А если что, то ведь и поскандалить можно, она ему жена пока что, пусть и врозь живут.
Подошла Анна к окнам, в занавесках щелка достаточно широкая, а у Палыча свет горит. Не спит, поди, все расстраивается. Ну, она это мигом поправит. Привстала Анна на цыпочки, схватилась руками за подоконник, прижалась к стеклу и видит: лежит в кровати, в их кровати, какая-то незнакомая девка! Совсем невзрачная девка, куда ей до Анны, пусть сейчас она сдала от горя, но с той Анной, с Палычевой, не сравнить. Лежит эта тварь в их кровати и дрыхнет, как колода. А Палыч! Палыч стоит перед ней на коленях и рассыпает сирень по постели. Захотела Анна окно разбить и закричать, а кричать-то не может. И руку поднять не может. Опустила голову, а шея как деревянная, еле гнется; смотрит, а не руки в подоконник упираются, а ветви сирени и гроздья сиреневые – от запястья. Ноги вытянулись, потемнели, корой покрылись.
Тут Палыч открыл окно и обломал сиреневые гроздья, что в окно стучались. Не хватило ему цветов-то.
Елена Кушнир Письмо инопланетянам Рассказ
Николай Николаевич Подгорный был одним из самых скучных представителей не только планеты Земля, но и разумных существ во всех множественных вселенных вообще.
Николай Николаевич не верил ни в Бога, ни в черта, ни в Деда Мороза, ни в приметы. Верил он преимущественно в то, что дважды два равно четырем, подобно герою одной известной пьесы. Впрочем, в отличие от этого героя Николай Николаевич не верил в сверхъестественные явления и таинственные сущности не из какого-то особого цинизма или презрения к людям, а лишь потому, что был напрочь лишен воображения и фантазии.
Даже в самом юном возрасте, когда иные дети предлагали поиграть в пиратов или, скажем, «царя горы», маленький Коля не проявлял ни малейшего интереса к подобному времяпрепровождению.
– Я буду капитаном пиратского корабля! – говорил самый бойкий из мальчишек.
– Но у тебя нет никакого корабля, – резонно возражал будущий Николай Николаевич. – И здесь не море, а обычный двор в центре города.
Дворовая ребятня его из-за этого недолюбливала, а иногда даже поколачивала, потому что трудно было выносить в своих рядах человека, который, желая раскрыть глаза общественности, неизменно предупреждал окружающих под Новый год, что подарки приносит не сказочный старик, а загримированный дядька из фирмы «Заря».
Даже собственные родители относились к своему рассудительному чаду с осторожным любопытством. С одной стороны, ребенок не доставлял никаких хлопот: никогда не пытался убежать на Северный полюс или проникнуть на космодром, не таращился с мечтательным видом на уроках в окно и самостоятельно убирался в комнате, расставляя все вещи в идеальном порядке. С другой – было во всем этом что-то глубоко неправильное. В частности, еще в семилетнем возрасте Коля здорово напугал родную бабку, плюнувшую при виде черной кошки через левое плечо, когда произнес серьезным голосом: «Все это суеверия и предрассудки».
Минули годы, Николай Николаевич прошел земную жизнь до половины, а потом отправился дальше, ничуть не изменившись с детских лет.
Трудился он бухгалтером в одной солидной конторе, ранее принадлежавшей государству и носившей сложносочиненное название из двадцати пяти символов, но перешедшей теперь в частное владение, из-за чего название сократилось втрое.
На работе Николай Николаевич изводил окружающих адской скрупулезностью. Трудовые методы его во многом устарели, но начальство Николая Николаевича ценило, рассматривая как своего рода талисман фирмы, такой незыблемой надежностью веяло от его сосредоточенно невозмутимого лица и фигуры, словно прижизненно изваянной в сером мраморе. Кроме того, у любого аудитора от общения с Николаем Николаевичем рано или поздно заходил ум за разум, в результате чего проверяющих приходилось отпаивать коньяком, а дела компании шли отлично.
Николай Николаевич всегда вставал рано утром в одно и то же время, будь то будни, выходные, праздник или отпуск, и делал установленное количество приседаний, отжиманий и прыжков для сохранения бодрости тела. Носил он один и тот же немаркий костюм, покрой которого не менялся последние тридцать лет. Вернее, костюм был не один, имелось четыре клонированных образца, сопровождавшихся в носке неизменной белой сорочкой и мышиным галстуком. Квадратные очки дополняли ансамбль. Все это вместе придавало Николаю Николаевичу припорошенный пылью вид, как будто его достали из старого шкафа.
Он редко бывал в гостях, не слишком интересовался достижениями культурной жизни, скептически относился к кинематографу и даже к художественной литературе, а отдыхать ездил к двоюродной сестре Нюсе в тишайший провинциальный городок размером с пуговицу, в котором самым громким из происшествий считался крупный пожар 1899 года.
Не то чтобы Николай Николаевич не мог позволить себе поездок, скажем, за границу. Просто ни золоченое кружево Венеции, ни романтический флер Парижа, ни кофейный уют белокурой Вены, ни разноцветный калейдоскоп тропических островов не манили его. Любопытен был разве что Нью-Йорк, про который Николай Николаевич слышал, что город поражает идеальной симметрией и правильностью линий, но и туда он ехать не стремился. Поездка означала бы нарушение привычного, сложившегося распорядка жизни, несла в себе элемент непредсказуемости. Это уже попахивало авантюризмом, а никаких авантюр Николай Николаевич допустить не мог.
В один тихий и спокойный вечер, когда, лениво листая журнал для бухгалтеров, он уже подумывал об отходе ко сну, в дверь неожиданно позвонили.
Неожиданно – это еще мягко сказано. Николай Николаевич не то что никого, особенно в такой неурочный час, не ждал, но даже и представить себе не мог, чтобы кто-то осмелился вот так к нему заявиться, разве что с сообщением, что дом горит, а еще лучше – догорает.
Поэтому первые секунды в трель звонка он не поверил, подумав, что, возможно, звонят соседям по лестничной площадке, а до него доносятся отголоски. Однако звонок не унимался.
Нахмурившийся Николай Николаевич отправился посмотреть, кто же так настойчиво пытается вторгнуться в его квартиру. Едва он бросил взгляд в дверной глазок, как из-за двери раздался громкий и неприлично для такого позднего часа жизнерадостный голос:
– Дядя Коля, это я, Гена! Только что с вокзала! Откройте.
Дверной глазок подтвердил информацию. Показавшиеся в нем рыжие лохмы и усеянное веснушками лицо со значительным носом действительно принадлежали племяннику Геннадию, сыну той самой сестры из провинциального городка.
Изумленный Николай Николаевич, который никак не ждал визита родственников, открыл дверь, опасаясь худшего. И с первой же минуты, как племянник показался на пороге, стало понятно: привычной размеренной жизни пришел конец.
Едва ступив в коридор, племянник оккупировал его целиком и полностью. И не потому, что был толстый или притащил с собой двадцать два чемодана (правда, за спиной у него виднелся рюкзак размером с холодильник), а потому, что есть такие люди, которые отличаются способностью заполнять собой все вокруг.
От Геннадия пахло дешевым одеколоном, поездом и энтузиазмом. Его огненно-рыжие торчащие волосы смотрелись на фоне неброских интерьеров квартиры, как материализовавшаяся на гумусовом горизонте тыква. Его зычный голос вполне мог бы позаимствовать архангел для какого-нибудь важного дела. Его руки и ноги были такими большими и длинными, что дядя почувствовал себя лилипутом, наткнувшимся на Гулливера.
Да, Геннадия было много, много даже для обычного человека. Что до Николая Николаевича, то тот и вовсе задышал часто-часто и отправился на кухню накапать валокардину, пока племянник в коридоре скидывал рюкзак, снимал верхнюю одежду и расшнуровывал свои огромные ботинки, каждым из которых можно было бы обратить в бегство небольшую армию.
– Вы извините, что я вот так без предупреждения, – говорил Гена некоторое время спустя, сидя в кухне на хрупкой для него деревянной табуретке и покачивая ногой в пахучем носке, – просто спонтанно все получилось.
Не одобрявший спонтанность Николай Николаевич сурово сдвинул брови.
– Как же это так? – спросил он. – Нельзя принимать таких серьезных решений ни с того, ни с сего. Все в жизни нужно хорошенько обдумывать, а затем действовать по намеченному плану.
– Так я-то как раз давно обдумал! – воскликнул Гена. – Я еще в восьмом классе все решил.
– Что решил? – удивился Николай Николаевич.
Он-то считал, что речь шла о неожиданной поездке к нему в гости.
– Так в театральное же поступать, – объяснил Гена и шумно хлебнул чаю. – Вам мама разве не говорила?
Николай Николаевич порылся в памяти и действительно припомнил, как сестра упоминала что-то подобное. Но ему и в голову не пришло бы, что племянник, который всегда хорошо учился и даже подавал по некоторым предметам надежды, зайдет так далеко в своих смешных фантазиях.
Не одобрявший спонтанность Николай Николаевич сурово сдвинул брови.
– Как же это так? – спросил он. – Нельзя принимать таких серьезных решений ни с того, ни с сего. Все в жизни нужно хорошенько обдумывать, а затем действовать по намеченному плану.
– Так я-то как раз давно обдумал! – воскликнул Гена. – Я еще в восьмом классе все решил.
– Что решил? – удивился Николай Николаевич.
Он-то считал, что речь шла о неожиданной поездке к нему в гости.
– Так в театральное же поступать, – объяснил Гена и шумно хлебнул чаю. – Вам мама разве не говорила?
Николай Николаевич порылся в памяти и действительно припомнил, как сестра упоминала что-то подобное. Но ему и в голову не пришло бы, что племянник, который всегда хорошо учился и даже подавал по некоторым предметам надежды, зайдет так далеко в своих смешных фантазиях.
– В общем, я ей так и сказал: «Буду актером!». А она – в крик, – продолжил Гена. – Говорит, несерьезно все это, на жизнь не заработаешь. Иди вон лучше бухгалтером становись, как дядя Коля. Мы и поссорились, я вещички-то покидал и сел на первый же поезд. Все равно у нас в городе театрального института нет, так что я бы все равно к вам приехал, только через пару месяцев, ближе к экзаменам.
– Ты это брось! – Николай Николаевич даже побагровел от возмущения. – Актером он решил, видите ли, стать! Мать твоя, конечно, права. Все это совершенно несерьезно, даже думать о такой ерунде не смей. Человеку в жизни настоящая профессия нужна, а не какая-нибудь фитюлька.
– Какая же это фитюлька? – возмутился в свою очередь Геннадий. – Мало ли разве великих актеров, которых все обожают и уважают?
– И ты, кажется, надеешься одним из них стать? – презрительно осведомился Николай Николаевич.
– А почему бы и нет? – парировал Гена. – Я, между прочим, в нашем школьном театре уже играл. И Сирано де Бержерака, и Гамлета, и Треплева. Даже Ромео играл, когда Васька Фролов руку сломал! И декламировать могу, вот послушайте: «И примешь ты смерть от коня своего!». И пою, и танцую. Хотите, станцую вам прямо сейчас?
– Боже упаси! – испугался Николай Николаевич.
Образ племянника, топающего своими ножищами на кухне в первом часу ночи, взволновал его до глубины души. Спорили долго.
Тоскливо поглядывая на часы, Николай Николаевич думал о том, что режим дня летит ко всем чертям, но все пытался переубедить племянника не губить молодую жизнь на неверной актерской стезе.
Племянник, однако, был непреклонен и не желал ни возвращаться в родные пенаты, ни посвящать себя другой профессии.
Ни на чем не сойдясь, отправились спать.
В квартире Николая Николаевича имелось две комнаты. Он постелил племяннику на диване в гостиной, тот лег и чуть ли ни в ту же секунду гулко захрапел. А Николай Николаевич лишь под утро забылся тревожным сном, в котором видел страшное: его квартира превратилась в театр, на сцене возвышался стоящий на диване Геннадий, потрясающий черепом коня вещего Олега и громко вопрошающий: «Быть или не быть?!». «Не быть!» – попытался было крикнуть Николай Николаевич, но был заглушен ревом аплодисментов. Затем, словно из тумана, выплыло скорбное лицо сестры Нюси, бросившей ему печальный упрек: «Не уследил! Проворонил!». Он хотел объяснить, что сделал все что мог, но Нюся превратилась в большую черную ворону и принялась зловеще каркать.
«Кар-кар, кар-ррр!» – слышал Николай Николаевич, пока не сообразил, что это рычит над ухом будильник.
Николай Николаевич проснулся в поту. Он чувствовал себя невыспавшимся и вялым. Нужно было подняться и приступить к утренней гимнастике, но тело предательски требовало оставаться и дальше в уютной постели вопреки заведенному порядку.
«Началось», – мрачно подумалось ему.
Он все же заставил себя встать и неохотно сделал несколько упражнений, а затем отправился умыться.
Ванная была занята. Племянник стоял под душем, радостно сообщая миру: «Да, и томлюсь тоскою по любви!».
Томимый другой тоскою Николай Николаевич поплелся на кухню готовить завтрак.
К счастью, был выходной, и можно было не торопиться на работу, а сесть и подумать, как же теперь быть.
Завернутый в одно полотенце, из душа вывалился красный и распаренный Генка. Энергетические волны, исходившие от его молодого, пышущего здоровьем организма, были почти физически ощутимыми.
– Доброе утро! – провозгласил племянник.
– Доброе, – буркнул Николай Николаевич и почувствовал, что злится на Гену за один факт его существования. – Ну что, не передумал за ночь глупостями заниматься?
– С чего бы это вдруг? – удивился племянник, наливающий в кружку чай.
– Я надеялся, может, ты образумишься, – вздохнул Николай Николаевич. – Разве ты не понимаешь, что актерская профессия – одна из самых непостоянных в мире? Ладно, допустим, у тебя талант. Разве все талантливые актеры добиваются успеха? Возьмем, к примеру, Ван Гога…
– Это художник, – напомнил Гена.
– Я в курсе, – обиделся Николай Николаевич. – Не в этом суть – художник или актер. А в том, что даже гениальный мастер может оказаться непонятым своими современниками. Никто его картины покупать не хотел, и в результате что? Нищета, ухо...
– Но со мной-то такого не произойдет! – воскликнул Гена. – Кстати, я ушами шевелить умею. Хотите, покажу?
– Покажи, – обреченно сказал Николай Николаевич. Геннадий показал.
– Ты думаешь, умение шевелить ушами – это гарантия славы?
– «Что слава? – Яркая заплата на ветхом рубище певца», – начал было с выражением читать Гена, но был жестко пресечен.
– Сможешь ли ты найти работу? Сколько будешь зарабатывать? Да и поступишь ли вообще в свой театральный? – атаковал его вопросами Николай Николаевич. – Ни определенности, ни стабильности, ни уверенности в завтрашнем дне!
– Но, дядя Коля, это же моя мечта, – сказал Генка серьезно. – Разве может человек бросить свою мечту, даже не попробовав ее осуществить? Неужели вы никогда не мечтали и не пытались добиться того, чего вам больше всего на свете хотелось?
И, глядя в его широко распахнутые, горящие молодым огнем глаза, Николай Николаевич вдруг понял, что племянника никакими разговорами и доводами рассудка не переубедить.
Так началась совсем другая жизнь.
Присутствие Гены в доме изменило все. Каким-то неведомым образом краски, расцвечивающие немаркие обои и неброскую мебель, начали казаться ярче. В комнатах было светлее обычного, и в воздухе, даже когда племянника не было в квартире, беспрестанно звучал какой-то странный шумок, будто кто-то все время напевал себе под нос или насвистывал.
Геннадий довольно быстро нашел себе какую-то временную работу то ли официантом в ресторане, то ли охранником в банке. Бросил он эту информацию столь небрежно, что Николай Николаевич так и не понял, куда же пошел трудиться племянник, чьи возвышенные мысли были равно далеки и от ресторанов, и от банков. Работал он через день, а в свободное время посещал курсы при театральном институте и возвращался оттуда, палимый творческим огнем и адски голодный. Огонь творчества требовал серьезной подпитки – пельменей, наваристого борща, котлет. Утоляя голод, Гена развлекал дядю декламацией и рассказами о системе Станиславского, и тому оставалось лишь ностальгически вспоминать прежние упоительно тихие вечера, не обремененные необходимостью слушать монолог Чацкого и чистить в огромных количествах свеклу, чтобы наваренного борща хватало на двоих.
По правде сказать, он бы выпер племянника из своей квартиры к лешему, но не мог так поступить по отношению к сестре Нюсе, которая постоянно названивала и, рыдая в трубку, просила приглядеть за мальчиком, раз уж тот пошел по кривой актерской дорожке.
Так и жили: племянник следовал по дороге своей мечты, дядя обеспечивал мечту продовольствием и внимал монологам.
Однажды вечером Николай Николаевич, вернувшись домой после традиционной пятничной игры в преферанс с давним приятелем, застал Геннадия в квартире не одного.
Войдя в кухню, он увидел сидящего за столом племянника, который гневно вопрошал торчащий из стеклянной банки букет разноцветных цветов: «Работать? Для чего? Чтобы быть сытым?» – после чего сардонически захохотал.
Не успел Николай Николаевич изумиться тому, что Генка, вероятно, обезумев на почве актерства, принялся разговаривать с цветами в банках, да еще и выражать при этом какие-то антиобщественные настроения, как откуда-то из-за букета громко захлопали, и тоненький голосок восторженно пропищал: «Браво, Геночка, браво! У тебя самый лучший Сатин из всей нашей группы».
– Добрый вечер, – осторожно дал знать о себе Николай Николаевич.
– Дядя Коля! – радостно воскликнул Генка. – Как хорошо, что вы пришли. Знакомьтесь, это Зина, тоже будет вместе со мной в театральный поступать.
И ткнул пальцем в букет, тот раздвинулся, и оттуда показалась юная особа с белыми круглыми кудряшками на круглой голове, с круглыми же небесно-голубыми глазами под кукольными ресницами и со вздернутым носом.