FANтастика - Олег Дивов 2 стр.

Блин!!

Падаешь. Сердце сейчас, кажется, остановится…

Рывок.

И два часа (как кажется Бисерову — на самом деле проходит чуть больше трех минут) безмятежного спокойствия. Поля с высоты кажутся серыми. На земле десантников встречает учебным огнем первая рота; подавить, собраться, руки в ноги — и в марш-бросок. Добежали, только животы к хребту прилипли. Теперь десантники ползают по плацу в резиновых намордниках; перед столовой на грани голодного обморока. Кажется, что запахи из кухни, огибая по пути майора, реют над полем, как красный флаг над Пиком Коммунизма. Проклятые запахи проникают даже сквозь регенеративный патрон; в наморднике у сержанта мощно пахнет перловкой с комбижиром. Агрессивные, гады, как самураи в тридцать девятом. Даже угольный фильтр не помеха.

Младший сержант думает, что запах перловки, скорее всего, ему мерещится. Как и крик «А-атставить!».

Бисеров натыкается на препятствие; поневоле останавливается. Судя по тому, что удается рассмотреть (черная поверхность, шляпки гвоздей, цифры 41), это сапоги. Вернее, подошвы. Одна из подошв отдаляется и потом несильно бьет сержанта в запотевший иллюминатор. На стекле остается травинка. Сейчас октябрь, поэтому травинка — желтого цвета.

— Отставить! — наконец слышит Бисеров. С нажимом на «а» это раз за разом повторяет незнакомый голос.

Сержанта подташнивает. Главное — не блевануть в маску. В желудке, кроме кислоты, ни черта не осталось, так что это будет нечто удушающее.

— Снять противогазы!

Наконец-то! Бисеров поднимается на ноги, стаскивает намордник. Воздух обжигает. С непривычки кружится голова. Сержанта качает; его поддерживают за рукав. Вокруг — столпотворение: кто-то лежит, с него снимают маску и бьют по щекам; один десантник на коленях, его выворачивает. Бедняга дергается в спазмах, не в силах ничего из себя выдавить.

— Рота, в две шеренги! Становись! — тот же незнакомый голос. Бля, думает Бисеров устало.

— Отделение, становись! — вспоминает сержант о своих обязанностях. Десантники бегут; Бисеров бежит. Сомлевших тащат под руки, укладывают позади строя на траве.

— Равняйсь! Смирно! Равнение на! середину! — это уже ротный.

Бисеров задирает подбородок так, словно пытается проколоть им небо.

— Вольно!

Правую ногу расслабить. Сержант смотрит на плац с удивлением — непривычно видеть его пустым. Хотя… Равнение на середину, вспоминает Бисеров. Там стоят двое: майор (чтоб он сдох) Трищенко и незнакомый командир в синих галифе. Фуражка у него синяя, околыш красный; на рукаве звезда с серпом и молотом и два (нет, три!) красных угольника. Целый капитан госбезопасности! Охренеть можно!

Педиатрия — это, конечно, наука, но покоится она на суевериях. Как земной шар на спине черепахи. Детские врачи в этом смысле напоминают шаманов — каждый камлает по-своему; со своим бубном пляшет. Одни педиатры твердят, что грудной ребенок должен плавать, другие — что не должен. Третьи говорят: больше гуляйте; четвертые предлагают закаливание. Но в целом советчики сходятся: чего-то важного Айгуль не делает.

Самое обидное — и не понимает, чего.

Поэтому в роли матери она чувствует себя, как альпинист на вершине мира. Да, забралась — терпения хватило, спасибо, больше не надо. Флаг родины поставила; надпись написала; на память сфотографировалась. А как дальше жить? Самое трудное (спуск вниз, 8844.43 метра, снег, лед и кислородное голодание) еще впереди, а сил уже нет.

Безопасника зовут Алексей Игоревич Сафронов. Это в НКГБ он капитан, а по армейским званиям — целый подполковник. Бисеров с удовольствием вспоминает, как выглядел Трищенко в газовой маске. Все видели — вся вторая парашютно-десантная рота; повара и даже наряд по столовой.

— Команда «газы», — говорит капитан размеренно. Голос у него только кажется мягким: железный прут, обернутый тканью. — Касается не только рядовых красноармейцев, но в первую очередь — старших по званию. Без командира, как без головы. Верно говорю, товарищ майор? Тогда возьмите.

И вручает Трищенко сумку с противогазом.

Бисеров снова вспоминает лицо майора в этот момент — и ухмыляется.

Потом десантники стоят и смотрят. Майор надевает камуфляж и маску — делать он этого откровенно не умеет, приходится помогать. Ему дают автомат, вещмешок, цепляют на пояс лопатку и гранаты. И все равно майор не выглядит десантником. Никак. Только Бисерову все смешнее и смешнее. Потому что в таком виде Трищенко невероятно забавен. Такой интеллигентный презерватив. Хотя видит бог, думает сержант, ничего интеллигентного в нем нет.

Потом майор ложится и ползет. От крыльца через весь плац — по-пластунски. И этого Трищенко тоже не умеет.

Еле доползает. Капитан идет рядом с ним и молчит. Майор косится на сверкающие хромовые сапоги безопасника, хрипит, делает вид, что изнемог. А может, и в самом деле, думает Бисеров. Сержант даже про голод забыл — с таким-то зрелищем.

Наконец Трищенко сдается. Он лежит на бетоне, как дохлый шерстяной кит. Сафронов подходит и ждет. Минута — нет движения. Вторая…

— Пристрелю, — тихо и внятно говорит капитан. Это слышит каждый из десантников — такая вокруг тишина. Слово падает, как лезвие революционной гильотины.

У Трищенко внезапно открывается второе дыхание.

— А теперь, — капитан улыбается. — Рота, на завтрак, шагом марш!

Айгуль вздыхает и поднимает тазик с бельем. Стирка — это процесс, уходящий в бесконечность. Особенно, когда в доме — ребенок. Георгий сейчас спит — слава богу, мальчики тоже иногда спят. Ураганы должны отдыхать — иначе откуда им взять сил для разрушения?

Одиннадцать месяцев, скоро год, а он еще не ходит. И зубов всего четыре. Гуля почему-то считает, что это ее вина. Я совсем не занимаюсь ребенком, думает она с раскаянием. Мы не читаем книжки. Не играем. И мне надо похудеть. Не есть. Вчера зарекалась, а перед сном напилась чаю с сахаром и съела полкило печенья. Опять.

У Маринки — дочка. Такая смешная. И восемь зубов, еще два режутся. А ей десять с половиной. А нам одиннадцать. Я плохая мать, думает Гуля.

И все-таки он спит. Полтора часа после обеда. Еще два — после полдника. Что-то можно сделать: развесить белье, поставить стирку, помыть полы, убрать игрушки. Что еще?

Не успеваю. Не успеваю.

— Принимай командование, Всеславыч, — говорит капитан. — Это из рублевской разведшколы. Добровольцы.

Младший сержант Бисеров пытается сообразить, в каком месте он доброволец. Краем глаза разглядывает остальных — может, они?.. Хрен там. Десантников трое. И на всех трех лицах — полное офигение.

— Старший лейтенант Филипенко, — представляется тип с залысинами.

И здесь хохол, думает Бисеров. Ну что за жизнь.

Айгуль — лунный цветок.

Вообще-то правильно говорить «Айгюль», где вторая гласная — нечто среднее между ё и ю, и звучит впереди зубов. Произношение — как во французском. Хотя откуда в Башкирии французы?

Какая чушь лезет в голову.

Сейчас полнолуние, поэтому Гоша плохо спит. Просыпается каждые полчаса, плачет испуганно. Даже бутылочка с водой не помогает. И горло красное. Сегодня опять были шаманские ритуалы, вспоминает Айгуль. Очередной знахарь; на этот раз — участковый.

Гулю передергивает.

От этих плясок у нее «крыша» едет, как от мухоморов. Вибуркол, свечи. Виферон, свечи. На ночь, потом утром. И давать побольше жидкости. Временно не купать и не гулять. Наверное, легкая инфекция. Сейчас как раз ходит вирус.

На часах — четыре утра.

Я плохая мать, думает Гуля привычно.

Я плохая.

— Сволочь он, этот ваш Трищенко, — Сафронов сложил с себя командирские обязанности и не прочь почесать языком, пока в дороге. Виллис болтает на колее, разъезженной грузовиками. Летит грязь. — В марш-броски с вами, как понимаю, ни разу не ходил?

Бисеров признается, что нигде, кроме как на крыльце столовой, он майора не видел. Даже странно, говорит сержант. Такое ощущение, что Трищенко (чуть не ляпнул: Здрищенко) там и самозарождался, как фруктовая муха в яблоках.

Наконец прибывают. Сафронов, махнув на прощание рукой, исчезает в глубине здания. Хохол-старлей ведет десантников вверх по лестнице.

На складе приказано сменить форму. Усатый старшина приносит груду штанов и гимнастерок — все старое, застиранное, выгоревшее на солнце. Прорехи, дыры; не хватает половины пуговиц. Бисеров, подумав, надевает гимнастерку их самых ношеных, но зато аккуратно заштопанную. В тон подбирает остальное обмундирование. Затягивается ремнем. Меряет сапоги — кстати, тоже не новые. Добровольцы, ага.

Где же?.. Старшина больше не приходит. Бисеров чувствует себя странно — без нашивок и петлиц. Какое у него звание? Какие войска?

Где же?.. Старшина больше не приходит. Бисеров чувствует себя странно — без нашивок и петлиц. Какое у него звание? Какие войска?

— Без знаков различия, — говорит Филипенко. — Привыкайте. Документы и награды потом сдадите мне — под роспись.

Старлей уходит. Тишина.

Десантники переглядываются, но никто не решается озвучить первым. Почему-то смотрят на Бисерова. Тогда сержант говорит:

— Мы, что — штрафники?

Все почему-то чувствуют облегчение. Хоть какая-то определенность.

Только разжалованные носят форму без нашивок. Вполне логично. Но и это предположение оказывается ошибочным, когда Бисеров обнаруживает на пилотке звездочку. И на остальных пилотках тоже.

Бля, думает сержант. А я ведь почти догадался.

— Это мальчик, — обижается Гуля. Как можно спутать? — думает она. Девочки же совсем другие.

— Такой красивенький, — не сдается бабуся. Георгий нахохлился и смотрит с подозрением. Щеки как у хомяка, раскраснелись на морозе. Глаза голубые, брови нахмурены. Вылитый папа.

«Женщины после двадцати семи похожи на Маугли. Почему? Потому что они так же способны жить в браке, как Маугли — среди людей».

Пожалуй, думает Айгуль, за эти слова я злюсь на твоего папу больше всего. Слишком они похожи на правду.

Владлен вообразил себя человеком — и ушел.

Осталась маугли. С человечком на руках.

Айгуль вдруг словно что-то толкнуло в спину. Она повернулась. Моргнула. Показалось, нет? На мосту ей почудился человек в военной форме — как из старого фильма. Несмотря на холод, с непокрытой русой головой. Дыхание окутало человека кисейным облаком.

— Бомжей развелось! — говорит бабуся. — Прости господи.

— Какой год?! — орет Бисеров. — Какой, нахрен, сейчас год?!

Сержанта с трудом удерживают вчетвером. У Бисерова темпоральный шок, хотя он и слов-то таких не знает. Ничего, думает Филипенко, скоро оклемается. Мне нужен этот чертов две тыщи пятый год. Мне он позарез нужен.

— Спокойно, — говорит Филипенко. — Спокойно, боец. Сорок первый. Ты дома. Что видел?

— Женщину видел, — говорит Бисеров. — С коляской. Только она, кажется, меня испугалась.

У Филипенко застывают губы.

— С коляской? Красивая?

Сержант внезапно успокаивается. Откидывает голову, смотрит в потолок. Там покачивается на шнуре электрическая лампа. А еще выше, по бетонному перекрытию, идут силовые кабеля.

— Иди ты знаешь куда, — говорит Бисеров и отворачивается.

— Знаю, — говорит Филипенко.

II. Маугли

— Ви хайст дизэс дорф? — спрашивает младший сержант Бисеров. Слова затвердевают, едва вылетев изо рта. Зубы онемели и звонкие; кажется, на них даже эмаль застыла. Пар дыхания липнет на ресницы.

— Как называется это село?

Бетонная стена лаборатории перед Бисеровым небрежно выкрашена белой водоэмульсионной краской. Или залита слоем глазури, как пасхальный кулич — в зависимости от воображения смотрящего. В животе у Бисерова урчит, так что за свое воображение сержант может быть спокоен. Вообще, это обманка: иней и потеки льда поверх облупившейся бежевой штукатурки, но выглядит… сладким.

Леденец, думает Бисеров. Потом говорит:

— Зи браухн кайнэ анкст цу хабн. Бальт комт ди рётэ арме.

Что в переводе означает: «Вам нечего бояться. Скоро придет Красная Армия». Сержанту не нравится немецкий — говоришь, словно булыжники жуешь. Но слова правильные.

Тем более, что к фрицам Красная Армия уже пришла. Поздно бояться.

— Повторяешь? Молодец.

Бисеров выпрямляется и видит на крыльце старшего политрука Момалыкина, Оки Басаровича.

— Вольно, — говорит Момалыкин. — Валя, слишь, ты утреннюю сводку слушал? Что там?

Бисеров рассказывает. Упорные бои в направлении Дрездена, наши войска форсировали Одер и закрепились на западном берегу. Несмотря на ожесточенное сопротивление противника, взяты и освобождены города: Мюнхеберг, Эркнер… Бисеров перечисляет еще с десяток и заканчивает победно: важный стратегический порт Пиллау!

Слегка озадаченный таким подробным отчетом политрук говорит:

— Э… спасибо.

Потом говорит:

— Война, слишь, скоро кончится, Валя. А мы с тобой здесь сидим. Обидно. Возьмут наши Берлин — и нет войны. Приедут домой, скажут: чего ж ты, Оки Басарыч, красный кавалерист, совсем Гитлера не бил? Где ты был, Оки, спросят? А мне даже, слишь, ответить нечего! Э, да что тут скажешь? Уфалла!

Политрук в сердцах машет рукой.

Среди ребят ходят слухи, что в гражданскую Момалыкин был заместителем самого Буденного. Так или нет, Оки Басарыч — это нечто особенное. Одни усищи чего стоят. И короткая неуставная папаха из шкуры барашка.

— Я пойду, Оки Басарыч? То есть… разрешите идти!

— Иди, Валя, — говорит старший политрук и вздыхает. Усы от этого качаются, как еловые лапы.

Снег падает вниз — плотный, налитый водой. С влажным шлепком разбивается о карниз. Гуля даже не поворачивает головы. Нет, Георгий не проснулся. Наверное. Все равно.

За окном — ранняя оттепель, солнце.

И птицы. Айгуль слышит их щебет — весенний и бодрый. На коленях у неё лежит раскрытый журнал. Фотография девушки в бикини, надпись гласит «Festei». На соседней странице — гороскоп на март. Знак: Водолей.

Пауза.

Трубка зажата в руке — холодный пластиковый кирпич. Слова бьются в нем, закипают прозрачными пузырями: займись собой, займись, тебе уже не двадцать и даже не двадцать пять, у тебя ребенок, ты о нем подумала? подумай, да-да, я понимаю, что мальчику нужен, да, не надо опускать руки, нет, нет, да, не болеет, деньги вышлю, спасибо, я отдам, ничего, ты же знаешь, приезжай, сейчас не получается, ты же моя мама, я твоя…

Айгуль сидит, погрузившись в серое безмыслие, зафиксировав себя неподвижно, словно больную ногу в гипсе. Я так устала, думает Гуля. Трубка в руке истекает пузырями.

— Не обижайся. Ты меня слышишь? Алло, алло!

От нечего делать Бисеров тщательно мнет желтую газетную бумагу, потом разглаживает и читает:

«Деритесь, как львы!

В радостные дни наступления Красной Армии мы хотим передать вам весточку о нашей победе на трудовом фронте. Колхозы и совхозы Узбекистана вырастили в этом году невиданный урожай и сдали государству на 6 миллионов пудов больше хлеба, чем в прошлом году. Все для фронта, все для победы! — с этой мыслью живет и работает весь узбекский народ.

Деритесь, как львы, славные воины-узбеки!»

Когда сержант, наконец, вываливается из теплого отхожего места, звучит твердый командирский голос:

— Бисеров!

Сержант против воли подскакивает.

— Я!

— Руки мыл? — Филипенко смотрит на него с усмешкой. Выдыхает пар из резных ноздрей.

— Так точн… Обижаете, товарищ лейтенант!

— За мной, — говорит старлей. Вот хохлятина, думает Бисеров с уважением. Построил меня, да?

Он взбегает вслед за Филипенко по лестнице. Лед со ступеней аккуратно сколот и сложен в кучу. Голубой фронтон с венком и римскими цифрами оброс сосульками, как борода деда мороза. Бисеров проходит между колонн. Колонны раньше были греческие, сейчас просто грязные.

Над крышей со сдержанным величием реет красный флаг.

В доме с греческими колоннами в царские времена находилась электростанция, в гражданскую — картофельный склад (на первом этаже), школа (на втором), сейчас здесь штаб. Метрах в пятидесяти возвышается бетонное здание лаборатории. Бисеров поворачивается и видит вдалеке «беседку Ворошилова», там курят ребята из батальона охраны. За беседкой чернеет лес. За тощими спинами тополей и осин выстроились толстые белые ели. А где-то там, не видно, по лесу тянется колючая проволока, обозначая границы секретной зоны.

Бисеров топает сапогами, стряхивая снег, затем шагает в дверь.

— Держи, — говорит Филипенко и протягивает руку. Бисеров опускает взгляд. Видит жестяную круглую коробочку с надписью готическими буквами. Это же… о!

— Немецкая мазь для альпинистов. Намажешь лицо и шею.

Увидев, как изменилось лицо Бисерова, старлей поясняет:

— Чтобы кожа не облезла. Мороз все-таки.

Да, мороз. Особенно если летишь с высоты полкилометра, вокруг свист ветра и сорок градусов (а наверху и все пятьдесят) обдирают голую кожу ледяной теркой. Но пожрать леденцов после приземления все равно было бы неплохо, думает Бисеров. Эх.

— Спасибо, товарищ лейтенант! — говорит Бисеров искренне.

Сержант готов сейчас думать о леденцах, об уроках немецкого, о сводках Главного командования — о чем угодно, только не о том, что предстоит. О бабах — хороший вариант, но не сегодня. Потому что тогда Бисеров волей-неволей вспомнит женщину с коляской. И понеслась.