Почти всегда есть в зале человек, читавший мои стишки глазами и больно уколовший о них своё чуткое грамматическое чувство. Этот зритель сообразно своему характеру спрашивает грозно или вежливо: почему вы, Игорь, пишете гавно через "а"? Я отвечаю уважительно, но твёрдо: это мой личный вклад в русский язык. Обычно все смеются почему-то, и приходится объяснять. Слово "говно" (которое, кстати сказать, очень любил употреблять Ленин по отношению к интеллигенции) ничуть не передаёт того накала и размаха чувств, как слово "гавно", когда мы говорим о хорошем человеке. А так как я стихи пишу о людях, то звучание отнюдь не маловажно, вот я и взял на себя смелость писать так, как слышу и произношу.
А далее - непредсказуемые записки. Оживляется у многих чисто личное творческое чувство, и плывут из памяти истории, связанные с тем, что сам я только что повествовал. Так я люблю рассказывать о некоем немолодом еврее, что сидел с моим знакомым в одном лагере. Украл бедняга что-то на своём заводе и, в отличие от остальных, попался. А фамилию имел он звучную и значимую - Райзахер. Наше ухо, избалованное редкостной пластичностью родного языка, мгновенно ловит всякую возможность игр с именем, поэтому он кличку получил у себя в лагере - Меняла. И отменную я получил как-то записку:
"Игорь, вам это может пригодиться. Моя знакомая свою свекровь Бенетту Оскаровну называет Минетой Оргазмовной".
Вообще поразительна любовная заботливость читателя-слушателя. Я не то чтобы побаиваюсь спрашивать, хорошо ли меня слышно, просто помню, как на этом накололся мой один коллега: он в разгаре чтения своих стишков спросил, хорошо ли его слышно, а из зала кто-то громко ответил: к сожалению, да. Однако часто чувствуешь неладное со звуком, говоришь обиняками (ибо помню тот конфуз) - мол, кажется мне, звук неважный. И радостно в ответ записку получить: "Игорь Миронович, не огорчайтесь, звук действительно плохой, зато изображение отличное!"
Но я отвлёкся от немедленной творческой отзывчивости. Я вспоминал не раз со сцены, как во время Шестидневной войны в самых разных городах советской империи в автобусах, трамваях и метро подслушать можно был один и тот же диалог. Один из собеседников обычно говорил: евреи-то, ведь как они воюют! На что второй солидно и успокоительно ответствовал: так это же не наши евреи, это древние! И получил записку я в стихах - с весьма убедительным объяснением того военного чуда:
Вообще записок со стихами приходит тьма тьмущая, и как бы ни были беспомощны эти наспех нацарапанные строки, явно говорят они о вспышке творческого чувства, отчего я многие храню. Вот, например, стишок из Дюссельдорфа:
Нет, нет, хвалиться записками такого рода, посланиями доброжелательными и благословляющими, я не буду, хотя очень порой хочется, ибо теплеет на душе и мокро тяжелеют веки - если бы пишущие знали, как я благодарен им! За вот такую чистую записку:
"Ой, как я рада, что вы живой, а то бабушка мне говорила, что вы уже не живой. Живите ещё много лет!"
Очень люблю записки строгие и хозяйственные:
"Игорь Миронович, если все евреи уедут, то как мы обустроим Россию?"
Вообще еврейская тема возникает и мусолится так часто, что её откладывать не стоит. Ещё и потому она так часто возникает, что в России на мои выступления (в Израиле, Америке, Германии - само собой, но это и естественно) приходит множество евреев. Если кто-нибудь тебе, читатель, скажет, что количество евреев уменьшается в России - плюнь тому в лицо. Ибо чем больше евреев уезжает, тем их больше остаётся - это моё личное и очень обоснованное убеждение. Приношу своё горячее сочувствие всем тем, кому от этого нехорошо и больно. Итак, записки на еврейскую тему.
"Игорь Миронович, я не еврейка, а мне смешно - это нормально?"
"После первого отделения почувствовал, что у меня произошло обрезание. Спасибо за ощущение".
"Игорь Миронович, а это правда, что после концерта евреям вернут деньги за билеты?"
"Что же вы, Игорь Миронович, всё время читаете стихи о евреях? Есть ведь и другие, не менее несчастные".
"Дорогой Игорь, как Вы считаете: еврей - это религия, национальность, призвание или диагноз?"
Лучшая на эту тема записка пришла в Красноярске. Очень, по всей видимости, умная и принципиально нравственная дама выразила мне своё возмущение тем, что про евреев удаются мне порой достаточно смешные стишки:
"Игорь Миронович, я сама являюсь убеждённой антисемиткой, но то, что читаете вы, переходит допустимые границы. Член Коммунистической партии Российской Федерации - (фамилия, имя, отчество)".
И ещё об этом много, ибо тема жгучая.
"Уважаемый Игорь Миронович! Большая просьба: не могли бы Вы попросить зал поднять руку, кто еврей. Хочу, наконец, узнать, кто мой муж по национальности. По-моему, он жид, но скрытный, падла".
"Почему все евреи талантливые - может, вы знаете что-нибудь о секретах зачатия? С искренним уважением, к сожалению, русский".
Этого беднягу явно пронизал вездесущий миф - лучшая, по-моему, из выдумок антисемитов - о поголовной умности евреев. Эх, пожил бы он у нас в Израиле хоть месяц! Даже составляющие этого мифа - о способностях и грамотности - мигом улетучились бы прочь. Или, на худой конец, прочёл бы пусть записку, мной полученную в Минске от какого-то неведомого старика (крупный и неровный почерк пожилого человека):
"Мне стыдно за вас, представителя Израиля, и за еврейскую молодёжь, сидящую в зале в то время, как вы со сцены произносите названия злачных мест (жопа)".
В самом начале приглашения писать записки я рассказывал обычно, как лет тридцать назад испытал смертельную зависть. Ещё был жив Утёсов, и одна наша знакомая, его землячка-одесситка, пошла к нему в гости. Леонид Осипович развлекал её, показывая записки своих слушателей. Одну из них она запомнила наизусть, пересказала нам, тут зависть я и ощутил. Записка была от женщины, а содержание такое:
"Я хотела бы провести с Вами ночь, и чтобы небу стало жарко, чертям тошно, и я забыла, что я педагог". Эту записку я уже цитировал, но тут её повтор уместен, ибо получил я на каком-то выступлении (где про свою зависть рассказал) ужасно трогательную просьбу:
"Игорь Миронович! Пожалуйста, что-нибудь ещё о педагогах! Только медленно, я записываю. И побольше неформальной лексики! Группа школьных учительниц".
Эта записка почему-то мне напоминает о другой, такой же неожиданной: "Игорь, пожалуйста, говорите тише, в девятнадцатом ряду спит ребёнок".
Вот что интересно и загадочно: за все двенадцать лет, что я торчу на сцене, только один раз я получил мерзкую и враждебную записку. Было это на самой заре моей актёрской карьеры, чуть ли не в первый мой приезд в Москву - в Доме литератора, и думаю поэтому, что написал какой-нибудь коллега. Мне тот вечер очень памятен, я много тогда понял о природе наших отношений с залом, а матёрые профессионалы позже подтвердили мою свежую печаль. Записку ту я поднял в конце первого отделения, мне внове были письменные игры с залом, я её немедленно прочёл - конечно, вслух. Там говорилось, что я наглый прыщ на теле русской литературы, и пусть я убираюсь обратно в свой Израиль. Я прочитал это громко и внятно, поднял голову, ещё не зная, что сказать - зал тяжело и неподвижно молчал. Ни смешка, ни звука поддержки -зал ожидал. И тут я растерялся, потому что если зал - не на моей стороне, то продолжать читать стишки просто невозможно. Я очень медленно сказал, что, по всей видимости, автор записки -весьма мужественный человек, поскольку побоялся написать в конце своё имя. Ни шороха, ни звука мне в ответ. Так как это было одно из первых выступлений в Москве, и моим приятелям всё это было тоже в новинку, один из них принёс видеокамеру, и день спустя я мог увидеть себя в те минуты собственными глазами. Ох, и нехорош я был! С красно-фиолетовым напряжённым лицом и каменно застывшим телом. А я и вправду был испуган: я терял зал и не знал, что с этим поделать. Я переступил с ноги на ногу и сказал, что приглашаю автора записки на сцену - вот микрофон, пусть он открыто скажет, чем я его так не устраиваю. В зале не произошло ни малейшего шевеления. Вот тут, по-моему, и залился я этой дикой расцветкой, уже надо было спасать собственное досто-инство, и я вполне по-лагерному ощутил, что защитить его смогу.
- Выходи на сцену, - хрипло сказал я, - не бойся, бить я тебя не буду, мне нельзя, я иностранец.
Зал по-прежнему молчал, но теперь уже эту паузу вёл и держал я сам.
- Боишься выйти, - сказал я, - у нас в лагере таких тихих пакостников держали за одним столом с педерастами.
Зал по-прежнему молчал, но теперь уже эту паузу вёл и держал я сам.
- Боишься выйти, - сказал я, - у нас в лагере таких тихих пакостников держали за одним столом с педерастами.
И зал взорвался аплодисментами. Зал изначально был на моей стороне, как объяснили мне опытные люди, но в такие моменты невозможно удержать чисто животное любопытство -кто кого, и этот вековечно беспощадный зрительский интерес так испугал меня совсем напрасно. Более того: после концерта одна замечательная актриса мне прощебетала с одобрением: "Как это здорово было подстроено с запиской, ты так хорошо и вдохновенно говорил!"
Хуя себе подстроено, подумал я, в антракте я сидел за сценой, вытянув ватные ноги, и не в силах был заставить себя пойти в фойе надписывать книги.
И более таких записок я нигде не получал. Разве что прямо противоположного содержания:
"Мироныч, ты чё выёбываешься, ты же чисто русский мужик возвращайся!"
Но на такие тексты отвечать было легко и просто. А теперь - несколько донельзя симпатичных записок:
"Очень хотелось бы когда-нибудь назвать Вас своим учителем. Что Вы посоветуете? Начать писать стихи или просто сделать обрезание?"
Старый еврей, ветеран войны (Москва): "Будь моя воля, я бы хуй вас отпустил, такие люди нам нужны в России".
"То, что моя жена от Вас балдеет, это понятно. Но почему от Вас балдею я? Мне очень страшно..."
"Дядя Игорь! Я люблю одну девочку, а ей нравится другой. Что делать?"
"Что у вас налито в стакан? И если да, то почему без закуски?"
"Как себя вести, если принимают за еврея?"
"У Вас стихи рождаются мучительно или как котята?"
"Игорь Миронович, посоветуйте, Бога ради, что мне отвечать четырёхлетнему сыну, который каждый день спрашивает: мама, куда ты ложишь эту прокладку?"
И стихи, стихи, стихи. Их авторы - не графоманы, просто очень возбуждает, очевидно, обманчивая лёгкость четырёх-строчия, и немедленно варится в голове что-то своё, часто адресованное тому придурку, что болтается на сцене, вызвал этот сочинительский прилив, а сам явно нуждается в поощрении. И я тут же получаю стишок типа такого:
А вот замечательно меланхолическое двустишие:
Почти еженедельно я получаю обильные рукописи настоящих графоманов. Сплошь и рядом это некий ужас, в котором явно сквозит неспособное себя выразить живое чувство. А порой вдруг попадаются отменные строчки (не меняющие, правда, общую картину). Я в эстрадную программу включил несколько таких удач, и вслух читать это - большое удовольствие. Так некий пожилой мужик (почти наверняка - еврей, ибо азартно увлечён историей России) накропал огромную поэму, в которой ухитрился описать российскую историю от первобытности до двадцатого съезда партии, где почему-то тормознулся и иссяк. Не сам я, к сожалению, эту поэму получил, мне изложил её по памяти приятель. Самое начало было изумительно по энергичности стиха:
А на уровне средневековой, Киевской Руси, им сочинилось дивное четверостишие, такого никогда не написать ни одному из нас, надменных каторжников ремесла:
Чтоб я так жил, как это сделано! А женщина одна, огромную поэму про любовь накропавшая, две гениальных строчки сочинила сгоряча:
Ещё один замечательно грустный стишок сообщил мне приятель:
И на выступлении однажды, когда я с восторгом и блаженством это всё читал, записку мне прислали, подарив шедевр не слабей:
Вообще поразительна щедрая отзывчивость зрителей. Стоило мне упомянуть какое-то забавное выражение мудреца в погонах с нашей военной кафедры в институте, как пошёл поток записок с изложением изящных мыслей этих тонких педагогов. Иногда обозначались точно место и время произнесения, чаще только самая суть.
"Один наш студент-медик на военных сборах обратился к офицеру прямо из строя: скажите, пожалуйста, вы не могли бы к нам обращаться уважительно и без мата? Офицер ответил: я могу на вы, могу без мата, но лично тебя я заебу!"
"Город Горький, 81 год. Военное дело. Офицер - студенту: как вы вообще могли поступить в консерваторию, если вы не помните номер своего противогаза?"
"Москва. Первый медицинский институт. Военная кафедра. Майор: студент, почему ты не был на семинаре? Студент: я болел эндометриозом. (Это некое заболевание матки.) Майор (презрительно): я с эндометриозом всю финскую войну прошёл".
Москва, полковник в Автодорожном институте: "Куст - это совокупность палок, торчащих из одного и того же места".
"Ленинград. 82 год. Кораблестроительный институт. Капитан 3 ранга мечтательно: "Скорей бы война! Добровольцем пойти! В плен сдаться! В Париже побывать!..."
А одна женщина-врач, какое-то время прослужившая в армии, получила при увольнении замечательно двусмысленную грамоту: "За отличное обслуживание штаба дивизии".
Доверительные слова пожилого ветерана за вечерним общим курением: "Меня за всю войну и наградили-то всего один раз, при взятии Варшавы, триппером".
В толстой папке, где храню я эти ценные дары зрительского доброжелательства, есть и листки, исписанные моим личным, донельзя корявым почерком. На этих случайных клочках писал я, понимая, что запомнить невозможно, перечень еврейских фамилий. Один мой американский приятель много лет имеет дело с нашей эмиграцией - крепился несколько лет, потом не выдержал и стал записывать:
Сарра Великая.
Леопольд Срака.
Диана Хайло.
Зина Тарантул.
Роман Половой.
Роман Заграничный.
Татьяна Дистиллятор.
Исай Кукуй.
Исай Вошкин-Лобков.
Хая Лысая.
Леонид Конфискарь.
А вот ещё записка:
"Уважаемый Игорь Миронович! Огромное вам спасибо! Вы так запудрили стишками мозги женщинам, что одна из них в перерыве зашла в мужскую кабинку (где был я). С приветом (подпись)".
Попадаются послания, на которые необходимо реагировать немедленно, чтоб вечер не завис тяжёлой паузой. Что-то спортивное, во всяком случае будоражащее есть в такой игре. В Челябинске я как-то получил изысканно вальяжную записку:
"Не вас ли мы видели в Париже в Лувре в девяносто пятом году?"
Меня, ответил я учтиво и не менее изысканно, я всё свободное время стою в Лувре в виде мраморной женщины без рук.
А в Минске очень трогательно написал мне пожилой еврей:
"Игорь Миронович, получаю удовольствие от ваших стихов.Оно было бы большим, если бы зал отапливался. Рабинович".
Там же в Минске получил я записку, которую с особенным удовольствием цитирую теперь в Белоруссии (хотя повсюду в мире россиянам хорошо известно упомянутое в ней имя). Я читал подборку, которая открывалась двустишием:
В замыслы Бога навряд ли входило,
чтобы слепых вёл незрячий мудила.
И немедленно на сцену кинули записку - я её, естественно, сразу поднял и огласил. Там было написано: "За мудилу - ответишь! Лукашенко".
Боже, какое ликование поднялось в зале! Оно было лучшим ответом на обычный пустой вопрос приезжего - мол, как вы относитесь к своему бесноватому президенту?
Чувствуя, насколько витаминно и питательно моей душе всё, что смешно, мне вообще шлют подряд, что вспоминается по ходу выступления. А если тема обозначена, то могут быть сюрпризы удивительные. Много лет назад я сочинил нехитрую загадку, на которую настолько же несложен был ответ. Что это такое, спрашивал я: без окон, без дверей, а вовнутрь влез еврей? Никто ни разу не ответил точно, я имел в виду часы в ремонте. Как-то я эту загадку предложил и зрителям на каком-то свальном концерте - нас там выступало человек десять. Получил, как водится, много неправильных отгадок, но одна я застонал от восхищения. Это беременная еврейка, ответили мне.
А как-то вспомнил я и рассказал про замечательное объявление в большом магазине: "У нас вы найдёте всё, что вам необходимо - от крючка до верёвки". И пошли записки с виденными Где-то объявлениями, бережно теперь храню их.