувствовала его. Под приятным, щекочущим ноздри ароматом свежих кожаных покрытий и новой обивки был какой-то слабый запашок: едва заметный запах чего-то старого. Просто душок… застоявшийся душок.
— Послушай, можно, я немного опущу окно?
— Если хочешь, — сказала Ли, пытаясь говорить непринужденным голосом. Перед ее мысленным взором предстала фотография из вчерашней утренней газеты, на которой был изображен Шатун Уэлч. Под ней была подпись: ПИТЕР УЭЛЧ, ЖЕРТВА ФАТАЛЬНОГО ДОРОЖНОГО ИНЦИДЕНТА. ПОЛИЦИЯ СЧИТАЕТ ВОЗМОЖНЫМ ПРЕДНАМЕРЕННОЕ УБИЙСТВО.
Хитчхайкер открутил окно на три дюйма, и ворвавшаяся струя холодного воздуха разогнала неприятный запах. Внутри «Макдоналдса» Эрни подошел к кассе и делал заказ. Глядя на него, Ли испытала такое головокружительно двойственное чувство любви и страха, что ее стало мутить от этой тошнотворной смеси — во второй или в третий раз за последнее время она пожалела, что не остановила свой выбор на Дэннисе. На Дэннисе, который казался таким надежным и благоразумным…
Она прогнала прочь эти мысли.
— Только скажи, если будет холодно, — произнес хитчхайкер извиняющимся тоном. — Я знаю, что выгляжу немного странным. — Он вздохнул. — Иногда меня принимают за наркомана.
Появился Эрни с белой сумкой, слегка запорошенный снегом, и сел за руль.
— Здесь холодно, как в морозильнике, — бросил он.
— Извини, друг, — сказал на заднем сиденье хитчхайкер и закрыл окно. Ли ожидала, что запах вернется, но не почувствовала его.
— Это тебе. Ли.
Эрни отдал ей гамбургер, пирожки и маленькую бутылку кока-колы. Себе он взял биг-мак.
— Хочу еще раз поблагодарить тебя, друг, — сказал хитчхайкер. — Можешь высадить меня на углу Кеннеди-драйв и Центрального, если это тебе подходит.
— Прекрасно, — коротко ответил Эрни и тронул машину с места.
Снег летел все быстрее и быстрее, ветер начал завывать между домами. Ли впервые почувствовала, что Кристину стало заносить на дороге, которая была почти пуста. Они были не больше чем в пятнадцати минутах от дома.
Запах улетучился, и к Ли вернулся аппетит. Она жадно набросилась на гамбургер, отпила глоток кока-колы и вытерла губы тыльной стороной ладони. Слева показался военный мемориал, стоявший на пересечении Кеннеди-драйв и Центрального шоссе, и Эрни притормозил, нажимая на педаль осторожно, чтобы Кристина не скользила.
— Приятного уик-энда, — сказал Эрни. Его голос прозвучал почти как обычно. Ли с удивлением подумала, что, может быть, для этого ему нужно было просто утолить голод.
— Того же и вам обоим, — ответил хитчхайкер. — И веселого Рождества.
— Тебе тоже, — сказала Ли. Она откусила еще один кусок гамбургера, прожевала, проглотила… и почувствовала, что он застрял у нее посреди горла. Внезапно она не смогла дышать.
Хитчхайкер выбирался наружу. Громко и долго открывалась дверь. Щелчок замка прозвучал, как удар упавшей водосточной трубы. Звук ветра был похож на фабричный гудок.
(Я знаю, что глупо, но я не могу дышать)
«Я задыхаюсь!» — хотела она крикнуть, но смогла издать только слабый, свистящий звук и поняла, что шум ветра заглушил его. Она схватилась за горло и почувствовала, как оно судорожно забилось в ее руках. Ни стона, ни дыхания
(Эрни, я не могу)
не было, и она могла ощутить его — теплый, липкий комок теста и мяса. Она попробовала избавиться от него кашлем, но кашель не получался. Огни приборной панели, зеленые, круглые
(как у кошки, кошачьи глаза, о Господи, я не могу ДЫШАТЬ)
смотрели на нее…
(Господи, я не могу ДЫШАТЬ, не могу ДЫШАТЬ, не могу)
Ее грудная клетка начала лихорадочно сжиматься и разжиматься, тщетно пытаясь вобрать воздух. Она снова попробовала кашлянуть, но у нее ничего не вышло. Теперь шум ветра был больше, чем весь мир, громче, чем любой звук, который она когда-либо слышала. И Эрни наконец начал отворачиваться от хитчхайкера, чтобы посмотреть на нее; он медленно поворачивался, его глаза почти комически расширялись; и даже его голос казался слишком громким, похожим на гром, на голос Зевса, обращающегося к смертному с нависшего над ним грозового облака:
— ЛИ… Ты КАК… ЧТО ЗА ЧЕРТ? ОНА ЗАДЫХАЕТСЯ! О БОЖЕ, ОНА…
Он медленно потянулся к ней, а потом отдернул руки назад, парализованный паникой.
(Ох, помоги мне, помоги мне ради Бога, сделай что-нибудь, я умираю, я задыхаюсь из-за «Макдоналдса» и гамбургера, почему ты НЕ ПОМОЖЕШЬ МНЕ?)
И, конечно, она знала почему: он отступил потому, что Кристина не хотела, чтобы он помогал ей, таким способом Кристина избавлялась от нее, таким способом Кристина избавлялась и от других женщин, ее соперниц, и сейчас огни на приборной панели на самом деле были глазами, огромными круглыми безжалостными глазами, смотревшими, как она задыхается, глазами, которые она могла видеть только через мутную пелену, все плотней застилавшую ей глаза, пока
(мама, мамочка, вот так я умираю, и ОНА ВИДИТ МЕНЯ. ОНА ЖИВАЯ. ЖИВАЯ, ЖИВАЯ. О МАМА. ГОСПОДИ. КРИСТИНА ЖИВАЯ)
Эрни снова тянулся к ней. Она скорчилась на сиденье, ее грудь судорожно сжималась, а руки намертво вцепились в горло. Ее глаза вылезали из орбит. Ее губы посинели. Эрни безуспешно колотил ее по спине и что-то орал. Он схватил ее за плечо, явно намереваясь вытолкнуть из машины, а потом внезапно содрогнулся и замер, держась за поясницу.
Ли крутилась и корчилась. Ком в ее горле вырастал и вырастал. Она снова попыталась откашляться, уже слабее. Ком не сдвинулся с места. Теперь свист ветра начинал стихать, ее потребность в воздухе уже не была такой необходимой, как раньше. Может быть, она умирала, но ей вдруг это показалось не таким страшным. Ничего не было так страшно, как те зеленые глаза, смотревшие на нее с приборной панели. Они сияли ненавистью и торжествовали победу.
(О мой Бог, я всем сердцем жалею, что тебя обидела, что обидела, это мое, мое)
Эрни дотянулся до нее с водительского сиденья. Внезапно дверца рядом с Ли распахнулась, и она повалилась в колючий холод. Воздух придал ей немного сил, заставил поверить в то, как важно было бороться за дыхание, но препятствие не сдвигалось… просто не сдвигалось.
Откуда-то издалека прогремел голос Эрни, голос Зевса: «ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ? УБЕРИ РУКИ ОТ НЕЕ!»
Она в чьих-то руках. В сильных руках. Ветер. Снег кружащийся перед глазами.
(О мой Бог, услышь меня, грешницу; это мое раскаяние, я всем сердцем сожалею, что оскорбила тебя! OX! AAA! что ты делаешь, ты сломаешь мне ребра, что ты делаешь, что?)
И вдруг пара чьих-то сильных рук соединилась у нее под грудью, как раз в выемке солнечного сплетения. И вдруг один большой палец, большой палец хитчхайкера, сигнализирующего на дороге, только один большой палец резко и больно надавил на ее грудную кость. В то же время руки грубо и сильно сжали ее. Ей показалось, будто ее схватили
(Ох-х-х-х-х-х ты сломаешь мне РЕБРА!)
гигантские медвежьи лапы. Диафрагма точно взорвалась, и что-то с силой снаряда вылетело у нее изо рта. Оно упало в снег: мокрый комок теста и мяса.
— Отпусти ее! — прокричал Эрни и метнулся к заднему крылу, возле которого хитчхайкер держал тело Ли, обмякшее и похожее на марионетку величиной в человеческий рост. — Отпусти, ты убьешь ее!
Ли стала мучительно вздыхать. Вместе с холодным чудесным воздухом в ее горло и легкие хлынули потоки огня. Она смутно понимала, что рыдает.
Грубое медвежье объятие ослабло, и руки отпустили ее.
— Ты в порядке, девочка? Ты в…
Очутившись позади нее, Эрни схватил хитчхайкера. Тот, с развевающимися на ветру черными длинными волосами, повернулся к нему, и Эрни ударил его в лицо. Хитчхайкер пошатнулся, не устоял на ногах и упал спиной на снег.
Эрни наступал на него со сжатыми кулаками.
Она еще раз судорожно вздохнула — как будто нож вонзился в ее грудь — и простонала:
— Что ты делаешь, Эрни? Остановись!
Он оторопело повернулся к ней:
— А? Ли?
— Он спас мне жизнь, зачем ты бьешь его?
Усилие было слишком большим, и перед ее глазами снова закружились черные точки.
Она могла опереться на машину, но не хотела подходить к ней близко, не желала прикасаться к ней. Приборная панель. Что-то недавно происходило с приборными стеклами на панели. Что-то неладное,
(глаза… они превратились в глаза)
о чем она не хотела думать.
Вместо этого она проковыляла к фонарному столбу и обхватила его, как пьяная, прислонившись к нему щекой. Ласковая рука обняла ее талию.
(глаза… они превратились в глаза)
о чем она не хотела думать.
Вместо этого она проковыляла к фонарному столбу и обхватила его, как пьяная, прислонившись к нему щекой. Ласковая рука обняла ее талию.
— Ли… дорогая, ты в порядке?
Она с трудом повернула голову и увидела его жалкое, испуганное лицо. Она разразилась слезами.
Хитчхайкер неуверенными шагами подошел к ним, вытирая рукавом окровавленный рот.
— Спасибо тебе, — всхлипывая, мучительно выдавила из себя она. Боль постепенно начала утихать, холодный ветер остужал разгоряченное лицо Ли. — Я задыхалась. Наверное… наверное, я бы умерла, если бы ты не…
Слишком много усилий. Снова черные точки, снова жуткое завывание ветра, поглотившего все остальные звуки. Она уронила голову на грудь, пережидая.
— Это метод Хаймлиша, — сказал хитчхайкер. — Ему обучают всех, кто работает в кафетерии. В школе. Заставляют тренироваться на резиновой кукле. И ты тренируешься, но не имеешь никакого понятия, подействует он на живом человеке или нет. — Его голос дрожал, то и дело перескакивая на фальцет, как у подростка в переходном возрасте. Он как будто готов был расплакаться или рассмеяться — непонятно, что было ближе — и даже в рассеянном свете и в густом снегопаде Ли могла видеть, каким бледным было его лицо. — Я никогда не думал, что мне придется воспользоваться им. Оказывается, действует. Видела, как вылетел этот проклятый кусок мяса? — Хитчхайкер вытер губы рукой и глянул на узкую полоску крови, оставшуюся на ладони.
— Извини, я ударил тебя, — сказал Эрни. Он был готов расплакаться. — Я просто… просто…
— Конечно, друг, я понимаю. — Парень похлопал его по плечу. — Я не обижаюсь. Девочка, ты в порядке?
— Да, — проговорила Ли. Только сейчас к ней вернулось дыхание. Гулко стучало сердце. Ноги почти не слушались; они были как ватные. «Мой Бог, — подумала она. — Я могла быть уже мертвой. Если бы мы не подобрали этого парня, а мы едва не…»
У нее мелькнула мысль, что ей повезло. Она снова начала терять силы, а из глаз хлынули новые потоки слез. Когда Эрни повел ее обратно к машине, она пошла, опустив голову ему на плечо.
— Ну, — неуверенно произнес хитчхайкер, — мне пора.
— Подожди, — сказала Ли. — Как тебя зовут? Ты спас мне жизнь, я хочу знать, как тебя зовут.
— Барри Готфрид, — сказал хитчхайкер. — К вашим услугам. — Правой рукой он приподнял воображаемую шляпу.
— Ли Кэйбот, — проговорила она. — А он — Эрни Каннингейм. Спасибо тебе еще раз.
— От меня тоже, — добавил Эрни, но она не услышала в его голосе настоящей благодарности — только замешательство. Он усадил ее в машину, и внезапно на Ли обрушился запах: на этот раз не просто душок, не запашок откуда-то снизу. Ли обуяло запахом гнили и разложения, едким и ядовитым. Она всем телом ощутила страх и подумала:
«Вот он, запах ее ярости».
Весь мир начал рассыпаться перед ее глазами. Она перегнулась через порог машины и повалилась в снег.
Затем все стало серым.
— Ты уверена, что с тобой все в порядке? — в который раз спрашивал ее Эрни.
К своему облегчению. Ли подумала, что это был один из последних его вопросов. Она чувствовала себя очень, очень уставшей. У нее не затихала тупая боль в груди и в висках.
— Да, в полном порядке.
— Хорошо. Хорошо.
Он сделал нерешительное движение, как будто собирался уйти, но не был уверен, что это будет правильно. Они стояли перед домом Кэйботов. Продолговатые пятна желтого света из окон падали на свежий снег. Кристина застыла у обочины, с включенными красными огнями и мотором, работающим на холостом ходу.
— Как ты меня испугала, когда так побледнела. — сказал Эрни.
— Я не побледнела… я просто умирала.
— Да, испугала меня. Ты ведь знаешь, я люблю тебя.
Она мрачно посмотрела на него.
— Это правда?
— Конечно, правда! Ли, ты ведь знаешь!
Она вобрала в легкие побольше воздуха. У нее не было сил, но нужно было кое-что сказать — сказать прямо сейчас. Если она не скажет сейчас, то утром ее слова покажутся смехотворными, а может быть, более чем смехотворными: утром ее мысли могут выглядеть просто безумными. Запах, который возникает и исчезает, как смердящее зловоние в готических романах? Приборы на панели, превращающиеся в глаза? Или самая бредовая затея — идея о том, что машина пыталась убить ее?
К завтрашнему дню у нее останется только тупая боль в груди и смутное воспоминание о том, что она чуть-чуть не задохнулась. Чуть-чуть… ведь в конце концов ничего не случилось.
Не считая того, что все это было на самом деле и Эрни это знал — да, знал какой-то частью своего сознания — и об этом нужно было говорить сейчас.
— Да, я думаю, ты любишь меня, — медленно проговорила она. Затем в упор взглянула на него. — Но в твоей машине я больше никуда не поеду. И если ты вправду любишь меня, то избавишься от нее.
Изумленное выражение на его лице было так неподдельно, что ей захотелось ударить его.
— Что — о чем ты говоришь, Ли?
Но от чего так внезапно появилось у него это выражение — от изумления ли? Или от понимания своей вины?
— Ты слышал. Я не думаю, что ты избавишься от нее — не знаю, можешь ли ты вообще что-нибудь, — но если ты, Эрни, захочешь куда-нибудь поехать со мной, то мы поедем на автобусе. Или потопаем пешком. Или полетим. Но я уже никогда не сяду в твою машину. Этот трюк смертелен.
Все. Она сказала.
Изумленное выражение на его лице начало превращаться в озлобленное — к его необузданной, слепой злобе она уже почти привыкла. В последнее время он выходил из себя по любому пустяку — женщина ли переходила через проезжую часть на желтый свет, полицейский ли перекрывал движение как раз перед ним, — но сейчас она вдруг со всей ясностью поняла, что его злоба, такая яростная и несвойственная характеру Эрни, всегда ассоциировалась у нее с машиной. С Кристиной.
— Если любишь меня, то избавишься от нее, — повторил он. — Знаешь, кто так говорит?
— Нет, Эрни.
— Моя мать, вот кто так говорит.
— Извини меня.
Она не поддалась; ей хотелось ответить какой-нибудь резкостью, и ей хотелось прекратить разговор, уйдя домой. Она могла сделать и то и другое, если бы не испытывала никаких чувств к нему. Но ее первоначальное впечатление — что под внешней застенчивостью Эрни Каннингейм был отзывчив и добр (как, может быть, и сексуален) — не претерпело больших изменений. Дело было в машине, вот и все. Вот что производило изменения. Такие же, как у сильного и умного человека, попавшего под воздействие сильного и опасного наркотика.
Эрни провел ладонью по волосам, что бывало, когда он впадал в ярость.
— В машине у тебя был приступ удушья, и я понимаю, что он тебя не привел в восторг. Но это был всего лишь гамбургер, Ли, и ничего больше. Или то, что ты, может быть, попыталась заговорить, когда жевала, или кусок попал не в то горло. С таким же успехом ты можешь обвинять Рональда Макдоналда. Каждый человек может подавиться во время еды. При чем здесь моя машина?
Да, все это звучало очень убедительно. Так все и было. Не считая того, что что-то происходило за серыми глазами Эрни. Он не лгал, но… не был ли он чересчур рассудителен? Не мог ли он сознательно избегать всей правды?
— Эрни, — проговорила она. — Я устала, у меня болит грудь, у меня раскалывается голова, и, кажется, сил у меня хватит только на то, чтобы сказать тебе одну вещь. Ты будешь слушать?
— Если это касается Кристины, то ты зря сотрясаешь воздух, — сказал он, и на его лице появилось выражение ослиного упрямства. — Сумасшествие — обвинять ее, ведь ты сама знаешь.
— Да, знаю, что это сумасшествие и что я даром сотрясаю воздух, — сказала Ли. — Но все-таки прошу тебя выслушать.
— Я слушаю.
Она глубоко вздохнула, не обращая внимания на боль в груди. Ее взгляд остановился на Кристине, из выхлопных труб которой струился чуть заметный дымок, смешивавшийся с хлопьями снега.
— Когда я подавилась… когда давилась… приборная панель… на ней изменились огни. Они изменились. Они… нет, я всего не скажу, но они были похожи на глаза.
Он холодно рассмеялся. В окне дома отдернулись занавески, кто-то выглянул, и занавеска опустилась на прежнее место.
— Если бы не этот хитчхайкер… Готфрид… если бы его там не было, я бы умерла, Эрни. Я бы умерла. Она пристально посмотрела в его глаза и решилась на все. — Один раз. — сказала она себе. — Только один раз я должна сказать это. — Ты говорил, что первые три школьных года работал в кафетерии. Там на двери в кухню я видела плакат, объясняющий метод Хаймлиша. Наверняка ты его тоже видел. Но ты не попробовал этот метод на мне, Эрни. Ты собирался хлопать меня по спине. Таким способом спасти человека невозможно. В Массачусетсе я подрабатывала в ресторане, и первой вещью, которой меня научили, еще до метода Хаймлиша, была та, что хлопать жертву удушья по спине бесполезно.