А Хрущев собрал тайное заседание Верховного Суда, на котором лично присутствовал, но результат заседания Арнольд обещал Хрущёву сохранить в тайне и сдержал своё слово. Несмотря даже на то, что в этот день все улицы и переезды, прилегающие к его дому, были забиты автомобилями с дипломатическими номерами - это съехались знакомые корреспонденты Арнольда из крупнейших мировых газет. Держа слово, Арнольд ничего не сказал им, но они все вытащили свои западные виски, шампанское, водку и коньяк, поставили все это на капоты своих машин и принялись пить в честь Арнольда. Выпито было столько, что соседка Нюра на следующий день сдала три корзины бутылок. Очевидно, в их приёмном пункте стеклотары, завистливо подумал я, принимали иностранные бутылки.
Апофеоз, естественно, настал, когда Арнольд подал заявление о выезде в Израиль. Всем уже ясно, что такого человека выпускать было нельзя (я упустил ещё такие мелочи, как многолетние интимные разговоры с Паустовским, домашние полемики с Эренбургом, гостевания на даче у Чуковского). Сперва его забрали в ту же самую больницу Кащенко. Насильно сделали 18 уколов и отправили в изолятор возле котельной. Там его ремнями пристегнули к койке и три недели не пускали в туалет. "Кормили через зонд, пища была сильно пересолена". Круглые сутки "горел яркий неоновый свет, гремела какофоническая музыка". Всё это без подушек, простыней и одеяла. После вырвали несколько здоровых зубов. Потом - 12 уколов инсулина. Всё, что он говорил в бреду, писалось на магнитофонную плёнку. Он про себя читал стихи Цветаевой и Гумилёва, это придавало ему силы.
Если стынет в жилах твоя кровь, читатель, приготовься к худшему, ибо никак нельзя было такого человека выпустить в Израиль на жительство.
После больницы Кащенко сочли необходимым повезти его на экспертизу в институт имени Сербского. Там за столом сидели рядом все известные светила в этой области: Снежневский, Морозов, Банщиков и Лунц. От вашего ответа зависит ваша жизнь, зловеще сказали они ему. На что Арнольд ответил им достойно и пламенно: "У меня есть только одна родина - обетованная страна моих предков!"
В эту жуткую компанию откуда-то затесался главный редактор журнала "Советиш Геймланд" поэт Арон Вергелис. Он сюда пришёл только затем, чтобы задать лично Арнольду поразительной глубины вопрос: "Кто отравил вашу душу тлетворным ядом?"
И прямиком доставили оттуда несгибаемого Арнольда в Лефортовскую тюрьму. В камеру, где можно было только стоять. А в стену - густо всюду всажены острые железные колья. Крепись, читатель! Ибо надзиратель вышел, и немедленно пустили в камеру холодную воду. Она дошла до шеи узника. И ночь он простоял в воде. А сверху лился яркий свет. "В семь утра принесли завтрак". Потом ему ломали пальцы рук и рвали волосы. И снова засадили в ту же камеру, где он простоял сто шестьдесят восемь часов (это в книге написано заглавными буквами).
Но так как его воля не была сломлена, то его просто выпустили в Израиль. Накануне убытия он ещё получил по тайной почте записки от Бен-Гуриона и Голды Меир. Оба очень ждали его. "Мы вас примем и согреем теплотой наших сердец", - писали они. Правда, незадолго до этого Бен-Гурион немножко умер, но это вряд ли важно.
С отъездом тоже были трудности: в кассе не было билетов на намеченный Арнольдом день. И тогда он позвонил старому своему другу Константину Симонову. - Приезжай, - коротко бросил Симонов. И вышел ему навстречу с неизменной трубкой. Что будем пить? - спросил хозяин после объятия. Узнал, в чём дело, позвонил начальнику смены, тут же появились билеты, потому что Симонов обещал прислать в подарок свою книгу. И таможня хотела затянуть проверку багажа, но Симбнов позвонил и туда.
А на аэродром приехал Павел Антокольский.
В Израиле вслед за машиной, увозившей Арнольда, тянулся длинный хвост автомобилей с журналистами и местными писателями.
Всё. Теперь, читатель, и тебе известно, как надо писать настоящие воспоминания. А я опять вернусь к своей серой и немудрящей жизни.
Часть II. ДОРОГА В РАЙ
Краткое уведомление о шести последующих главах
С душой стеснённой и трепещущей приступаю я к теме, о которую веками истачивали перья самые разнообразные умы -от отцов церкви (и не одной) до святых отшельников, об этом размышлявших в часы отдыха от ловли акрид, которыми они питались. Все их рассуждения, правда, столь же для нас проблематичны, как само питание акридами. Это ведь очень мелкие и юркие кузнечики, некий дотошный энтомолог посчитал, что для их ловли в количестве, достаточном для пропитания, отшельник должен был потратить двадцать четыре часа в сутки - делается непонятным, откуда брал он время для молитв и размышлений. Тем не менее, все эти люди очень много (и веками) думали о наших грешных душах, а точнее - о грехах, сопутствующих нашему земному прозябанию. Сегодня очень интересно поговорить о том, что же именно мы нарушаем, начиная с тех заповедей, что даны были еврейскому народу на горе Синай.
Самую первую - о признании лишь единого Бога и о поклонении исключительно Ему - я обсуждать не буду. И не только потому, что это мне не по уму и не по чину, но ещё и потому, что веру почитаю делом чисто личным и интимным. Из того, что вижу я вокруг, лишь наши ортодоксы настолько изобильно -всей своей одеждой выставляют для всеобщего обозрения свои религиозные предпочтения. Не мне их обсуждать, хотя их очень жаль в жару. А ещё кто-то замечательно заметил, что такой заядлый вид наших ортодоксов это очень веский аргумент в пользу существования Бога, ибо ни эволюция, ни естественный отбор такого сочинить не в силах. Словом, это мы пропустим, разве что почтительно заметив удивительную штуку: чем величественней достижения науки, тем более куце и неприкаянно выглядит крикливый атеизм.
Не произносить имя Господа всуе, то есть попусту, напрасно и походя завет забавный именно ввиду его напрасности: мы то и дело поминаем имя Бога безо всякой к этому необходимости и даже более того - не замечая, насколько машинально мы это делаем. В русском языке это отчасти произошло с весёлым именем Пушкина ("А кто платить будет? Пушкин?").
Соблюдение субботы, предназначенной исключительно для отдыха, - завет замечательный, и лично я в субботу ничего не делаю с тем большим удовольствием, что в этот день не чувствую вины за своё стабильное безделье, растянувшееся и на все другие дни недели. Тут как раз беда у людей истово верующих, ибо еврею невыносимо трудно целый день прожить в предписанном кругу субботних разрешений и запретов, в силу чего именно религиозные евреи в этот день обманывают Бога ещё напористей и хитроумней, чем в другие дни. Так нельзя, например, ехать в этот день. А если дела сложились так, что ты в субботу ещё едешь в поезде? Прикажете выходить? Конечно, нет. Но жена приносит тазик с водой, вы опускаете в этот тазик ноги в ботинках, и всё в порядке, потому что плыть - можно. Нельзя ничего переносить из дома в дом. А как же жить? И несколько домов окутывают ниткой - теперь это одно помещение, и дела не будут прерываться. Ухищрениям такого рода - нет числа, они описаны множеством свидетелей, участников и наблюдателей. Ибо чем выше, глуше и прочней стена любого запрета, тем изящнее и многочисленней просверленные в ней дыры и лазейки.
Почитание отца и матери - нужнейшее для человечества предписание, и, чтобы ничего не сказать лишнего, я предлагаю просто вспомнить каждому (и не расстраиваться, вспомнив), как в молодости относились к этому завету. О чём впоследстствии, добавим к нашей чести, горько сожалели. Следующим произнесено невыполнимое: не убий. А как же вся история человечества? И даже те из нас, кто этого не делал .лично, столько соучаствовал (а уголовный кодекс соучастие трактует как участие) во всём, что совершало его время - уж лучше это упустить из обсуждения.
На горе Синай нам было сказано довольно кратко: не прелюбодействуй. О том, как это огорчило именно евреев, существует множество анекдотов. Но спустя столетия Сын Божий на горе Фавор полнее растолковал это печальное запретное предписание. Сказавши так: "Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своём". И мышеловка захлопнулась. Ибо представить себе мужчину, не смотревшего на женщин с вожделением, означает представить себе не мужчину, а женщину - да и те, бывает, смотрят на других феминок с вожделением.
Но вообще Нагорную проповедь я буду обсуждать мало, ибо призыв возлюбить ближнего своего исполнить я не мог настолько, что испытывал порою прямо противоположное чувство. Меня очень успокоил один мудрый мой приятель, вот какую мысль изрекший: "Возлюби ближнего своего, как он тебя и вы квиты".
"Не кради" - весьма полезное (и столь же напрасное) для человечества наставление. Ибо не сказано, что именно нельзя (ибо греховно) красть. И даже воры профессиональные - уж крайний случай! - для себя придумали отменную отмазку: мы попросту находим то, что человек ещё не потерял. А для житейских всяких краж мы с лёгкостью отыскиваем оправдание, что мы берём принадлежащее нам по праву, ибо оно было неправедно отобрано у нас. Или недодано. В советской нашей жизни это было очень даже справедливо. Кто-то из мыслителей той замечательно высоконравственной эпохи даже заметил крайне точно: "Сколько у государства ни воруй, всё равно своё не вернёшь". Я убеждён, что самый честный в мире человек, если расслабится и память оживит, наверняка припомнит нечто, что слегка пригасит в нём праведное осуждение крадущих. Я же лично - даже и не стану напрягаться - грешен и весьма. Более того: пожизненные сожаления о несовершённых поступках - даже они у меня связаны с воровством. Я как-то мог украсть, будучи у приятеля в больнице, гениальной красоты плакат. На нём была крупно нарисована прикушенная папироса со следами губной помады, а чуть ниже - упреждение в стихах:
И я до сих пор жалею о своей случайной щепетильности. А кто заявит вслух, что он по части присвоения чужого совершенно чист - в него пускай и кинут камень, чтобы лучше вспоминал.
"Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего". О чём это? О клевете? О злоязычии? Об осуждении -почти всегда облыжном, ибо мы не знаем всех мотивов и деталей? Я - сторонник этого запрета. Я бы добавил только: и на дальнего своего не произноси. Завет "не судите" очень близок моему сердцу даже без последующего обещания - "да не судимы будете". Что вовсе и совсем не означает, что я в силах хоть на капельку и шаг последовать категорическому наставлению Иисуса Христа: "Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас". Не дождутся эти суки моего душевного затмения. Но многолетняя жизнь в неволе подарила мне и моим сверстникам одно великолепное чувство, о котором некогда писал ещё Сенека, - презрение. А если к этому ещё прибавить жалость, то получится в итоге весь набор, который мне сполна любое заменяет осудительство, мне чуждое по химии душевной.
А сказанное далее (последнее) - практически бессмысленно, поскольку не по силам человеку это вожделение в себе преодолеть и выжечь: "Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего". Только это мы обсудим чуть попозже.
И, как бы понимая, что греховные запреты надо как-то видоизменять и делать их конкретно ощутимыми, недремлющая человеческая мысль выработала уже в двенадцатом веке - список из семи смертных грехов. Они такие: алчность, гнев, любострастие, чревоугодие, зависть, лень, гордыня. Ещё время от времени вползал сюда и грех уныния - за ним маячило неверие во всемогущество и милосердие Творца. А главные - те семь. Их назначение хоть как-то обуздать все проявления нашей буйственной и чувственной натуры, обозначить ей границы и ввести нашу природу в берега. Я в нескольких последующих главах собираюсь обсудить хотя бы часть этих грехов, поскольку сильно в них повинен и причастен. Мы недавно с Сашей Окунем о каждом из семи грехов сделали передачи на радио, и .мысли тех, кто с нами это обсуждал, бесцеремонно позаимствую для книги.
Забавно, что ни один из этих грехов нам никак не удалось осудить категорически и безоговорочно. А в защиту греха чревоугодия Саша вообще написал панегирик из пяти или шести часовых передач. И вместо бичевания порока вышел замечательный венок советов, как именно, когда и чем разумнее и ощутимей следует нам ублажать нашу плоть едой и напитками. Я вполне его понимаю: если грех чревоугодия имеет в виду простое обжорство, то запрет его - не более чем гигиенический совет. А если, в самом деле, осуждается наслаждение едой, то это полная бессмыслица сегодня: человечество так далеко ушло по пути изысканного чревоугодия, что бесполезно и не стоит его оттуда возвращать.
Поэтому последующие шесть глав будут аккуратно и по очереди посвящены шести нашим оставшимся порокам.
Хвала неоспоримому греху
Издавна и всюду люди осуждают гордыню. В пословицах и поговорках всех народов ей воздается дружная хула. И не случайно у гордыни в нашем словаре такое множество синонимов: спесь, кичливость, чванство, амбиция, важность, барство, заносчивость, зазнайство, гонор, фанаберия, форс, напыщенность, вздутость, и наверняка еще найдутся разные малосимпатичные определения этого непростого слова. Короче, мы гордыню в проявлениях ее любых привычно и согласно осуждаем. Очень зря. Мне кажется, что это осуждение - один из многих предрассудков, нас обволокнувших и пропитавших до того, что мы над этим просто не задумались ни разу. А пора бы. Что касается различных очень явных и заметных гордецов, спесивцев и чванливцев, то о них не стоит говорить - чаще всего их просто жалко: прячется всегда за этим буйным гонором какая-нибудь и тайная душевная неполноценность. Поговорим лучше о гордости обычной - будничной и повседневной, бытовой и всем присущей. Ибо она - нужна душе, как воздух, а скорей - как витамины су-ществования. Она спасительно целебна человеку, ибо уязвим любой из нас, а если присмотреться зорче и внимательней, то каждого из нас безумно делается жалко.
Ибо человек, венец творения и царь природы - очень тяжкую, почти невыносимую порой - проживает жизнь, ему отпушенную. Эта жизнь полным-полна ушибов и обид, тревог и страхов, досад и горечи, уколов самолюбия и ударов судьбы, душевной и сердечной боли, угрызений, ущемлений, оскорблений и унижений, щелчков по носу и невидимых пощёчин, а на ранимые и чуткие душевные мозоли наступают нам почти что ежедневно. Ожидая слабины или лазейки, вьются около и прячутся внутри микробы и бактерии. Человека едят домашние и Дикие насекомые, не говоря уже об унизительном бессилии перед болезнями, стихиями и идиотами при власти. А скука? А тоска? А вечная сосущая печаль о том, что все могло быть иначе и прекрасно? Если близко присмотреться к любому человеку на любом уровне удачи и успеха присмотреться и прислушаться настолько, чтобы уловить - понять его ежедневные переживания, то всех без исключения (увы, включая даже негодяев) становится ужасно жалко. И меня всю жизнь не оставляет это нелепое чувство сострадания - поэтому я и задумался о пользе гордости. Она спасает нас, ложась, как пластырь, на мельчайшие и покрупней душевные раны. Она помогает нам сохранять самоуважение, а верно было спрошено когда-то: если собака себе хвост не поднимет, то кто ей поднимет? При любых поражениях или обидах к нам приходит благодетельное утешение - откуда же оно? От тихого, про себя хвастовства, от горделивого соображения, что ты морально прав или не прав, зато в чем-то другом недавно выиграл, а то и победил. Гордыня такого рода утешительная лесть самому себе, а собственная лесть нам - как вода и воздух. И невообразимы психологические источники этого целительного бальзама горделивости собой, а потому - душевного покоя. Всю жизнь человек, в сущности, занят посильным облегчением своей участи, и гордыня в этом непростом занятии - костыль и пружина.
Много лет назад мы оказались волей случая с приятелем в маленьком русском городе Коврове.Что-то надо было нам узнать, и нас направили к местному учителю начальной школы, показав издали его маленькую, запущенную донельзя избу. Точно такой же она оказалась и внутри. Тощий невысокий человек с изможденным сухим лицом был настолько приветлив, что мы вытащили из рюкзака бутылку.
- Спасибо, я не буду, - мягко отказался хозяин. Это было для нас так же удивительно, как если б он заговорил по-японски, и лица наши изумления не скрыли.
- Завязал я, - пояснил он, - мне судьба являлась лично. История оказалась небанальной. Многолетний алкоголик, он постепенно пропил все, что было в доме, уже ушла жена, уже должны были выгнать с работы, он сидел в сумерках и размышлял, где раздобыть хотя бы на стакан. В дверь постучали и вошел незнакомый человек городского вида.Извинился вежливо и столь же вежливо сказал, что помирает, так охота выпить.У меня ничего нет, сухо ответил хозяин, самой просьбе ничуть не удивившись. Это неправда, мягко ответил человек, у вас на книжной полке за томиком Майн Рида стоит четвертинка. Учитель кинулся к полке и обнаружил там бутылку. Тут же он на полке возле печки взял два стакана, а когда обернулся к столу, человека не было. И тогда учитель понял, что к нему являлась судьба, а то и сама смерть в обличий гостя мол, если хочешь, выпивай уже со мной. И бросил пить учитель с той же секунды, а бутылку ту загадочную отдал соседу за починку печи, потому что он уже и в холоде сидел. И все восстановилась в его жизни, вскоре возвратилась и жена.
Тут мы, естественно, оба посмотрели на очень немолодую женщину с лицом, настолько помятом жизнью, что как-то ясно становилось, что никак она не могла не вернуться доживать свои годы в привычном месте. Только внезапно она гордо выпрямила голову, помолодела до того, что стало очевидно - ей никак не больше сорока, и выговорила с дивной величавостью:
- Мы, Косоедовы, - однолюбы!
Я хочу сказать, что гордыня - штука суетная и мельтешная, казалось бы, - сплошь и рядом очень трогательная в человеке черта. Это касается любого из нас. Ибо даже то прозвание, что дали мы себе некогда сами - хомо сапиенс, человек разумный -это такое, если вдуматься, преувеличение, что уже в нем полным-полно смешной и неоправданной гордыни А если присмотреться ближе к тому, что составляет предмет гордости (явной или скрываемой) у каждого из нас, то просто заливает душу волна нежности и сострадания к человечеству
У нас с Сашей Окунем есть один общий приятель - чрезвычайного таланта (и мировой, по счастью, известности) дирижер. Он как-то позвонил мне и сказал:
- Твой Саша Окунь - очень плохо воспитанный и темный человек.