Человек почувствовал на себе Михлин взгляд, потому что повернулся к нему и уставился на него в упор.
— Я не хотел убивать, — сказал он. — Ты не убит?
— Нет. — Михля пошевелился. — Помоги! — сказал он, вдруг рассердившись. — Что с машиной?
— Ты ехал, — бесстрастно сообщил незнакомец. — Я шел. Ты виноват.
— Ну уж нет! — выкрикнул Михля. — Дудки! Ты должен был смотреть, куда идешь.
— Нет свидетелей, — ответил незнакомец.
Он помог Михле сесть, и тот наконец увидел свою машину. Несчастная груда железа скомкалась гармошкой, как будто налетела не на человека, а на стену. Даже без предварительного осмотра было очевидно, что «жигули» погибли навсегда. Восстановить машину после такой аварии дороже, чем купить новую.
Ужас придал Михле сил. Он вскочил и сразу ощутил острую боль — в голове, в ноге и в боку. Преодолевая физическое страдание, он несколькими кособокими прыжками подобрался к машине, обхватил ее руками и зарыдал. Незнакомец встал, чтобы лучше видеть всю картину, и воззрился на плачущего Михлю. Черные глазки чужака с любопытством поблескивали.
Михля выл над машиной, как деревенская баба — над павшей буренкой-кормилицей. Он водил по ней ладонями, припадал щекой, покачивал головой. Наконец он повернулся к незнакомцу и горестно воскликнул:
— Что ты наделал, урод!
Рослый широкоплечий человек с длиннющими руками мог прихлопнуть Михлю одним шлепком, если бы захотел, но Михле сейчас это было безразлично.
— Ты мне должен, — объявил незнакомец, весело ухмыляясь.
— Что должен?
От удивления Михля поперхнулся посреди слова.
— Денег, — пояснил незнакомец.
— Да ты просто какой-то больной… Ты разбил мою машину. Это ты мне должен, — осенило Михлю. Он еще раз посмотрел на «жигули», на сей раз безнадежность отступила. На короткий сверкающий миг Михля поверил в возможность чуда — ремонта.
Незнакомец пожевал губу. Потом он положил ручищу Михле на плечи и произнес задумчиво:
— У тебя ведь денег нет, а?
— Посмотри на меня, — сказал Михля горестно. — По-твоему, у меня есть деньги?
Незнакомец перевел дух, как бы сожалея о собственной наивности, и вдруг спросил:
— Тебя как зовут?
— Сергей.
— А я Петр Иванович. У меня тоже ничего нет, даже дома.
— Вот и познакомились, — глубоко, от всей утробы вздохнул Михля.
Они уселись на парапет, спиной к мостовой и разбитой машине, лицом к Неве. Река была огромна и полна света.
— Здесь нужны корабли, — сказал вдруг Петр Иванович. — Без них пусто, как в семье без бабушки.
— Что ты имеешь в виду? — удивился Михля. Он не поспевал за Петром Ивановичем.
— Всегда необходим кто-то в углу. Щелкать спицами, вязать то свитер, то носки, — объяснил Петр Иванович. — Что-нибудь бесполезное. Можно шарф.
— Корабли мало похожи на бабушку, — высказался Михля.
Петр Иванович пожал плечами.
— Я все равно никогда не видел ни кораблей, ни бабушки, — равнодушно промолвил он. — Так что разница невелика.
— Пожалуй, — согласился Михля.
Они помолчали, а потом Петр Иванович уточнил:
— Так ты не будешь мне платить?
— Нет, — сказал Михля.
— Ага. Я так и понял.
— Если понял, то зачем спрашиваешь? — вдруг разозлился Михля.
— А почему ты сидишь здесь со мной? — осведомился Петр Иванович. — Разве не для того, чтобы заплатить?
— Просто домой неохота, — ответил Михля. — А ты?
— И мне неохота.
— Ясно, — сказал Михля.
Петр Иванович блеснул черным глазом.
— Что тебе ясно?
— Что ты здесь сидишь, потому что идти домой тебе неохота. Больше ничего.
Петр Иванович перевернулся на парапете и уставился на разбитую машину.
— Не рассчитал я сдуру, — признался он. — Слишком хрупка машина, стара. Бабушка. Нужно лучше обратиться взглядом к джипам.
— Слушай, — произнес Михля, — а как ты это сделал?
— Просто сошел на проезжую часть и встал вперед, — откликнулся Петр Иванович. — Ты этого не заметил?
— Я заметил, — горестно подтвердил Михля. — Я заметил, что ты выскочил неизвестно откуда и я в тебя врезался. А когда я в тебя врезался, моя машина разбилась в лепешку, а тебе хоть бы что. И вот этого-то я не понимаю.
— Чего не понимаешь?
— Почему машина разбилась, а ты целехонек. Ты должен был пострадать.
— Если бы я пострадал, ты дал бы денег? — жадно осведомился Петр Иванович.
— Пришлось бы…
— Ладно. Ты — хороший. Тебя как зовут на самом деле?
— На самом деле меня зовут Михля, — сдался Михля.
— Я так и подумал, — заявил Петр Иванович. — Но ты не дашь денег.
— Нет.
У Михли исчез последний страх, исчезло даже сожаление о разбитой машине. Он просто сидел на парапете рядом с новым знакомым, с этим Петром Ивановичем, и расслабленно поддерживал бессвязный разговор.
Обычно в тех случаях, когда Михля не был заинтересован в том, чтобы участвовать в разговоре, — за семейным столом в доме родителей, например, — он создавал видимость. Вставлял «угу», «это точно», «с ума сойти». А сам плавал умом в некоей пустоте вроде лимба, где изредка возникали и тут же теряли форму безымянные тени и молчаливые призраки. Когда это состояние окончательно становилось Михле в тягость, он произносил бодрым голосом: «Выпью-ка я последнюю на посошок, а то завтра рано вставать», — и мама принималась хлопотать, наливая «на посошок», а потом, уже в прихожей, кутала его в шарф, шептала на ухо: «Когда ты все-таки женишься? Где же мои внуки, Сержик?» — и со всхлипом крепко целовала в обе щеки.
Разговаривать с Петром Ивановичем, как с мамой, не получалось. Единственное сходство заключалось в том, что в обоих случаях Михля лишь смутно догадывался, о чем идет речь. Слушать Петра Ивановича и поддакивать было все равно что мчаться по головокружительным лабиринтам, каждый из которых может оборваться пропастью или выскочить в тупик.
Впрочем, кое-какие улочки Петр Иванович проезжал уже не по первому разу, так что Михля постепенно успокаивался и подтверждал свое нежелание дать ему денег уже вполне твердым голосом.
— Объясни мне, почему у тебя даже царапин нет, — сказал Михля.
— Разве нет? — удивился Петр Иванович. Он поднес к глазам свою руку и воззрился на нее так, словно лицезрел этот непонятный предмет впервые в жизни.
— Нет, — сказал Михля.
Петр Иванович со вздохом уронил руку на колени.
— И впрямь нет. Это нехорошо. Должны быть.
— Но их нет.
— Нет.
— И денег я тебе не дам, — отважился Михля.
— Нет.
Помолчали.
— Так как ты это сделал? — снова привязался Михля. Он так расхрабрился, что даже взял инициативу в свои руки и начал задавать вопросы. Чем бы ему это ни грозило.
Помолчав, Петр Иванович ответил просто:
— Я каменный.
* * *Михля стал единственным другом Петра Ивановича. Никогда прежде у Петра Ивановича не заводилось друзей. Он не доверял своим ровесникам, люди постарше его жалели, люди помладше — боялись.
А Михля не боялся, не жалел. И даже как будто был достоин доверия.
— Каменный? — переспросил он и уважительно потрогал бицепс Петра Ивановича.
Петр Иванович отдернул руку.
— Это ерунда, — нетерпеливо сказал он, — мышца у многих на ощупь тверда. Любой качок. Нет, я — везде. Везде каменный.
Он взял Михлю за запястье и поводил его пальцами по своему лицу. Михля обнаружил, что его новый приятель говорит сущую правду: скулы, лоб, нос воспринимались на ощупь точно так же, как парапет набережной.
— Но как такое… Ты мутант? — сообразил Михля.
Петр Иванович выпустил его запястье и самодовольно ухмыльнулся.
— Мутант? Выше бери!
— Каменная болезнь?
— Каменная болезнь — это в печени, — блеснул познаниями Петр Иванович. — Я весь каменный, потому что это натурально.
— Фэн-шуй? — предположил Михля, уловив слово «натурально» и сопоставив его с последними разговорами у мамы.
— Чего? — Петр Иванович нахмурился. — Глупость! Нет, это национальное. Натуральное национальное.
— А какой ты нации?
— А на кого я похож? — прищурился Петр Иванович.
— Не знаю… на эскимоса.
— Мутант-эскимос? — Петр Иванович вдруг расхохотался. Смеясь, он откинулся назад и завис головой над бездной Невы. Михле показалось, что его новый знакомец вот-вот опрокинется в реку. Он сполз с парапета и на всякий случай отошел подальше.
Но Петр Иванович перестал смеяться и выпрямился.
— Я скажу правду, но только тебе, — предупредил он. — Никому не передавай.
— Да мне некому, — успокоил его Михля.
— Я тролль.
— Ты кто?
— Тролль. Я подменыш. Понял?
Михля посмотрел в раскосые черные глаза Петра Ивановича и медленно кивнул.
— Знаешь, я тебе верю. В стране, где возможны мутанты-эскимосы, тролль-подменыш стопроцентно реален. А что говорит твоя мать?
— Она мне не мать, — ответил Петр Иванович с оттенком горькой гордости. — Я вырос в приюте.
* * *Бизнес, открытый друзьями, был чрезвычайно прост и не требовал никаких затрат, а только некоторой доли уверенности в себе. Для Михли это стало в своем роде школой самосовершенствования, поскольку как раз уверенности в себе ему и недоставало.
Они били машины.
Точнее, бил их Петр Иванович, а Михля выступал свидетелем.
Время было странное. Всё в мире неожиданно получило цену, в том числе и то, что несколько десятилетий считалось абсолютно бесценным. И цена эта оказалась в некоторых случаях шокирующе низкой, а в других — шокирующе высокой.
Но люди каким-то образом ориентировались среди этих плывущих, расползающихся, как ветхая ткань, реалий. В те годы развилась телепатия. Начав торговлю, человек точно знал, на какой сумме они с противником остановятся. И тот, второй, это знал тоже.
Деньги были реальны и эфемерны в одно и то же время. Их было очень много и вместе с тем их не было вообще.
Петру Ивановичу это нравилось. Он втягивал своими расширенными ноздрями воздух, напоенный авантюрой, и ощущал, как толстеет.
Когда он впервые рассказал Михле о своем замысле, Михля ужаснулся:
— Могут пострадать люди!
— Тебя волнует? — удивился Петр Иванович. — Это?
Михля пожал плечами. Он был воспитан в убеждении, что человеческая жизнь является высочайшей ценностью на земле. Петр Иванович расхохотался, когда Михля напомнил ему об этом.
— И что из происходящего, — он сделал широкий жест, словно хотел обнять весь город, — убедило тебя в том, что это не неправда?
Михля набычился, его веснушки потемнели.
— Мы должны сохранять человеческое лицо, иначе мы погибнем.
— Ты вычитал это из газеты левых демократов?
— Ты знаешь такие слова?
Они отвернулись друг от друга, недовольные тем, как повернулся разговор.
Потом Петр Иванович сказал:
— Ты же знаешь, Михля, я — не человек. Вовсе и совершенно не человек. Попробуй осознать себя как тролля. Это просто.
— Это совсем не просто, потому что я — человек, — уперся Михля.
— Ладно, — сдался Петр Иванович, — ты человек. Трудно. Но «они» — другая раса. Первый закон охоты. Жертва — всегда другая раса.
— Ты расист?
— Реалист.
— Сколько ужасных слов ты знаешь, Петр Иванович.
— Я читал газеты. Много газет. — В мыслях Петра Ивановича отчетливо встала его берлога в общежитии, гора мятых газет, неопрятных, с прыгающим шрифтом и опечатками. Опечатки мешали ему читать, он не узнавал слова, поэтому проговаривал некоторые статьи вслух. — Я читал в газетах Гиппиус.
— Кто это?
— Думаю, тролль, — ответил Петр Иванович. — У нее слог как у тролля. Выразительный, злой и по-хорошему тупой. Русские плохо пишут, мяконько. Они даже злятся как размазня — сопли по битой роже.
— Да? — обиделся за русских писателей Михля. — А кто, по-твоему, умеет злиться? Может, американцы?
— По-настоящему жестоки в своих текстах только евреи, — сказал Петр Иванович. — Их жестокость — от понимания, как сделан мир. Евреи помнят, как делался мир, поэтому они так жестоки. Остальные — нет.
— А японцы? — рискнул Михля. — Камикадзе, харакири?
Петр Иванович с презрением покачал головой.
— Японцы не смыслят. Они просто не знают. Немцы — не умеют. Только щеки надувают. — Петр Иванович надул щеки, потом спустил их. — Я изучал вопрос. Но Гиппиус пишет как тролль. Она не боится быть тупой. В этом — стиль! Сильно!
— Я так и не понял, тебе понравилось или нет, — сказал Михля, сдаваясь. Он только сейчас сообразил, что спорить с Петром Ивановичем — все равно что пытаться переубедить камень. Тролль меняет свои убеждения раз в тысячу лет, и то постепенно.
— Понравилось? — Петр Иванович покачал головой. — Нет. Просто прочитал. Много интересного. Можешь не читать. Главное — понимать, что раса другая. «Они» — другая раса. «Они» не пишут как тролли, не читают как тролли, не живут как тролли.
— Ты живешь как человек, — напомнил Михля. Просто так, ради справедливости. На самом деле он уже сдался.
Маленькая темная комнатка, где из всех предметов роскоши были мятые газеты, отразилась в черных раскосых глазах тролля. Михля как будто вошел в нее, так яростно надвинулись на него бездонные зрачки приятеля.
— Я живу как человек? — переспросил Петр Иванович. — Это означает — жить как человек?
— Ну, как бедный человек… Как человек, которому не повезло…
— Я хочу жить как тролль. И ему повезло, — твердо произнес Петр Иванович. — Раса, Михля, это от нас не зависит. «Они» тоже не виноваты, — добавил он, подумав. — Но ты посмотри: они похожи друг на друга и не похожи на нас. Круглая голова — раз. В круглой голове — круглые мысли. Как ядро. Ты был в музее? Там есть ядро.
— Каменное? — попытался понять Михля. Смысл разговора опять уполз от него, как ленивый питон, и теперь Михля не без тоски созерцал его извивающийся, исчезающий в дебрях хвост.
— Чугунное! — огрызнулся Петр Иванович. — Круглое ядро.
— В голове?
— В голове — мысли. Как ядро. Голова круглая. Плечи — много мяса. Почему? — Он поднял палец. — Я знаю причину. Все едят курицу. Курица изменена генетически.
— Почему? — изумился Михля.
— Что? — Петр Иванович уставился на приятеля так, словно тот разбудил его посреди крепкого сна с увлекательными приключениями.
— Почему курица изменена генетически?
— Прочел в газетах, — лаконически ответил Петр Иванович и с облегчением вернулся к своей теме: — Одни пожиратели куриц реагируют на измененные гены, другие — нет. Это определено расой. Кто реагирует, превращается в другую расу. Мутанты.
— «Новые русские» — это мутанты? — понял наконец Михля.
Петр Иванович с облегчением стукнул его по плечу рукой.
— Точно. — И добавил: — Я никогда не куплю себе машину.
— Почему?
— Угадай!
Они прошли сперва всю Петроградскую за этими разговорами, потом почти весь Васильевский. Постепенно темнело. На Стрелке Петр Иванович приметил иномарку и, подпустив добычу поближе, вышел на проезжую часть. Тормоза завопили, но было поздно: машина врезалась в каменное туловище Петра Ивановича. Петр Иванович ощутил горячее тело двигателя. Из-под смятой крышки пошел пар, как в Долине гейзеров.
На лобовом стекле образовалась красная клякса. Михля с ужасом смотрел на происходящее с тротуара. Он видел кляксу.
Петр Иванович высвободился из мятых объятий машины и, волоча по асфальту порванный пиджак, подошел к дверце. Заглянул внутрь, потом перевел взгляд на Михлю.
— Надо выбирать с меньшей скоростью, — сказал он.
— Ты убил их? — пролепетал Михля.
— Его. Я все продумал, — сказал Петр Иванович. — Нужен один свидетель. Ты. А этот мчался. Чересчур большая скорость.
— Ты убил человека, — повторил Михля.
В машине застонали.
Петр Иванович уловил этот звук обостренным слухом тролля. Он всунулся в салон и сказал прямо в окровавленное лицо:
— Сволочь. Ты превысил скорость и не пристегнулся. Ты мне должен деньги.
Затем он вытащил раненого человека из иномарки и на руках отнес в больницу Марии Магдалины, находившуюся неподалеку, на Первой линии.
Человек то терял сознание, то возвращался к реальности. Он видел безобразное смуглое лицо и обреченно моргал: этот чертов кавказец непременно желает получить мзду. Но как он оказался перед машиной? И почему он не пострадал? А иномарка — всмятку…
Петр Иванович остался в приемном покое вместе со своей жертвой. Время от времени он поглядывал на добычу и криво ухмылялся. Выждав момент, когда они остались наедине, Петр Иванович сунул бедняге пейджер:
— Компаньоны есть?
Тот моргнул.
— Отправь сообщение. Они должны мне денег. Иначе — всё.
— Что «всё»? — пробормотал бедняга. Ему было очень больно.
— У меня есть свидетель. Ты мне должен деньги.
Страдая от боли и мучительной бессмыслицы происходящего, раненый продиктовал распоряжение выдать предъявителю пейджера сумму в десять миллионов.
— Давно бы так, — сказал Петр Иванович. Он забрал пейджер и ушел из больницы.
С этих десяти миллионов началась жизнь.
Мелких бандитов — поедателей мутированной курятины — в городе водилось много. Петр Иванович выходил на охоту приблизительно раз в неделю. Иногда они с Михлей ездили в Ольгино, а потом и в другие места. Перед вылазкой непременно посещали какой-нибудь музей и несколько раз были в Петергофе. Петергофское шоссе вообще на некоторое время стало у Петра Ивановича любимым. Он называл это место «мои любезные угодья». Музейные экскурсии существенно пополнили его лексикон и представления о прекрасном.