Сквозь мощный рокот двигателя до меня доносятся какие-то слова. Я догадываюсь, что на машине стоит новый глушитель.
Странно, что я слышу чей-то шепот, — за рулем никого нет:
— Ну, приятель. Давай прокатимся. Давай отправимся в путь.
Я трясу головой. Я не хочу туда. Мне страшно оказаться внутри. Я не хочу никуда ехать. Вдруг мотор начинает работать рывками — то громче, то тише, — и с каждым рывком Кристина понемногу приближается ко мне, как разъяренная собака на слабой привязи… Я хочу убежать… но мои ноги словно приросли к бетонному порогу гаража.
— Давай попробуем, приятель.
Прежде чем я успеваю ответить или даже подумать об ответе, раздается страшный визг резины по бетону, и Кристина бросается на меня — из ее радиатора доносится рев, как, из полной хромированных зубов открытой пасти, а передние фары горят, как глаза.
Я проснулся от собственного крика, испуганный звуком своего голоса, кромешной темнотой, а еще больше — глухим стуком босых ног по полу. Оба моих кулака сжимали скомканную простыню. Я только что схватил ее; она лежала скрученной посреди постели. Мое тело было липким от пота.
— Что это было? — прокричала снизу Элли, сама перепуганная.
Зажегся свет, и я увидел отца и мать, наспех набросивших на себя купальные халаты.
— Милый, что случилось? — спросила мама. Ее глаза были широко раскрыты от страха. Я не мог припомнить, когда она в последний раз называла меня «милый». Когда мне было четырнадцать? Двенадцать? Или десять? Не знаю.
— Дэннис? — спросил отец. За их спинами появилась Эллани, она дрожала от страха.
— Идите спать, — сказал я. — Мне приснился сон, вот и все. Правда, все.
— Похоже, ты увидел настоящий фильм ужасов, — с трудом выговорила Эллани. — Дэннис, что это было?
— Мне приснилось, что ты вышла замуж за Милтона Додда и он поселился в нашем доме, — ответил я.
— Не смейся над сестрой, Дэннис, — сказала мама. — Что это было?
— Не помню, — сказал я.
Внезапно я заметил, что простыня была в чем-то выпачкана и что в одном месте к ней пристал небольшой клочок темной шерсти. Я спешно попытался вспомнить, что со мной случилось, заранее обвиняя себя в мастурбации, в разных детских неожиданностях и Бог знает в чем еще. Полная потеря памяти. В первые одну-две секунды я даже не мог ясно понять, был ли я уже большой или еще маленький — для меня существовало только воспоминание о темноте и грязной машине, рывками надвигающейся на меня, дрожащей капотом и блестящей радиаторной решеткой, точно стальными зубами…
«Давай попробуем, приятель». Рука моей матери, прохладная и сухая, опустилась на мой лоб.
— Все в порядке, ма, — сказал я, — Ничего не произошло. Просто ночной кошмар.
— Но ты не помнишь…
— Нет. Теперь все прошло.
— Я очень испугалась, — сказала она и чуть заметно улыбнулась. — Думаю, ты не поймешь, что такое страх, пока твой ребенок не закричит в темноте.
— Не надо, не говори об этом, — сказала Эллани.
— А ты иди ложись в постель, маленькая, — попросил ее отец.
Она ушла с недовольным видом. Может быть, она впервые поборола испуг, владевший ею сначала, и надеялась, что я упаду в обморок или начну биться в истерике. Тогда завтра она бы с большим удовольствием примеривала новый бюстгальтер после утреннего душа.
— Ты правда в порядке? — спросила мама.
— В полном порядке, — ответил я.
— Ну вот и хорошо, — сказала она. — Пусть горит свет. Иногда это помогает.
И в последний раз бросив сомнительный взгляд на отца, она вышла из спальни. Мне стало немного любопытно — были ли у нее когда-нибудь ночные кошмары. Я подумал, что если они и были, то вряд ли попали бы в «Рассказы о Любви и Красоте».
Отец присел на край постели…
— Ты правда не помнишь, что это было?
Я покачал головой.
— Ты слишком громко кричал, Дэннис. — Его глаза спрашивали: мог ли я сказать что-нибудь такое, о чем ему следовало бы знать?
И я почти рассказал ему — о машине Эрни, об этой Королеве Ржавчины, старой, безобразной и проклинаемой мною. Я почти рассказал о ней. Но что-то встало у меня поперек горла, как будто я собирался предать своего друга Эрни. Старого доброго Эрни, которого Бог ради собственного развлечения решил посватать с этой отвратительной и жуткой штуковиной.
— Ну хорошо, — сказал он и поцеловал меня в щеку.
Моя кожа ощутила его щетину, выросшую всего за одну ночь, я почувствовал его запах и его любовь. Я крепко обнял его, и он ответил мне тем же.
* * *Они все ушли, а я остался лежать, не выключив настольной лампы. Я боялся снова заснуть и, взяв книгу, приготовился читать лежа. Я решил, что не засну, а буду читать до утра, может быть — до обеда, когда по телевизору начнут показывать матч с Филадельфией. Думая об этом, я заснул и проснулся на следующее утро. Рядом со мной лежала нераскрытая книга.
8. ПЕРВЫЕ ПЕРЕМЕНЫ
Я думал, что Эрни появится в ту субботу, и поэтому тщательно прибрался вокруг дома — подмел газон, вычистил гараж, даже вымыл все три машины. Моя мать с изумлением наблюдала за этими небывалыми стараниями, а после ленча заметила, что ночные кошмары идут мне на пользу.
Я не хотел звонить Эрни домой, потому что хорошо помнил, чем закончился прошлый визит туда, но, когда по телевизору началось шоу перед игрой, все-таки набрался храбрости и позвонил. Ответила Регина, и, хотя она ни словом не обмолвилась о том происшествии, мне показалось, что в ее голосе появились новые, гораздо более холодные нотки. Я сразу погрустнел. Ее сына обольстила потасканная старая шлюха по имени Кристина, а старому дружку Дэннису приходилось быть сообщником. Может, даже сводником. Регина сказала, что Эрни нет дома. Он поехал в гараж Дарнелла. Он отправился туда в девять часов утра.
— Вот как? — неубедительно удивился я. — Извините, я не знал.
Это прозвучало как ложь. Больше того, в этом чувствовалась ложь.
— Не знал? — совсем холодно переспросила Регина. — До свидания, Дэннис.
Телефонная трубка умерла в моей руке. Некоторое время я смотрел на нее, а потом повесил на рычаг.
Папа в своих лиловых бермудах и тапочках на босу ногу сидел перед телевизором. У Филадельфии был хороший день — Атланта явно терпела поражение. Мама ушла на встречу с приятельницами по писательским курсам. Эллани с утра пропадала в своей компании. В доме было тихо и спокойно; за окном солнце играло в прятки с несколькими безупречно белыми облачками. Папа предложил мне пива, что делал лишь в исключительно благодушном настроении.
Но суббота была безнадежно испорчена. Не глядя на телевизор и не притрагиваясь к банке «Строха», я думал об Эрни, копавшемся в маслянистой тени гаража Уилла Дарнелла и заигрывавшем с этой опустошенной ржавой консервной банкой, покуда вокруг него суетились и кричали люди, лязгали инструменты, трещали сварочные аппараты и визжали электродрели. Я слышал скрипучий голос Уилла Дарнелла и его астматический кашель.
Черт побери, неужели я ревновал? Могло ли это быть?
Когда мяч подали в седьмой раз, я встал и пошел к дверям.
— Ты куда собрался? — спросил отец. И в самом деле, куда я собрался? Туда? Хлопотать вокруг него и выслушивать издевки Уилла Дарнелла? Напрашиваться на новые унижения? Ну нет. На фиг. Эрни был уже большим мальчиком.
— Никуда, — сказал я. В ящике для хлеба я нашел пакет хрустящего картофеля и распечатал, хотя знал, что случится с Эллани, когда она обнаружит пропажу во время субботнего рок-концерта. — Вообще никуда.
Я вернулся в общую комнату и стал пить пиво, заедая картофелем. Мы с отцом досмотрели матч, в котором Филадельфия наголову разбила Атланту (даже сейчас слышу счастливый голос отца: «Они сделали их, Дэннис. Они все-таки утерли им нос.»), и я уже совсем не думал об Эрни Каннингейме.
Почти совсем.
* * *Он появился на следующий день, когда мы с Эллани играли в крокет на лужайке позади дома. Эллани то и дело раздражалась и обвиняла меня в жульничестве. Она всегда принимала сердитый вид, когда у нее были «периоды». Она очень гордилась ими. За четырнадцать месяцев только один проходил у нее нормально.
— Эй — крикнул Эрни, показавшись из-за угла дома. — Вот так сцена! Злодей из Черной Лагуны и Невеста Франкенштейна, или Дэннис и Эллани отдыхают.
— Не понял, ты о чем? — спросил я. — Бери молоток.
— Я не играю, — сказала Эллани, отбрасывая свой молоток. — Он жульничает еще больше, чем ты.
Она ушла, не глядя на нас. У Эрни было хорошее настроение, но он не хотел играть в крокет, и мы уселись в садовые кресла, стоявшие на краю лужайки. Из-под дома вылез наш кот, Джей Хоукинс, преемник Капитана Бифхарта, вероятно, охотившийся на какого-нибудь небольшого бурундучка. Его янтарно-зеленые глаза блестели даже при пасмурном послеполуденном свете.
— Я думал, ты придешь на вчерашнюю игру, — сказал я. — Матч был неплох.
— Я был у Дарнелла, — ответил он. — Но все равно слушал по радио. — Он повысил голос и довольно хорошо сымитировал интонации моего отца:
— Они сделали их, Дэннис. Они утерли им нос.
Я улыбнулся и кивнул. В тот день он выглядел как-то иначе, чем прежде. Мне он показался усталым — под глазами были круги, — но довольным собой. Я заметил, что цветение на его лице несколько поубавилось. На работе он почти все время находился на солнце и поэтому пил слишком много кока-колы, хотя знал, что ему это противопоказано. Проблемы с его кожей не возникали периодически, как у большинства подростков, а носили постоянный характер, потому что ее состояние было или плохим, или очень плохим.
А может быть, во всем был виноват тусклый свет того пасмурного дня.
— Много успел сделать? — спросил я.
— Не очень. Сменил масло. Еще раз посмотрел поршни. Они в порядке, Дэннис. Просто Лебэй или кто-то другой не поставил втулку на место, вот и все. Поэтому выливалось масло. Хорошо еще, что цилиндры не лопнули, когда я в пятницу ехал на ней.
— Ты оплатил стоянку в гараже? По-моему, тебе нужно сразу отложить деньги на нее.
Он посмотрел в сторону.
— С этим не будет проблем, — сказал он, но в его голосе прозвучала какая-то неуверенность. — Я выполню два-три поручения для мистера Дарнелла.
Я открыл рот, чтобы спросить, какие именно поручения дал ему Дарнелл, но потом решил, что не хочу о них слышать. Могло быть, что эти поручения были не опасней, чем просьба сбегать в магазинчик Шриммера и принести кофе для завсегдатаев Уилла или подготовить старые запчасти к продаже. И во всяком случае, я не желал впутываться в отношения Эрни с Кристиной, а они включали и то, как он устроился в гараже Дарнелла.
Было еще кое-что — чувство оставленности. Тогда я не мог или не хотел осознавать его. Сейчас бы я сказал, что точно так же вы себя ощущаете, когда ваш друг влюбляется и женится на какой-нибудь порядочной стерве. Вы ее не переносите, и в девяноста девяти случаях из ста она не переносит вас, поэтому вы просто закрываете дверь в эту комнату вашей дружбы. Когда дело сделано, то либо вы оставляете эту тему… либо ваш друг оставляет вас — не без одобрения его стервы.
— Пошли в кино, — вдруг предложил Эрни.
— А что там идет?
— Какой-то боевик о мастерах кунг-фу — помнишь, как они? Хиии-йа! — Он притворился, что хочет продемонстрировать смертельный прием каратэ на Джее Хоукинсе, и тот бросился бежать, как от выстрела.
— Очень похоже. С Брюсом Ли?
— Не, там какой-то другой парень.
— А как называется?
— Не помню. То ли «Бешеный кулак», то ли «Рука смерти». А может, «Яростные гениталии». Не помню. Ну так как? Потом мы расскажем о нем Элли, и ее стошнит.
— Ладно, — сказал я, — если билет будет стоить не дороже доллара.
— До трех часов не будет.
— Тогда пошли.
Мы пошли. Фильм оказался совсем недурным, с Чаком Норрисом в главной роли. А в понедельник мы опять работали на строительстве шоссе между штатами. Я забыл о своем сне. Мало-помалу я заметил, что стал реже видеться с Эрни; это походило на новые взаимоотношения с другом, который только что женился. Кроме того, именно тогда я познакомился с одной жизнерадостной особой. Мои дела шли так хорошо, что однажды вечером я привел ее домой, от внутренней приподнятости едва передвигая ноги.
А тем временем Эрни почти все вечера проводил у Дарнелла.
9. БАДДИ РЕППЕРТОН
Нашей последней полной рабочей неделей была неделя перед Днем труда. В ее первое утро я подъехал к дому Эрни, чтобы забрать его, и он вышел с большим темно-лиловым синяком под глазом и красной царапиной на лбу.
— Что с тобой?
— Не хочу говорить, — угрюмо ответил он. — Мне пришлось объясниться с родителями, и я чуть не сдох. — Он швырнул пакет с ленчем на заднее сиденье и погрузился в тяжелое молчание, которое продолжалось всю дорогу на стройку. Там некоторые ребята посмеивались над его синяком, но он только пожимал плечами.
По пути домой я ничего не выпытывал, а просто слушал радио и предавался своим мыслям. И я мог бы вообще не знать этой истории, если бы перед поворотом на Мэйн-стрит меня не подстерег тот жирный ирландский эмигрантишка по имени Джино.
В ту пору Джино всегда подстерегал меня — он мог проникнуть в машину даже через закрытое окно и спустя несколько секунд затащить в свое заведение. «Лучшая итальянская пицца» (так оно называлось) находилась на углу Мэйн-стрит и Бэйзн-драйв, и, едва завидя вывеску с трилистником вместо точки над «i», я чувствовал, что нападение совершается снова. В тот вечер моя мама собиралась пойти на свои курсы, и, значит, горячего ужина дома могло не быть. Подобная перспектива меня не радовала. Ни я, ни мой отец не умели готовить, а Элли скорее согласилась бы застрелиться, чем подойти к плите.
— Давай купим пиццу, — сказал я, заруливая на стоянку Джино. — Что ты на это скажешь? Большую, жирную и с запахом, как из подмышек.
— Ради Иисуса! Только не это, Дэннис!
— Из чистых подмышек, — поправился я. — Ну давай.
— У меня мало денег, — умоляюще проговорил Эрни.
— Я куплю. Могу даже прибавить анчоусов на твою долю.
— Дэннис, я не…
— И пепси, — сказал я.
— Пепси мне вредно. Ты знаешь.
— Ну знаю. Большую пепси, Эрни. Его серые глаза вспыхнули в первый раз за этот день.
— Большую пепси, — повторил он как эхо. — Подумай, о чем ты говоришь. Ты злодей, Дэннис. Правда.
— Две, если хочешь, — продолжал я. Мне нравилось чувствовать себя злодеем.
— Две! — воскликнул он и хлопнул меня по плечу. — Две пепси, Дэннис! — Он застучал ногами по полу и закричал во все горло:
— Две! Быстро! Две пепси!
Я так расхохотался, что чуть не врезался в борт угольного ящика, а когда мы вылезали из машины, мне пришла в голову мысль купить ему пару содовых. «Почему бы нет?» — подумал я. Он явно воздерживался от них в последнее время. Небольшое улучшение его кожи, которое я заметил в то пасмурное воскресенье две недели назад, теперь стало очевидным при любом свете. Конечно, у него было еще много прыщей и нарывов, но они — простите, я должен это сказать — уже не сочились гноем. Он и в других отношениях выглядел гораздо лучше. От работы под палящим летним солнцем он загорел и был в такой физической форме, какой не знал никогда прежде. Поэтому я решил, что он заслужил свою пепси. Победителя украшают награды.
У Джино всем заправлял неплохой малый, итальянец по имени Пэт Донахью. Он суетился вокруг кассового аппарата с отчетливой наклейкой «Ирландская мафия», колдовал над патефоном-автоматом, разносил зеленое пиво в День Святого Патрика (семнадцатого марта вы не могли даже близко подойти к Джино, потому что у него беспрерывно крутилась пластинка с записью «Когда смеются глаза у ирландцев» в исполнении Розмари Клуни) и носил черный котелок, который обычно напяливал на самый затылок.
Этот патефон, хрипатый от рождения «Бурлитцер», достался Пэту в наследство от сороковых годов, и все диски были доисторического образца. Вероятно, в Америке не нашлось бы второй такой рухляди. В те редкие дни, когда я накуривался какой-нибудь дряни, меня посещали видения, будто я заказываю у Джина три-четыре пиццы, велю Пэту Донахью принести кварту пепси и, сидя за стаканом, слушаю патефон-автомат, из рупора которого доносятся хиты «Бич бойз» или «Роллинг стоунз».
Мы устроились в углу и попросили приготовить три пиццы. Дожидаясь их, я стал рассматривать людей, то и дело заходивших в пиццерию.
— Дэннис, ты знаешь Бадди Реппертона? — вдруг спросил меня Эрни. Как раз принесли пиццу.
— Бадди, как ты говоришь?
— Реппертон.
Имя и фамилия были мне известны. Усердно работая над пиццей, я стал примерять к ним всевозможные лица. Одно из них оказалось впору. Оно мне напоминало о школьной вечеринке, состоявшейся приблизительно полгода назад. У музыкантов был перерыв, и я стал в очередь за прохладительными напитками. Реппертон толкнул меня и сказал, что моя содовая может подождать, пока не освежились старшеклассники. Он был второгодником, здоровым бугаем с квадратной челюстью, комком слипшихся черных волос и маленькими глазками, посаженными слишком близко друг от друга. Эти глазки были не совсем тупыми: в них таилась малоприятная сообразительность. Он был одним из тех парней, которые большую часть школьного времени проводили в местах для курения.
Я высказал еретическое мнение о том, что разница между старшим и средним классами не имеет никакого отношения к очереди за прохладительными напитками. Реппертон пригласил меня выйти вместе с ним. Очередь сразу же перестроилась и образовала несколько настороженных кружков, которые так часто предшествуют всеобщей свалке.