Он вздрагивает. Заметно вздрагивает. Достаточно заметно, чтобы Гейл слегка воспряла духом. Напрасно.
— Не могу.
— Чего ты не можешь?
— Втягивать тебя в это.
— Чушь.
Он снова вздрагивает. Но результат остается прежним.
— Гейл, ты слушаешь?
А что я, мать твою, делаю, по-твоему? Пою арию из «Микадо»?
— Ты хороший юрист, и тебя ждет блестящая карьера.
— Спасибо.
— Через две недели у тебя серьезный процесс. Я прав?
Да, Перри, ты абсолютно прав. Меня ждет блестящая карьера, если только вместо этого мы не решим завести шестерых детей. А через пятнадцать дней будет слушаться дело «Сэмсон против Сэмсона», но, насколько я знаю нашего ведущего адвоката, мне не удастся и словечка ввернуть.
— Ты — восходящая звезда юриспруденции и вкалываешь как проклятая, ты сама мне об этом постоянно твердишь.
Да, разумеется, это правда. Я работаю на износ. Не всякому молодому юристу так везет — мы только что пережили худший вечер в нашей жизни. Что за чертовщину ты сейчас пытаешься мне втолковать столь невнятным способом? Перри, так нельзя. Вернись! Но это лишь мысли. Слова уже иссякли.
— Мы проводим черту на песке. Границу. То, что Дима сказал мне, останется моей тайной. То, что сказала тебе Тамара, останется твоей тайной. И не будем заступать за черту. Нужно соблюдать конфиденциальность.
К Гейл возвращается дар речи.
— Хочешь сказать, Дима теперь твой клиент? Да ты такой же псих, как они.
— Я употребил юридическую метафору. Между прочим, из твоей сферы деятельности. Но по сути так оно и есть: Дима — мой клиент, Тамара — твой.
— Тамара со мной не говорила, Перри. Ни единого, черт возьми, словечка. Даже птиц в саду она считает «жучками». Время от времени ее тянуло помолиться по-русски кому-нибудь из своих бородатых защитников, и тогда она жестом приказывала мне встать на колени рядом с ней. Я повиновалась. Из англиканской атеистки я мутировала в русскую православную атеистку. И ни хрена между нами не произошло такого, чем я бы не могла поделиться. Я только что все тебе рассказала. Больше всего я боялась, что мне откусят руку. К счастью, обе мои руки целы и невредимы. Давай сознавайся.
— Извини, Гейл. Не могу.
— Прошу прощения?
— Я ничего не буду говорить. Я отказываюсь впутывать тебя еще больше. Предпочитаю, чтобы ты оставалась незапятнанной. И в безопасности.
— Ты предпочитаешь?
— Нет. Не предпочитаю. Требую. И ты меня не умаслишь.
Умаслишь? И это говорит Перри? Или тот мятежный проповедник из Хаддерсфилда, в честь которого его назвали?
— И я не шучу, — добавляет он. На случай, если она сомневалась.
Это совсем другой Перри. Мой любимый целеустремленный Джекилл превращается в куда менее приятного мистера Хайда из британской секретной службы.
— Я заметил, некоторое время ты беседовала и с Наташей.
— Да.
— Наедине.
— Строго говоря, нет. С нами были малышки, но они спали.
— Значит, наедине.
— Это преступление?
— Наташа — информатор.
— Она — кто?
— Она рассказывала тебе о своем отце?
— Повтори.
— Я говорю: она рассказывала тебе о своем отце?
— Пас.
— Я серьезно, Гейл.
— Я тоже не шучу. Я пас. Так что либо не лезь не в свое дело, либо выкладывай, о чем с тобой секретничал Дима.
— Наташа рассказывала, чем занимается Дима? С кем он имеет дело, кому доверяет, кого они так боятся? Если тебе что-то такое известно, ты должна все записать. Это может быть жизненно важно.
С этими он словами уходит в ванную и — вот позорище! — запирается на замок.
В течение получаса Гейл сидит на балконе, съежившись и набросив на плечи одеяло, — она слишком измучена, чтобы раздеться. Потом вспоминает про бутылку рома — похмелье гарантировано, но тем не менее Гейл наливает себе глоточек, после чего погружается в полудрему. Проснувшись, она видит, что дверь ванной открыта, а суперагент Перри стоит, ссутулившись, на пороге, как будто не уверен, надо ли выходить. Свою половинку блокнота он сжимает обеими руками за спиной. Гейл замечает уголок страницы, сплошь исписанной знакомым почерком.
— Выпей, — предлагает она, указывая на бутылку.
Перри молчит.
— Прости, — говорит он. Потом откашливается и повторяет: — Прости. Мне очень жаль, Гейл.
Отбросив гордость и здравый смысл, она порывисто вскакивает, подбегает к нему и обнимает. Безопасности ради Перри продолжает держать руки за спиной. Раньше она никогда не видела его испуганным, но сейчас он боится. Не за себя. За нее.
Гейл устало смотрит на часы. Половина третьего. Она встает, вознамерившись выпить еще бокал риохи, потом передумывает, опускается в любимое кресло Перри и вдруг оказывается под одеялом с Наташей.
— Чем он занимается, твой Макс? — спрашивает Гейл.
— Он очень меня любит, — отвечает Наташа. — Физически тоже.
— А кроме этого? Я имею в виду, чем он зарабатывает на жизнь? — уточняет Гейл, благоразумно подавляя улыбку.
Приближается полночь. Чтобы спастись от холодного ветра и развлечь двух усталых маленьких сироток, Гейл устроила шалаш из одеял и подушек у стены, окружающей сад. Откуда ни возьмись появилась Наташа — на сей раз без книги. Сначала Гейл замечает в щели между одеялами ее греческие сандалии, неподвижные, как сапоги часового. Несколько минут Наташа не двигается с места. Подслушивает? Набирается смелости? Но для чего? Хочет позабавить девочек внезапным нападением? Поскольку до сих пор Гейл не обменялась с Диминой дочерью ни единым словом, она понятия не имеет о ее возможных побуждениях.
Одеяло приподнимается, в шалаш проникает колено, следом — Наташино лицо под завесой длинных черных волос и, наконец, все остальное. Крепко спящие малышки даже не шевелятся. Еще несколько минут Гейл и Наташа лежат щека к щеке, молча наблюдая за вспышками фейерверков, которые с пугающей сноровкой запускают Ники и его коллеги. Наташа дрожит, и Гейл накрывает ее одеялом.
— Полагаю, с недавнего времени я в интересном положении, — говорит Наташа, явно подражая утонченному стилю Джейн Остин. Она обращается не к Гейл, а к разноцветным росчеркам в ночном небе.
Если вам посчастливилось услышать признание подростка, по возможности смотрите вдаль, а не на собеседника (афоризм Гейл Перкинс). Прежде чем начать работу в суде, она преподавала в школе для детей с ограниченными возможностями и постигла там эту премудрость, которая становится актуальной вдвойне, когда красивая шестнадцатилетняя девочка ни с того ни с сего признается, что она, возможно, беременна.
— В настоящее время Макс — лыжный инструктор, — отвечает Наташа на притворно-небрежный вопрос Гейл, касающийся вероятного отца будущего ребенка. — Но это временно. Он хочет стать архитектором и строить дома для бедных людей, у которых нет денег. Макс — творческая личность. Он очень чувствительный.
В ее голосе нет ни тени иронии. Большая любовь — штука серьезная.
— А чем занимаются его родители? — спрашивает Гейл.
— У них отель. Для туристов. Небогатый, но Макс совершенно философски относится к материальным вопросам.
— Отель в горах?
— В Кандерштеге. Горная деревня, много туристов.
Гейл никогда не бывала в Кандерштеге, но Перри однажды участвовал там в лыжной гонке.
— Мать Макса необразованная, но очень приятная и одухотворенная, как и ее сын. Зато его отец совершенно отрицательный. Идиот.
Будь проще.
— Макс работает в какой-то официальной горнолыжной школе, — интересуется Гейл, — или он, что называется, частный преподаватель?
— Макс совершенно частный. Катается только с теми, кого уважает. Предпочитает без лыжни, это очень эстетично. А еще по ледникам.
Высоко в горах над Кандерштегом есть уединенная хижина, рассказывает Наташа. Именно там их застигла врасплох безудержная страсть.
— Я была девственница. Совершенно неопытная. Макс очень внимателен. Это в его характере — быть внимательным ко всем людям. Даже в пылу страсти он остается невероятно заботливым.
Намеренно уводя разговор в обыденную сферу, Гейл спрашивает у Наташи, что она сейчас проходит в школе, какие предметы даются ей лучше всего, какие экзамены предстоит сдавать. Наташа отвечает: с тех пор как она стала жить с Димой и Тамарой, она учится в католической монастырской школе в кантоне Фрибур. На выходные ее забирают домой.
— К сожалению, я не верю в бога, но это несущественно. В жизни зачастую необходимо имитировать религиозные взгляды. Больше всего мне нравится живопись. У Макса тоже артистическая натура. Может быть, мы вместе будем изучать искусство в Санкт-Петербурге или в Кембридже. Решим этот вопрос потом.
— Он католик?
— Он католик?
— В повседневной жизни Макс подчиняется влиянию семьи. Он исполнен чувства долга. Но в душе он верит во всех богов.
«А в постели он тоже следует семейным традициям?» — ехидничает про себя Гейл, но вслух своих сомнений не озвучивает.
— Кто еще знает о тебе и Максе? — Ей пока удается выдерживать все тот же спокойный, беспечный тон. — Не считая его родителей, разумеется. Или они тоже не в курсе?
— Ситуация довольно сложная. Макс поклялся самой страшной клятвой, что никому не скажет о нашей любви. Я на этом настояла.
— Даже матери?
— Мать Макса — человек ненадежный. Она исполнена мещанских инстинктов и вдобавок не склонна держать язык за зубами. Если ей заблагорассудится, она проговорится мужу и прочим мещанским личностям.
— Все так плохо?
— Если Дима узнает, что Макс мой возлюбленный, то, наверное, убьет его. Дима не чужд физических методов. Такова его натура.
— А Тамара?
— Тамара мне не мать, — огрызается Наташа, с агрессивными отцовскими нотками в голосе.
— И что ты будешь делать, если окажется, что ты правда беременна? — непринужденно спрашивает Гейл, когда в небе вспыхивают римские свечи.
— Если беременность подтвердится, мы немедленно бежим куда-нибудь в отдаленное место, например в Финляндию. Макс все устроит. В настоящее время это не вполне удобно, потому что летом Макс работает гидом. Подождем еще месяц. Возможно, мы будем учиться в Хельсинки. Или покончим с собой. Посмотрим.
Гейл приберегает самый неприятный вопрос напоследок — возможно, потому что ее мещанские инстинкты заранее подсказывают ответ.
— А сколько лет твоему Максу, Наташа?
— Тридцать один. Но в душе он ребенок.
Как и ты, Наташа. Здесь, под карибскими звездами, ты рассказываешь мне волшебную сказку о любви, делишься мечтой об идеальном возлюбленном, которого однажды встретишь? Или ты действительно переспала с каким-то тридцатилетним поганцем горнолыжником, который, разумеется, ничего не скажет матери? Если да, ты обратилась по адресу — ко мне.
Гейл была не намного старше, когда оказалась в похожем положении. Но в ее случае поганец был не лыжником, а нищим мулатом, которого выгнали из местной школы. Его разведенные родители жили в Южной Африке, а мать Гейл бросила семью три года назад, не оставив адреса. Гнева отца-алкоголика можно было не опасаться — он умирал в больнице от цирроза печени. Заняв денег у друзей, Гейл кое-как сделала аборт и ничего не сказала парню.
Перри тоже до сих пор не в курсе. И в данный момент она не уверена, что когда-нибудь ему признается.
Из сумочки, которую она чуть не забыла в такси у Олли, Гейл выуживает мобильник и проверяет входящие сообщения. Не обнаружив новых, она читает полученные ранее. Наташа пишет заглавными буквами, для пущей драматичности. Четыре сообщения за неделю.
Я ПРЕДАЛА МОЕГО ОТЦА, Я ПОЗОР СВОЕЙ СЕМЬИ.
ВЧЕРА МИШУ И ОЛЬГУ ОТПЕВАЛИ В КРАСИВОЙ ЦЕРКВИ. МОЖЕТ БЫТЬ, СКОРО Я К НИМ ПРИСОЕДИНЮСЬ.
ПОЖАЛУЙСТА, СКАЖИТЕ, КОГДА НАДО ЖДАТЬ ТОШНОТУ ПО УТРАМ?
На что Гейл ответила:
Обычно в течение первых трех месяцев, но если тебе нехорошо, немедленно сходи к врачу. Целую, Гейл
На что Наташа не преминула обидеться:
ПОЖАЛУЙСТА, НЕ НАДО ГОВОРИТЬ, ЧТО МНЕ НЕХОРОШО. В ЛЮБВИ НЕ БЫВАЕТ НЕХОРОШО. НАТАША
Если она беременна, я ей нужна.
Если она не беременна, я ей нужна.
Если она нервный подросток, очарованный фантазиями о самоубийстве, я ей нужна.
Я — ее адвокат и наперсница.
Я — все, что у нее есть.
Перри прочертил свою линию на песке.
Ее не смоет приливом, за нее нельзя ступить ни при каких условиях.
Даже теннис не помогает. Индийские молодожены уехали. Одиночки слишком напряжены. Марк — враг.
Пусть, занимаясь любовью, они и забывают иногда о черте, она никуда не девается и неизменно разделяет их впоследствии.
Сидя на балконе после ужина, они смотрят на полукруг белых прожекторов в дальнем конце полуострова. Если Гейл надеется хотя бы мельком увидеть девочек, то кого ждет Перри?
Диму — своего персонального Джея Гэтсби? Диму — Куртца или еще какого-нибудь порочного героя его любимого Джозефа Конрада?
Ощущение, что их подслушивают и за ними наблюдают, не покидает Гейл и Перри в любое время дня и ночи. Даже если бы Перри и захотел нарушить обет молчания, страх быть услышанным отбил бы у него желание говорить.
За два дня до отъезда Перри встает в шесть утра и отправляется на пробежку. Гейл, всласть повалявшись в постели и смирившись с перспективой завтрака в одиночестве, идет в «Палубу», но обнаруживает, что Перри уже там — уговаривает Амброза ускорить их отъезд. Тот сочувственно отвечает, что билеты обмену не подлежат.
— Если бы вы предупредили вчера, то могли бы отправиться одним рейсом с мистером Димой и его семьей. Только они летают первым классом, а у вас старый добрый эконом. Похоже, у вас нет иного выбора, кроме как потерпеть наш островок еще сутки.
Они остаются. Гуляют по городу и осматривают все, что полагается. Перри разглагольствует об ужасах рабства. Потом они отправляются на дальний пляж плавать с масками. Очередная английская парочка, не знающая, чем заняться на такой жаре.
И наконец, за ужином в «Палубе», Гейл срывается. Перри, который сам наложил вето на подобные разговоры, вдруг — подумать только! — спрашивает, не знает ли она, случайно, кого-нибудь в британской разведке.
— Да я же на нее работаю! — парирует она. — Неужели ты еще не догадался?
Ее сарказм пропадает втуне.
— Я просто подумал… может быть, кто-нибудь из твоих коллег с ними связан, — виновато объясняет Перри.
— Каким образом? — огрызается Гейл, чувствуя, как пылают ее щеки.
— Ну… — Он невинно пожимает плечами. — Такой шум вокруг экстрадиции, применения пыток, открытых расследований, судебных процессов и так далее… Вот мне и пришло в голову: шпионы ведь наверняка нуждаются в квалифицированной юридической помощи.
Это уже слишком. Крикнув «да пошел ты, Перри!», Гейл бежит к домику и падает на кровать, рыдая.
Да, потом ей очень стыдно. Ему тоже. Он сгорает со стыда. Они оба. Это я виновата. Нет, я. Давай вернемся в Англию и сбросим наконец эту проклятую ношу. Временно примирившись, они цепляются друг за друга, точно утопающие, и отчаянно занимаются любовью.
Она снова стоит у высокого окна и хмуро смотрит на улицу. Ни одного такси.
— Ублюдки, — говорит Гейл вслух, подражая отцу. И мысленно добавляет, обращаясь то ли к самой себе, то ли к неведомым «ублюдкам»:
Какого черта вы с ним делаете?
Какого черта вам от него надо?
На что он, поломавшись, соглашается, в то время как вы наблюдаете за его увертками?
Как бы вы себя чувствовали, если бы Дима выбрал наперсницей меня, а не Перри? Если бы вместо разговора мужчины с мужчиной состоялся разговор мужчины с женщиной?
Как чувствовал бы себя Перри, сидя здесь словно отщепенец и дожидаясь моего возвращения с очередными секретами «прости, прости, ничем не могу с тобой поделиться, это ради твоего же блага»?
— Это ты, Гейл?
Неужели?
Кто-то вложил телефонную трубку ей в руку и велел ответить? Нет. Она одна.
Это голос Перри, здесь и сейчас, отнюдь не галлюцинация. Гейл по-прежнему стоит, опираясь одной рукой на оконную раму и глядя на улицу.
— Прости, что звоню поздно, и все такое…
Все такое?..
— Гектор хочет поговорить с нами обоими завтра утром, в девять.
— Гектор?
— Да.
Не дури. В этом безумном мире нужно изо всех сил цепляться за реальность.
— Не могу. У меня рабочий день, хоть и воскресенье. «Сэмсон против Сэмсона» не ждет.
— Тогда позвони в суд и скажи, что ты больна. Это очень важно, Гейл. Важнее, чем «Сэмсон против Сэмсона». Честное слово.
— Так считает Гектор?
— Вообще-то так считаем мы оба.
Глава 6
— Кстати, его зовут Гектор, — сказал маленький всезнайка Люк, отрывая взгляд от кожаной папки.
— Это предупреждение или предсказание? — спросил, не отнимая рук от лица, Перри, когда Люк давно уже перестал ждать ответа.
После ухода Гейл прошла вечность. Перри так и сидел рядом с ее пустым стулом — не двигался с места, не поднимал глаз, не шевелился.
— Где Ивонн?
— Отправилась домой, — сказал Люк, вновь погрузившийся в чтение.
— Отправилась или отправлена?
Нет ответа.
— Гектор у вас самый главный?
— Скажем так, я — второй ранг, он — первый. — Люк сделал карандашом пометку.
— Значит, Гектор — ваш шеф.
— Можно и так выразиться.